Дерево забвения

Манхэттен, 2015

Фелиса каждый день навещает тебя в клинике. Она обнимает тебя, и ты прижимаешься к ее успокаивающему телу. Она только что вернулась из Бенина, где ее любимая неправительственная организация, «Тьюринг проджект», помогает строить начальные школы. Она говорит тебе, что в конце своей поездки побывала в прибрежном городе Уида.

— Ты, наверно, много слышала про Уида, детка, — продолжает она, ласково гладя твой лоб.

— Да, мамочка, я видела упоминание о нем во многих книгах.

— Ты, конечно, знаешь, что на протяжении четырех столетий тысячи мужчин, женщин и детей брали в плен в окрестных странах и привозили в Уида.

— Да, мамочка. Я читала об этом много раз.

— И ты знаешь, что тех, кто был слишком слаб для плавания через океан, хоронили заживо.

— Да, мамочка.

— Но говорят, что другие, прежде чем их толкали, тащили или швыряли на эти большие корабли, называемые негритянскими, участвовали в ритуале забвения. Это ты знала, милочка?

— Нет, мамочка, — бормочешь ты уже сонным голосом. — Что такое ритуал забвения?

— Ну вот, милая, говорят, что на площади в сердце города Уида росло прекрасное дерево, и, прежде чем направиться к дверям Невозврата, будущие рабы приходили обойти это дерево. Женщины обходили его семь раз, мужчины девять.

— Зачем, мамочка?

— Ну, милочка, они были достаточно умны, чтобы знать, что в их новой жизни за морями воспоминания будут тяготить их больнее цепей. Оживший на плантациях Бразилии, Санто-Доминго или Джорджии, каждый образ радости и нежности былых времен будет кинжалом, вонзенным в сердце. И тогда они вручили свою душу дереву. Они вверили ему все африканские воспоминания, чтобы оно их бережно хранило, лелеяло и берегло, пока они не вернутся, чтобы продолжить нить своей истории с того места, на котором она была перерезана.

— И они вернулись, мамочка?

— Нет, дорогая.

— Нет?

— Нет. Больше миллиона рабов посадили на корабли в Уида и отправили через океан, и никто не вернулся.

— Никто?

— Нет, детка. Ни один. Год за годом, десятилетие за десятилетием дерево терпеливо ждало их возвращения, но тщетно.

— И оно все еще ждет, мамочка?

— Нет, дорогая. Сегодня его больше нет. Все исчезло: его узловатые ветви и перепутанные корни, его ствол и его соки. Мелко порубленные истории похищенных африканцев стали опилками, воздухом и пылью.

— Ох, мамочка… как это грустно!

— Не плачь, милая.

— Но ты плачешь.

Лили-Роуз и Джоэль тоже навещают тебя в клинике — по совпадению в одно и то же время. Они смущены, оказавшись лицом к лицу. Ты отворачиваешься от них, когда они с тобой говорят.

Вернувшись в палату после их визита, ты кусаешь свои руки. Засовываешь кулаки в рот с такой силой, что от зубов кровоточат суставы. Потом ты тихонько бьешься головой о стену и разговариваешь сама с собой. Тук-тук. Кто там? Я. Кто я? Пиф-паф, ты убит. Это смешно, правда? Кто там? Пиф-паф, ты убит. Это смешно, правда?

Назавтра ты рассказываешь Фелисе свой ночной кошмар.

— Я была в каком-то туннеле. После того как мои глаза привыкли к темноте, я увидела, что вдоль стен стоят клетки со скорчившимися в них цветными женщинами. Я не знала, что делать. Фелиса, я не знала, что делать! Я просто легла на пол посреди туннеля и прошептала: Сестры мои, сестры мои… Но едва эти слова слетели с моих губ, я поняла, что они не только лживы, но и самонадеянны.

— А что говорят тебе врачи?

— Они говорят: мисс, в вас слишком много гнева. Они говорят: мисс, вы в перманентном состоянии ярости. Ваш гнев вас душит, это от него вы больны. А я им говорю: неправда! Не в этом моя проблема! Моя проблема в том, что во мне недостаточно гнева!

Тебя выписывают из клиники с медицинским предписанием длиной в руку и подписанным соглашением о том, что ты будешь приходить на консультации три раза в неделю.

У себя дома ты тоже лежишь в постели. Тебе хочется, чтобы все кончилось.

— Боже мой, глазам не верю! — говорит Фелиса, заскочив к тебе под вечер, чтобы взглянуть, как ты. — Нет, ты только посмотри, сколько гадости тебя заставляют принимать. Шейна, тебе не нужны эти антидепрессанты, они разрушат твой мозг. Знаешь, что тебе нужно? Работать, вот что. Пойдем со мной на собрание «Тьюринг проджект». Это будет тебе очень полезно, вот увидишь.

На одном из этих собраний, в конце весны 2015 года, она познакомила тебя с Эрве, врачом с Гаити, коллегой и близким другом ее покойного отца. Он на двенадцать лет старше и на несколько сантиметров ниже тебя. Он приглашает тебя пообедать.

Сидя напротив него, ты заворожена его пальцами. Его голосом. Его креольским и французским акцентом. Огнем в его глазах. Его широкой радостной улыбкой, когда он смотрит на тебя. Белизной его зубов, когда он смеется.

В двадцать два года ты еще девственница… а потом, после уик-энда у Эрве в Куинсе, уже совсем не девственница. Мужчина плывет в твоем теле, покачивается на твоих волнах, тонет в твоей теплой плоти. Лежа на тебе, в тебе, он стонет: «Да, Шейна, да, Шейна, да, да, да, любовь моя, я хочу тебя всю, иди, иди, любимая, иди ко мне, расслабься, иди», — и здесь, на его большой кровати на двадцать четвертом этаже башни в Куинсе, в квартире, из панорамных окон которой открывается Вильямсбургский мост и роскошный вид на небоскребы на юге Манхэттена, в тебе рушится плотина, безумная сила любви пронизывает тебя, тонны обломков, грязи, мусора, ужасов и горя проплывают над разбитой преградой, и их уносит вода, неиссякаемые крики вырываются из твоего рта.

После любви Эрве готовит тебе поесть. Орудуя большим ножом, быстрыми и точными движениями он режет на тонкие ломтики мучнистые дешевые овощи и кладет их на сковородку. Ты придвигаешь свой стул к плите, чтобы быть поближе к нему, но остаешься сидеть, прислушиваясь к незнакомому, небывалому, вибрирующему ощущению между ног. Пока Эрве стряпает, ты засовываешь руки ему под рубашку и гладишь его круглый живот, его безволосую грудь.

— Почти готово, — говорит он. — Осталось только приготовить пикантный соус.

Ты любима этим человеком, и это повергает тебя в бесконечное изумление. Ты обожаешь запах его тела. Ты трогаешь его губы, снова губы и губы снова. Ты всматриваешься в морщинки между его бровями от сильной и бурной радости, тихонько касаешься его шеи, запускаешь руки в завитки волос, уже седеющие на висках, тычешься носом в его губы, твой язык в его ушах, твой язык на его языке. Оставшись одна, ты ласкаешь себя, вспоминая его тело: руки, нос, веки, безволосую грудь, худые бока, смуглую мускулистую спину, необычайно чувствительный половой орган… и порой, когда наслаждение отрывает тебя от земли, почти теряешь сознание.

В последовавшие за этим недели вы бросаете свою жизнь под ноги друг другу. Эрве был женат, но больше не женат; у него есть двенадцатилетний сын в Порт-о-Пренсе. Он побывал в странах, даже названий которых ты не знаешь. Как когда-то отец Фелисы, он приходит на помощь жертвам наводнений и ураганов, мятежей, насилия, войны. Он вскрывает тела и закрывает их. Он несет их на руках и предает земле.

Как прежде с отцом, ваши разговоры часто бывают похожи на монолог: он говорит, ты слушаешь. Ты с легкостью отказываешься от своих мнений, но, когда Эрве говорит пафосным тоном, ты взвиваешься.

Однажды за ужином, ни с того ни с сего, он вдруг принимается поносить афроамериканцев, которые отвернулись от божеств-лоа[46] своих предков и приняли монотеизм.

— Он мне претит, этот парень-совсем-один-там-наверху-на-небесах, — разглагольствует Эрве. — Зовись он Аллах, Яхве или попросту Бог с большой буквы, этот чувак запрещает все, что мне дорого. Он карает соблазн, секс, музыку…

Воспитанный в культе вуду, крепко привязанный к многочисленным гаитянским божествам, Эрве не выносит ни цветных евангелистов, полагающих себя единственными истинными учениками Христа, ни хасидов, считающих себя подлинными потомками иудеев Ветхого Завета; что же до активистов «Нации ислама»[47], которые якобы могут проследить свою родословную до пророка Мухаммеда, хоть он и признает за Малкольмом Икс и Луисом Фарраханом[48] ораторские таланты, но от их идеологии покрывается сыпью.

— С ума можно сойти все же, какая у американцев короткая память, — говорит он. — Никто не проводит параллелей между сегодняшними исламистами и «Нацией ислама» Элайджи Мухаммада едва ли полвека назад, с Малкольмом Литтлом, он же Икс, ставшим Эль-Хаджем Маликом Эль-Шабаззом, Кассиусом Клеем, ставшим Мохамедом Али, Луисом Уолкоттом, ставшим Фарраханом…

— Ты прав, — говоришь ты. — Я сама никогда не проводила параллелей. Надо сказать, в моем лицее нам не каждый день говорили о «Нации ислама»… А как попал ислам в Соединенные Штаты, ты знаешь?

— Ты спрашиваешь серьезно?

— Ну да.

— Но, деточка моя, это же европейские работорговцы завезли ислам в Соединенные Штаты еще в семнадцатом веке! Привозя рабов из африканских мусульманских стран!

Ты краснеешь. Ни из какого курса ни в какой школе ты не узнала, что ислам — одна из главных религий в Субсахарской Африке.

— Зато Америка, — добавляет Эрве, — ответственна за подъем радикального ислама в Сахеле и на Среднем Востоке. «Исламское государство», «Аль-Каида» и «Талибан»[49] — все они расцвели в ответ на бесконечные войны, которые эта страна вела в Ираке и Афганистане, и ее постоянную поддержку Израиля против Палестины. Тебе даже в голову не приходит проверить эти теории на своих родителях.

Совершенно неожиданно, когда вы доходите до 11 сентября, ваш спор перерастает в ссору. Для тебя, Шейна, это воспоминание детства: ты рисуешь своему любовнику трогательный образ Дженки в объятиях твоего дяди Джерри, с трясущимися от рыданий плечами.

— Неизгладимая травма, — говоришь ты. — Для семьи, для города, для всей страны…

Эрве встает, пересекает комнату и смотрит в окно. Он долго стоит так, ничего не говоря.

— В чем дело?

Он вздыхает, ждет, потом оборачивается и смотрит на тебя:

— Знаешь, Шейна, любимая, тебе нечего мучиться вопросом принадлежности. Ты думаешь, что ты ниоткуда, но на самом деле ты стопроцентная американка.

— Ты хочешь сказать?..

— Просто, что нет общей меры. Когда горстка иностранцев, вооруженных куттерами, нападает на нью-йоркский квартал, оставив за собой три тысячи американских жертв, это называется терроризмом, а в ответ истребляют несколько сотен тысяч арабов в странах, никак с этим не связанных. Но когда горстка американцев, вооруженных атомными бомбами, стерла с карты два мегаполиса, оставив за собой сто пятьдесят тысяч японских жертв, это называется business as usual[50] и не влечет никакого наказания.

В этот день, Шейна, ты лишаешься дара речи. В твоем распоряжении недостаточно фактов, чтобы протестовать.

Эрве обращается с тобой как с тепличным цветком, ходячим недоразумением, почти удачным опытом в похищении души; и ты смеешься и плачешь в его объятиях. Он занимается с тобой любовью и дает тебе заниматься любовью с ним. Он впечатлен твоей библиотекой, твоим красноречием, твоими литературными познаниями.

— Но что ты будешь делать со всем этим, Шейна, сокровище? — спрашивает он тебя однажды. — Не можешь же ты всю свою жизнь учиться. Ты еще никогда не работала?

— Нет, — признаешься ты.

Ему надо ехать в Мали в январе, в связи с проектом лесовосстановления Фонда Тьюринга: десять тысяч саженцев будут посажены в районе Мопти, и его попросили быть сопровождающим врачом.

— Поедем со мной, — говорит он. — Лучше расти, чем расстраиваться.

— Жатва лучше жалобы, — подхватываешь ты, и он смеется.

Потом слова теряются, и в следующие два часа вас поглощает музыка плоти, изгибы и порывы, звуки, пот, дыхание.

— Африка будет для тебя шоком, — предупреждает Эрве в вашу следующую встречу. — Надо выехать заранее, за несколько дней, чтобы ты акклиматизировалась. Не думай, что ты сойдешь с самолета и сразу станешь сажать деревья под палящим солнцем.

— Не беспокойся, я уже видела бедность, — заверяешь его ты, вспомнив западный Балтимор.

— Да, но нет, — мягко говорит Эрве. — Да, но нет. На мой взгляд, лучший вариант использовать Буркина-Фасо как базу. Уага — приятный город, мы можем провести там два-три дня, прежде чем ехать в Мопти. Это день пути, не больше.

Этим летом ты записываешься на интенсивный курс: Африка и новая глобализация.

Что тебе нужно, красавица, так это интенсивный курс настоящей жизни.

Уже осенью ты начинаешь подготовку к путешествию. Ты полна энергии, деятельна и любопытна. Ты хочешь узнавать. Жаждешь помогать. И крепко влюблена.

— Я себя едва узнаю, — признаешься ты Фелисе.

— Дерзай, прекрасное чудо! — говорит она тебе.