Дни яблок

VIII

Запись именно такого странного, чтобы не сказать больше, содержания появилась в «1973» за время моего отсутствия. Я осторожно спрятал Альманах на место — за пластинки.

В коридоре скрипнула дверь, и из кухни выплыли сначала мама, а затем бабушка — обе глубоко вздыхающие, обе трущие глаза. Бабушка ушла в ванную, зашумела вода.

— Вы там что, кидались песком друг в дружку? — спросил я.

По коридору пронеслась Бася, преследуя нечто неразличимое человечьим оком.

— Вот ещё глупости, — решительно ответила мама. — Почему сразу надо сказать обидное?

— Что обидного в песке? — поинтересовался я. В этот момент мама заприметила пирог.

— Просто день сюрпризов, — довольно улыбаясь, проворковала она, — какая прелесть! Но зачем ты втащил его в комнату? Хочешь, чтоб явились мыши?

— С детства, — ответил я, — их легче прокормить.

— Это тебе только так кажется, — интригующе сказала мама. — Однажды Аде мыши чуть губу не откусили!

— Она учила их, как правильно делать запасы на зиму? — догадался я. — Или рассказывала про мышцы и осанку?

— Спала, — сообщила мама. — А они подкрались.

— Я всегда знал, что она разговаривает даже во сне. Какой ужас, — довольно сказал я.

— Не говори глупостей, — равнодушно заметила мама и взяла пирог.

— Какая всё-таки красота! — Она придирчиво осмотрела выпечку со всех сторон. — Что, приходила Анечка?

— Нет, — раздражённо ответил я, — Екатерина Медичи!

— И ты не предложил ей чаю? — укорила мама. Я улыбнулся, погсил лампу и пошел вслед за нею на кухню.

— Ты же знаешь, — давясь хихиканьем, заметил я. — мадам всюду ходит со своим термосом.

— И не говори, — ответила мама. — В такой обстановке жила… невыносимой, то муж умер, то дети.

Она вооружилась ножом и нацелилась на пирог.

— Не стала бы на ночь есть ту здобу, — бабушка явилась как всегда неслышно и уставилась на гамелинское изделие неодобрительно. — Пирог чудовный, — нехотя выговорила она, — заманчивый. Просто мечтание.

Мама глянула на неё искоса.

— Пожалуй, вы правы, — раздумчиво сказала она. — Отложим его до утра, а то животы разболятся. — И она накрыла Анин «кухен» пластмассовой крышкой от бывшей хлебницы.

Чтобы не заветрился.

Мы живём на самом верхнем этаже — на шестом, в этом месте дом образовывает башню. Башню, увенчанную шпилем, в прекрасном стиле «слава победителям». Иной раз мне кажется, что конструктивистские стены нашего «Дома специалистов» раздражённо бурчат:

— Ананас! Ананас на шпиле — какое мещанство, фу!

— От «фу» слышу! — верещит сверху обдуваемый всеми ветрами фрукт, — я приношу в дом благополучие и достаток, и…

— Да ведь ты же не в доме, — ворчливо отвечают кирпичи и цемент, и недогоревшие в войну балки, — ты на самом верху.

— Вот именно, — гордо и опасливо фыркает ананас, — я отвечаю за весь дом, и к тому же в меня четыре раза попала молния, тугодумы.

— А в нас два раза бомба, — бурчат подавленно стены.

С нашего балкона отличный вид. И из моей «закаморки» тоже — в хорошую погоду можно увидеть вокзал. Но я редко разглядываю виды так поздно. Моё окно на запад — мало ли кого в нём можно увидать ночью.

Я сидел один на кухне. В кресле. Мама забыла на тумбе «Сагу о Форсайтах», от нечего делать я листал книгу.

— Ирен невыносима иногда, — бабушка устроилась напротив меня и умащивала руки зелёным кремом из тёмной баночки. Пахло дягилем и мятой.

— Что это вы подкрадываетесь, — буркнул я и захлопнул том, — заикаться скоро стану.

— Не станешь совершенно, — милосердно ответила бабушка. — Как тебе Сомс?

— Нудный тип, — определился я.

— Кровопивца, что пьявка, — согласилась бабушка.

— Вот и поделом ему эта Ирен, такая же точно, ещё и с претензиями, — продолжил я. — А вообще, подумайте, как замечательно — нажиться на чае.

— Галантный товар, — поддержала меня бабушка и завинтила банку с кремом.

— Что бы он сделал, если бы увидел наш чай, «Три слона», например? — хмыкнул я, — Джолион, в смысле.

— Мышлю, же одкинул[47], — ответила бабушка и внимательно оглядела руки, — решительный менсчина[48] был.

— Ой, да, такой поступок — выкинуть чай, — фыркнул я.

— Иногда, — медленно проговорила бабушка, — отказаться всегда поступок, например от подношений.

— Хм, — решился сказать я, так и не догадавшись, к чему она клонит. В этот момент в кухню вошла мама. Вся сонная и разомлевшая.

— Заходила к Тиночке, — заявила мама, борясь с зевком, — спит без задних ног. Бедная девочка, устала…

— Так много работает… — злобно сказал я.

Бабушка метнула в меня взгляд, больше похожий на копьё.

— Направду, — сказала она, — осень, короткий свет. Вся эта мгла. Тут устанешь.

— Ну, пойдёмте отдохнём и мы, — прозевавшись, сказала мама, — такой был фильм чудесный — всю юность вспомнила.

— Ты танцевала во второразрядном балете, и к тебе сватался капитан из Шотландии? — поинтересовался я.

— Почти так всё и было. Догада, — загадочно изрекла она и взяла хмуро разглядывающую пирог бабушку под локоть. — Идёмте, Елена Романовна. Вы сегодня столько трудились. Мне даже неудобно. Теперь спать и немедленно.

— Но что вы, что вы, Лика, — отозвалась бабушка, — мне то абсолютно не в тягость, ведь так помог Лесик, что рада.

Они ушли в мамину комнату — через несколько минут от оттуда донеслись голоса, бабушкино покашливание, затем свет погас.

Я отправился к себе, в «закаморке» было холодно, на кровати, компактно свернувшись, лежала Бася. Вокруг дома ветер высвистывал приближающуюся в клубах тумана Ночь Дымов.

На всякий случай я пошарил за книгами — ничего. Беспощадною рукою безжалостная бабушка реквизировала замечательную сонную бутылочку. Почти полную, кстати.

«Кошмары обеспечены», — мрачно подумал я и спихнул кошку в ноги. Бася громко зевнула.

— вспомнил я и уснул…

Трень-трень… трень… трень-трень. Телефон разрывался в кухне — звонко и отвратительно. Хотелось ненавидеть.

«Междугородка, — недовольно подумал я. — Прямо с утра. А ведь снился рай… Ну, почти. Надо же было влезть и изгадить. Дзынь-дилень. А пол холодный!»

Квартира наполнилась звуками.

— Телефон! — хрипло проорала Инга. — Возьмите, наконец, трубку!

— Александр! — возмутилась из ванной мама. — Ты что, оглох?! Телефон!

Я накрыл голову подушкой.

Тяжко простонали половицы, что-то дрогнуло в буфете на кухне — бабушка всегда ходила размашисто. Треньканье умолкло, оборвавшись особо мерзким «Дзыыыннь».

— Хало, — сказала бабушка, — Твардовская.

Так она здоровалась с абонентами, ещё в те поры, когда говорили «Сделаю телефоны» вместо «Позвоню».

Пришлось встать, наспех одеться и выйти в кухню по холодному полу. Там бабушка, выслушав «соединяю» из телефонной трубки, супилась на меня и кошку.

— Да-да, слушаю. Я здесь, — повторила бабушка. — Утро доброе и вам. Вот как? И давно? Но то небезусловно! А температура?

Жёлтая телефонная трубка что-то квакнула в ответ.

— Но так, так — я буду. Повторяю, буду. 3 Богем! — И бабушка положила трубку на рычажки. Телефон облегчённо звякнул.

— Не могут решить, — чуть помолчав, сообщила в пространство бабушка, — что делать… В отделении инфекция. Карантына. До того ж имеем одслоение плаценты. Михальский бьётся в стены и потребует меня. Там нетипичная старородящая. Из персон. Истерык просто, а ещё профессор.

При «нетипичной старородящей» явилась из ванной мама, укутанная в халат и с тюрбаном из синего полотенца на голове. Лицо она намазала кремом и была очень похожа на японку с переливающейся импортной открытки.

— Вынуждена, Лика, — выговорила бабушка, — вас покинуть.

— Так скоро? Причина? — педагогически вопросила моя строгая мама. Интересно было наблюдать за её почти что неподвижным лицом.

— Причина единая, — заявила бабушка и заглянула в кофейник, — рождение.

Мама извлекла из холодильника сырники, бабушка, неизвестно откуда, банку варенья.

— Но что вы можете сделать здесь? — произнесла мама с ноткой смятения в голосе. — Там каждая минута на счету.

Я внимательно разглядывал варенье — именно такое, — тёмно-красное, клюквенное, варила исключительно бабушка. У себя дома, чаще всего запершись в кухне. Мама всегда отбивалась отсутствием медного таза, сахара, нужного количества клюквы, а также времени.

— Мне кажется, там есть кому… — начала мама и осеклась. — Я помогу вам собраться? — спросила она. — Откуда взялось варенье?

— Я тоже интересуюсь, — ввернул я. — Ещё вчера такого не было.

— 3 буфета. Наварила летом много, — кратко объяснилась бабушка. — Угощайтесь.

И она уютно разместилась за столом, взяв себе самую большую чашку.

— Ваш крем просто чудо. — мама решила обойти тему с тыла, что, вобшем-то, всегда ей было свойственно. — Ведь я могу рассчитывать на следующую баночку?

Бабушка оперлась щекой на руку и задумчиво поглядела на маму.

— Непременно приеду в конце месяца, Лика, — сказала она. — У вас будет важная поездка, кто-то должен заняться домом. Дети не должны быть совершенно одни. Тогда привезу крэм.

По маминому невозмутимо-белому облику пробежало тенью некое движение.

— Откуда… — было начала она. Затем мелким жестом махнула рукой, словно отгоняя слова, ставшие, как всегда, ненужными. — Значит, будет, — миролюбиво произнесла мама, — интересно. Тем более важная. Пойду сотру маску. Александр, кофейник!

— Непохож, — вяло откликнулся я, дожевывая сырник.

— Сама. Ты ведь не против? — быстро поинтересовалась бабушка и кашлянула в кулак.

Сахарница на столе дрогнула. Бабушка встала, обошла стол, забрала наш старый медный кофейник на плиту и, развернувшись (абсолютно невежливо) спиною ко мне, что-то зашептала, обращаясь к жёлтой меди. Я выдержал паузу. Балки чердака над нами поскрипели с явно ревматическим подтекстом: «Осень не на пользу никому». Ветер, зацепившийся за шпиль, принёс с собою охапку листьев, совершенно жёлтых.

Бабушка досыпала в кофейник кофе, закинула пару каких-то белых зёрнышек и горстку зелёных и уселась на мамино место, лицом ко мне. За её спиной кофейник принялся выдувать огромные коричневые пузыри из носика. Почему-то запахло цедрой.

— Понадобится твоя помощь, — безо всяких предисловий заявила бабушка. — Будешь слушать?

— Вы мне что-то пообещали, — начал я и упёрся взглядом в грозную бабушкину вертикаль над переносицей.

— Смотри, жебы я не каялась! — жёстко сказала она. — В доверии. Обещанное исполню.

— Хорошо, хорошо, — пробурчал я. — Надо будет выйти из дому?

— Перед тем умыться и причесаться, — иронично заметила бабушка. Реальный кошмар.

— Что да, то да, — не смог не согласиться я и покашлял в кулак. — Ну что же. Я склоняюсь перед вашим знанием.

Бабушка напустила на себя значительный вид и поправила гребень.

— … и прошу о его части, — не смог удержаться я.

— Интрыгант, — мягко сказала бабушка, — вот до чего доводит та шимония, нет простоты. Одни шпекуляции. Збырайся.

Она встала и, сняв с огня плюющийся кофейник, разлила ароматный кофе по двум чашкам.

Первой, и почему-то с топотом, на кухню вбежала Бася. Кошка с разгону принялась нюхать воздух, жадно растопыривая чёрный плюшевый нос.

— Хищники кофе не пьют, — пресёк кошачью атаку я. Бася в ответ мяукнула и даже покачнулась, изображая голод.

— Так, ну ты, Цюрупа, — хмуро сказал я, — ведь в мисочке два клюва. Это означает, что кто-то съел головы куриные, две, ага?

Бася озадаченно почесала за ухом.

— Вот-вот, — отозвался я, — подумай как следует, прежде чем клянчить.

Из коридора мне навстречу выдвинулась мама, совершенно стёршая крем и самурайскую надменность с лица.

— Волшебный аромат, — заметила она мельком, — кофе бабушки Лены, я узнаю его.

— Старый рецептик, а ещё она споласкивает чашки кипятком, — отозвался я и отправился одеваться.

Из недр квартиры раздался ужасный звук… Похоже было, что кто-то ахнул, взвыл и прорычал одновременно.

Мама чуть не выронила чашку, бабушка, орудовавшая гребнем на кухне перед зеркалом, едва не поперхнулась заколками. Бася, благоразумно и храбро фыркая, укрылась под тахтой, я продел голову в свитер и прислушался. Вой повторился. Бабушка вынула изо рта шпильки.

— Что-то случилось… — глубокомысленно заметила мама, — может, Тиночке плохо?

— Всю жизнь, — радостно заметил я. — Она ведь так много работает…

— Александр! — хором сказали дамы.

В «тамбуре» нам явилась сильно мятая и вытаращенная Инга. Она вопила.

В дни моего детства было модно находить в лесу страхопудные коряги, вырезать из них уродливые обличья, а затем раздаривать эти увражи знакомым… У нас было две таких образины — дракон и лев. Кто из них кто, с первого взгляда могла угадать только мама, я знал только, что у льва меньше ног, чем у дракона и есть тонкий и сухой хвост…

Инга посреди «тамбура» напоминала и льва, и дракона, и каких-то еще растрёпанных существ, уснувших крепко и сладко на кофте и учебнике — поперёк лба у неё виднелся след от пуговок — лбом во сне она пришлась на кофту, а щёку сестрицы украшал слабо отпечатавшийся на ней параграф.

— Проспала! — верещала Инга сиплым со сна голосом. — Коллоквиум! Проспала коллоквиум! Совсем!

— Это ведь даже не семинар, — успокаивающе сказала мама. — Зато ты выспалась.

— Это расстрел, — прорыдала Инга уже в кухне, — там такая крыса!

— Не тот день, — заявила бабушка, она поправляла перед зеркалом берет и делала мне глазами некоторые знаки. Я подошёл ближе. Инга присела к столу и начала тоненько подвывать.

— Говорю, день не тот, — повторила бабушка и встретилась взглядом с внучкой в зеркале. — Абсолютно. День не рабочий. Та крыса завтра, и то не факт…

Инга схватилась ладонью за щёку и размазала по ней чёрные метки из книги.

— Не может быть, — выдохнула она и нанесла боевую раскраску на нос.

— Ешче как, — заметила бабушка. — Дожжик, сладко спишь. Теперь среда, седьмое.

И она вышла в коридор. Там притаился я, тщетно пытаясь слиться с бежевой стеной.

— Чародзейчик, — презрительно заметила бабушка. — Как то типично, мелкая месть. Пакости. Менсчины.

Мы надевали куртки и сапоги в коридоре, у двери. Проводить нас вышли добродушная и напившаяся кофе мама и сытая, облизывающаяся Бася. Тина смывала с себя потрясение под душем.

— Лесик проводит меня на трамвай, — светски заметила бабушка.

— Нет-нет, — отбросила эту версию как несостоятельную мама. — Вот ещё новости! На вокзал!

Затем она обратила суровый взгляд на меня.

— Лесик, ты ведь посадишь бабушку в поезд?

— Непременно, — окрысился я, — на Бердичев.

— То подростковое, — милосердно заметила бабушка, — он как мурашка! Кусает такой малой жвалой. Прелесть. То очень тонизует.

— Кхм! — озадаченно кашлянула мама, вообразив, видимо, как это она произвела на свет «мурашку».

— Когда ты вернёшься, я буду дома, — сказала мама мне вслед.

— Только на это и надеюсь, — ответил я и переступил порог.

Бабушка вышла в коридор. В двери она оглянулась — мама стояла в полутёмном коридоре, у ног её кусочком темноты восседала кошка.

— Берегите себя, Лика, — сказала бабушка, — к концу месяца подъеду.

— Значит, не прощаемся надолго, — сказала мама.

— Только так, — ответила бабушка.

Дверь захлопнулась. Эхо градинками обрушилось в залитый мутным октябрьским светом подъезд.

Послушав, как мама закрывает вторую дверь, бабушка подтянула кверху рукава куртки и посмотрела на меня, балансирующего на ступеньках лестничного марша.

— Что то ты напихал под порог? — делано лёгким тоном спросила бабушка и перекинула длинный ремень своего ридикюля через плечо.

— Ну, серебро там… полмонетки старой, ягоды, осина… соль, — начал я.

Бабушка повернулась и смерила дверь долгим взглядом.

— В основном кошачьи когти, конечно, и шаги, — сознался я. — Рыбьи голоса не укупишь…

Бабушка спустилась ниже. Став со мной на одну ступень, она спросила:

— Считаешь, достаточно?

— Поставил печать, — нехотя сознался я. Бабушка похлопала меня по плечу.

— Потом три дня крутили все суставы и из носа кровь шла часто, — добавил я.

— Дар не подарок, — пробормотала бабушка. — Но пойдём уже, мой магик.

— А куда? — совершенно по-детски пискнул я. Мы прошли третий этаж, и бабушка искоса глянула в сторону гамелинской квартиры.

— На ту вашу гору, — ответила бабушка, когда мы сошли вниз, и открыла дверь парадного. — Говорить с вевюркой[49]. То зверь дратливый[50], учти.

На улице было тепло. Утренний дождик прошёл. В октябре часто случаются такие обманчиво ласковые дни, без сырости, почти без ветра, очень часто солнечные.

— Благословение, — негромко сообщила бабушка. — Абсолютное. Добрая погода в путь.

И мы пошли по направлению к «той горе». Вниз. Некоторая часть её, увенчанная грандиозных размеров ясенем, находятся неподалёку от нашего дома. За обсерваторией.

— Не следовало бы покидать тебя сейчас, — раздумчиво продолжила бабушка. — Но рождение в эти дни — добрый знак. Мне следует быть там, где слабейший… А ты… ты…

— Я почти маг уже. Если точно, практически волхв, — заявил я. Бабушка остановилась. Похмыкала. И внимательно оглядела меня со всех сторон. Даже за спину зашла.

— Что это вы там ищете? — обидчиво спросил я. — Хвост?

— Скромность, — изрекла бабушка. — Точно помню, что она была с тобой ранейше. Значит, волхв? Как Шимон? Помнишь, чем он закончил?

— Там расплывчатые данные, много противоречий, — выкрутился я.

— В добром деле всё ясно, — высокомерно заявила бабушка. — Скрытыми путями рыщет зло.

— И мне ясно, — обрадовался я, — почему вы недоговариваете. Всё «следы сплутованные» сплошь и рядом. Рыщем и рыщем.

— Нет, не так, — мягко сказала бабушка, — не рышчем. Шукамем… ищем. Мне нужен драгоман[51]. Тебе не помешают знакомства также. И такие, что по воле случая…

— Что есть закон… — продолжил я и споткнулся.

— Тихесенько, — поддержав меня под локоть, сказал сухонький дед, увенчанный мятой широкополой шляпой. — Не торопыся, медленно спеши. Это немногие могут. Поверь.

Дед этот продавал у нас на Сенке орехи. Всегда из безразмерного ветхого мешка с яркими ситцевыми заплатками. Нынче такое именуют «пэчворк», тогда люди были менее корректны и решительно называли рухлядь — рухлядью.

— Могу одсыпать кило, — полуутверждающе заметил он, вернувшись к товару. — Давать? Га?

— Скоро спродашься, — заверила его бабушка. — Но спасибо. Если трошку.

— Вы, дамочка, шото знаете? — спросил старичок заинтригованно, — скáжете? Чи как?

— Знание ныне в цене, — прохладно заметила бабушка.

— Тогда горишки[52] даром. Берите, дамочка, — ответил старикашка и ловко свернул из листа газеты фунтик. Покряхтев, он наклонился, загрёб в него орехи и, завернув фунтик, протянул свёрток нам. Снизу вверх.

— Хм, — высказалась бабушка вовсе стылым тоном. — Лесик, дай пану спродавцу грошик, будь так ласков.

В кармане у меня бултыхался олимпийский рубль. Вообще-то я их собираю. Накопил уже тридцать девять, этот был бы «юбилейным». Больше ничего похожего на «грошик» у меня не было.

— Примите, — сказал я и отдал дедку монету.

— Не пожалел дорогого тебе, — удовлетворённо отметил он. — Что ж… Вверху то же, что же и внизу… и оглядывайся на содеянное.

За нами прогрохотала ворвавшаяся на остановку «двойка». Высыпала толпа пассажиров. Бабушка взяла меня за плечо и молча потянула дальше. Я оглянулся, хотя этого делать не стоит. У глухой стены сиротливо стоял пёстрый мешок, дедулю не было видно нигде. В молчании мы пересекли улицу, вошли на территорию обсерватории и обошли здание с тыла, уткнувшись в заросли терновника. Впереди виднелась огромное халабудистое строение — больница. «Двойка» простучала по рельсам у нас за спинами.

— Ещё увидишь того тыпуса, — известила меня бабушка, — знай. То болтун. Реалный шкодник. Не вступай с ним в эти твои… перерекания. Прошчайся вежливо, сразу.

И бабушка отдала мне газетный фунтик. Внутри свёртка звучно перекатывались орехи.

По тропинке мы пошли вверх.

— Все рыщем и рыщем, — повторил я, пытаясь поймать особенно прыткий орех. — Бродим.

— Совсем нет, — миролюбиво сказала бабушка. — Нет, абсолютно не рышчем. Пришли.

На холмике, откуда просматривался задний двор обсерватории, улица и чахлый сквер около бывшей пожарки, рос здоровенный ясень, который не погнушались использовать как столб. По стволу дерева вились толстые чёрные кабели и ещё пара жёлтых. Под ясенем на неаккуратной куче веток сидел увенчанный невообразимым ярко-рыжим начёсом паренёк в потёртой и утыканной металлическими цацками косухе и задумчиво плевал на землю.

— Здравствуй до последней битвы, — подозрительно ласково сказала бабушка и подтолкнула меня в спину. Я почесал переносицу.

— Привет, — заметил я, надо сказать, довольно непочтительно.

Паренёк продолжал поплёвывать во что-то, скрытое его острыми коленками.

— Не выходит звезда, — сказал он, голос у него был с некоторой помехой — вроде потрескивания. — Крест, да. Круг легко. А звезда никак.

— Стоит ли тратить силы? — полуутвердительно спросила бабушка.

— Надо ли говорить об этом? — без всякого интереса ответил он. И как-то странно передёрнулся.

— Ну да, конечно, — вырвался вперёд я, ощущая некоторую силу места. — Плевать так интересно. То ли дело — людишки какие-то ходят тут, понимаешь — зудят. Ты вообще в курсе, перед кем ты тут расселся?

В ответ шкет плюнул особенно яростно. И затейливо матюкнулся.

— Как красиво? — заметил я. — От это культура! Шишка на бошку упала в детстве, наверное. Видно, больно стукнула.

— Ну ты, посмертный, — лениво потрескивая неизвестной частью носоглотки, заметил малец. — Ротяку закрой здесь. А то уроню, не встанешь. Остряк, ты ж понимаешь. Самоучка.

У меня перехватило дыхание.

— Ах ты, пакость ржавая, — злобно заметил я. — Ща я тебе покажу, у кого тут ротяка. Животное…

Бабушка сильно дёрнула меня сзади за куртку.

Пацан встал. Всё в его облике было каким-то маломерным. Маленькие, совсем чёрные глазки злобно сверлили нас. Тонкий, будто чем-то выпачканный нос зло подрагивал. Из узенького ротика выглядывали слишком длинные резцы — единственно выдающаяся деталь. Удивительно цепкие ручонки, казалось, совершенно самостоятельно сновали по карманам косухи, взятой явно навырост.

— Чего припёрлись? — буркнул он и потёр крошечными ладошками за ушами. Звякнули браслетики на худой лапке. Под ногой у меня треснула ветка, судя по сопению за спиной, это лопнуло бабушкино терпение. Я оглянулся.

— Что-то ты стала дерзкая, — раздувая ноздри словно дракон, заметила бабушка. — А всё од шныряния у корней?

— Так это она? А так и не скажешь, — тонко заметил я. — Скорее оно. Хе-хе. Где твоя мама, девочка? Небось из дому выходит только по темноте, такой доци стесняется?

Тут она прыгнула на меня, яростно вереща. Я запустил в ответ кульком орехов и выставил локоть. На меня упала тяжёлая куртка и больно стукнула заклёпками, слышно было, как по коже с металлом прыгает кто-то небольшой и злобно стрекочет. Металлическая фиговинка царапала мне шею, изнанка куртки пахла мехом, смолой и чем-то дымным, вроде серы.

Побарахтавшись, я сбросил пахучую косуху на землю. Спиной ко мне стояла бабушка и сердито выговаривала кому-то, мне незаметному:

— Абсолютно недостойное поведение! Срам! Кто ты и кто есть он? Могла бы видеть разницу в пропорциях, прошу…

Я выглянул из-за бабушкиной спины.

Возле ясеня по истоптанной полянке суетливо сновала большая бурая белка, зверёк яростно стрекотал и спешно собирал раскатившиеся прочь из кулька орехи. Я нагнулся и поднял с земли один. Белка взгромоздилась на ветку и прострекотала, злобно глядя на нас, нечто длинное и явно непечатное.

— От подобных выражений всё сделается только хуже, — заметила бабушка. Белка подскочила и тёмным пятном метнулась по ясеню вниз — затрещала кора, в воздух взвились пыль и листья, и зверёк куда-то делся.

— Провалилась сквозь землю, — удовлетворённо сказал я, — так ей и надо, хамке.

Бабушка развернулась и злобно кашлянула в кулак.

— Балабол, — скрипуче обронила она, — на кого ты замахнулся, клоп? Ирод.

— Вот когда вы сказали «клоп», — миролюбиво заметил я, — в чей адрес это было?

— Адрес известный, — заметила бабушка и раскурила сигаретку — порог с когтями.

Холм вздрогнул, ясень сотрясся, по-видимому, от корней до макушки, нас вновь заволокло пылью.

— Я занята! — провопило бесполое создание в чёрном, являясь пред наши очи. — Мне некогда валандаться! Он оскорбил меня! Хам!

В воздух взлетела новая порция пыли, что-то булькнуло, и тощую фигуру утянуло вверх по стволу. На нас посыпались листья.

— По-моему, она пьёт, — заметил я. Перемешиваясь с сигаретным дымом, над полянкой разносился тяжёлый, смачный дух «выхлопа». Сладковатый, чуть тёрпкий и смутно знакомый.

— Давно, — со вздохом заметила бабушка. — Что тут скажешь, неподобство. Обстановка нервозна. Но она очень привязана к месту.

— Позор! — заметил я. — Животное, оно и есть.

— На себя посотри, дятел! — проорало рыжее чучело в драной чёрной майке, являясь нам непосредственно из ясеня. Кончики «девичьих» ушей украшали ярко-рыжие меховые «кисточки».

— Слышишь, ханыжка! — отозвался я. — Заспиртуй бабочку!

«Девочка» несколько неистовым движением развернулась к дереву и было хотела провалиться в него вновь. Раздался глухой стук, звякнули цепочки.

— Мне грустно, — изрекла неподвижно и плоско валяющаяся на земле «белочка» и потёрла лоб, оставив на нём грязные полосы. — Я истомилась бегать. Тоска здесь… Да и наверху невесело.

— Такое, — примирительно сказала бабушка. — Но ты абсолютно не в себе. Дам тебе специфик…

— Вот!! — приподнялась на костлявых локтях шмара. — Вот!

И она помахала в воздухе здоровенной бутылью, в которой плескалось нечто похожее на сильно разведённый коньяк:

— Вот мой специфик, и идите отсюда. Не надо меня лечить!

— Да чтоб ты скисла, коза, — искренне пожелал я. — Кому ты нужна? Ещё лечить. Собутыльник тебя полечит, лопатой.

— И жалеть меня не стоит, — упрямо пробубнила девица и шмыгнула носом, измазанным чёрным пухом. Она жалобно глянула на бабушку и взвизгнула истерично. — День и ночь туда-сюда! И так до последних дней! Внутри одна гниль! Я скучаю по Железному лесу.

— Набудьбéнилась, — определил я, — совсем плохая. Бредит.

— Цыц! — грозно заметила бабушка.

— Он оскорбляет меня, недомерок! — взъерепенилась дева и, кряхтя, встала на предательски подгибающиеся ноги.

— Я не посмотрю на твою… твоё пссис… приссу… присун… — на то, что ты тут… Богоравная! Я скажу… я покажу. Я всё слышу!

Она вытянула руку и указала на меня трясущимся костлявым пальцем.

— Смотри, — прострекотала экс-белка. — Смотри по сторонам, Посмертный. Ты пробудишь их вскоре. Всё устроено… нечестно, и выход станет входом. Что может один, могут и другие, но вместе…

— Ты сказала всё? — негромко спросила бабушка и подняла руки. Ясень дрогнул. Небольшие тучки на небе вприпрыжку понеслись к нам, с дерева градом посыпались листья, а с неба крупинки злого снега. Алкоголица осеклась и задрала ликомордочку вверх.

— Погода портится, — надтреснуто сообщила она. — Мне пора… Жизнь моя — стремление от корней до кроны, и так до последних дней. Ик!!!

И она дёрнулась в попытке повернуться через левое плечо или упасть на землю.

— Не договорили! Будешь без стремленья, — решительно заявила бабушка, совершенно тем же тоном, каким сообщала, что всё, что находится на тарелке, должно быть съедено, абсолютно. — Ты не властна над собой! Уже говорила. Так ты слова позабудешь…

Тощая фигура застыла в нелепой позе, звенья цепочек раскалывались с тонким стоном. Шурша и звякая, украшения скатывались вниз. Бабушка похрустела пальцами.

— Хотела всего лишь пройти скорейше, — тихо и недобро сказала она. — Не без оплаты странствия. Без оскорблений. Лишь пройти, есть мус. Я бы просила и платила, ты можешь… могла помочь. Содействовать. Но такое кламство[53].

— С чего я стану это слушать, — ворчливо заметила осыпавшаяся рокерша, подёргиваясь. — Есть дела и поважнее!

И она произвела сразу три движения: отточенным жестом откупорила бутыль, вскинула её «по-горнистски» и сделала шаг в сторону сосны. Я вытянул руку — пальцы обожгло, родинка цапнула уголок рта болью.

— Смотри и ты, — глухо произнёс я. — Сказала не к месту: «Что может один, могут и другие», — пусть эти слова обернутся против твоих желаний! — И я повернул ладонь. — Слово сказано.

Тучи, заметно сгустившиеся над пожарной частью, разразились градом. Что-то треснуло, раздался визг — в обсерватории погас свет, из окошка полуподвала повалил сизый дымок.

Вообще-то я хотел вызвать ливень.

Суть метаморфини, пьяно пошатывающейся в двух шагах передо мною, оказалась древней, и великой, и страшной, несмотря на небольшой размер — жадность и движение, скрип ветвей и клёкот, шорох корней и шуршание чешуинок там, внизу, во мраке, и рёв ветров — там, в великой кроне, и голоса, голоса, голоса…

Бутылка в нервных лапках существа треснула. В жадно запрокинутый рот по-прежнему упиралось горлышко, остальная часть отпала и разлетелась в пыль и брызги. Запахло брагой. И мёдом. Град усилился.

— А-а-а-а… — горестно проорала всё более теряющая человеческий облик девица. — Нет, нет, нет! Стой!!!

Она рухнула на четвереньки и горестно впилась остренькими пальчиками в хвою, мох, землю — куда кануло янтарное зелье. Зачерпнув полные пригоршни перегноя, она, коленопреклонённая, яростно потрясла ими в нашу сторону.

— Так нечестно! — прострекотало быстро покрывающееся подшёрстком существо, — Я отвечу, скажу… отомщу! Ты поплатишься! Знай, ты упустишь первое счастье… Проклятье, такой сложный рецепт — и в землю! Так нечестно, обманщик будет обманут… — Она стала ниже ростом, сжала кулачки и потрясла ими — сначала в сторону неба, затем опустила непропорциональные ручонки вниз. — Призываю змея и птиц в св…

— Алзо, стоп. Разговор не получился, — быстро сказала бабушка, сняла берет и взмахнула им, словно отряхивая от капель. Град перестал, будто привернули кран.

— Пить — здоровью вредить, — сердито сказал я.

Огромная рыже-серая белка уставилась на меня и явно показала неприличный жест.

— Этим унижаешь только себя, — бесцветно заметила ей бабушка. — Пора что-то решить с твоим норовом. Идём, Лесик. Беседа неудачная. Не желаю тебе здравствовать, вестница. И такое скажу — не стоит пить больше, чем хочешь…

Белка метнулась по стволу вверх. Земля у нас под ногами тяжко вздрогнула, будто вздохнула. Бабушка водрузила берет на место и тщательно заправила волосы.

— Но пойдём шукать тего шкодника, Лесик, — вздохнула она, когда мы сошли с холмика. — Та ваша гора неприветное место. Злое. А как ты научился закликать бурзу[54]? Так, без слов необходимых…