Дни яблок

XI

«Бульдозер» — это киношка неподалёку. Четыре остановки, на пятой выходить. Внешне она действительно похожа на мегатехническую глыбищу, и формы её брутальны. Естественно, называется она по-другому. Торжественно и официально. Но это как-то не прижилось, все говорят Бульдозер, в особо отрывистом разговоре — Сарай… Бульдозером принято гордиться — всё-таки самый большой зрительный зал в республике. Ещё его принято ругать — он стоит боком к трассе, и серая стена его выглядит уныло.

Фестивальное кино обычно крутят в Синем — малом зале, и билетов туда вечно нет. Мне, однако, посчастливилось — достали четыре сразу, должен же чего-то стоить дар, в конце концов.

Гамелина позвонила мне в полтретьего — видно, сразу, как примчалась из школы.

— Даник, — выдохнула в трубку Гамелина, — привет.

Слышно было, как она часто дышит, видимо, быстро поднялась к себе, торопилась.

— Алё, Даник? — переспросила Аня. — Я по поводу билетов.

— Слушаю тебя, — надменно сказал я. — Привет, Гамелина.

— Мне подняться к тебе, — безыскусно спросила Аня, — или ты сам спустишься ко мне?

— Я заскочу по дороге, часа через два, — легко ответил я. — Всё равно идти вниз.

Дверь пятьдесят пятой квартиры мне открыла Эмма. На голове у неё были голубенькие бигуди, туго обмотанные светлыми прядями — и всё это великолепие было повязано газовой косынкой очень красивого синего цвета.

— Проходи, Сашик, — сказала Эмма, — не разувайся. Может, ты есть хочешь? Я утром печенье испекла. И пирог. Цвибак называется, попробуешь?

— Да я как-то сыт, тётя Эмма, — ответил я, — и пирожные ел сегодня.

— Ну, тогда бутербродик, — сказала Эмма, — ты же знаешь, они у меня специально маленькие. Канапки. Укусишь и не заметишь. Мой руки.

Эммой звали бабушку сестер Гамелиных — Ани и Майки. Эмма Антоновна — если полностью. Она была приятной в обхождении натуральной блондинкой, с красивыми — как и у Ани, серыми близорукими глазами и работала в нашей районной поликлинике, в регистратуре — «за хороший почерк». Меньше всего Эмма была похожа на чью-либо бабушку.

Таких женщин вечно показывали во всех фильмах-сказках киностудии «Дефа». Дошкольником, разглядывая каждое воскресенье какую-нибудь храбрую фройляйн, стоптавшую на ночных танцульках башмаки до дыр или напросившуюся в услужение к Госпоже Метелице, я спрашивал: «Это ведь Эмма, да?»

Когда я был маленьким, представлял, что Эмме платят в больничке «почерком». В основном заглавными буквами с завитками и вензелем. То выдадут прописную заглавную эф — весёлую, руки-в-боки букву, то сытую и довольную заглавную вэ — похожую на сытно отобедавшего дракончика.

Впрочем, где-то так оно и было. Эмминой зарплаты «дракончиками» хватило бы на жизнь со строго регламентированными покупками и удовольствиями по классу: «Луна-парк» в одно воскресенье, кино в другое. Но Эмма, как говорила мама, «выкручивалась».

Сколько я себя помнил — Гамелины что-то вязали, возились с нитками и клубками, обменивались адресами источников «чистой шерсти» и странными фразами типа: «На девять ниток». Тогда многие вязали для себя, да и на продажу тоже. Эмма, тётя Юля и Аня поставили дело на поток. Эмма привозила из Прибалтики мотки шерсти, подрастающее поколение в лице Ани прилежно корпело над схемами, тётя Юля отыскивала покупательниц и вела запись. Вязали втроём. Как говорила Эмма, «плели».

Кроме тарелочек на стенах и шерсти, растянутой на всевозможных спицах, имелись у них в квартире страшно восхищавшие меня тогда вязальные машинки — их в гамелинском хозяйстве было две: безыскусная «Нева» и всемогущая немецкая «Веритас». Плели Гамелины всё: свитера, кофты, шарфы, береты, круглые шапочки и шапочки фасона «труба» — жутко модные в те поры. Иногда Эмма и Аня пекли на заказ, и бывало что по четыре штуки тортов сразу. Также на заказ делалось иногда печенье — необычного вида и вкуса, после «пекарни» малая Анька вечно ходила с пластырями на обожжённых пальцах.

Эта бесконечная, как смена дней, деятельность, приносила небольшую, но верную копейку. Скорее всего, равную или даже превышающую заработки за «почерк».

Каждое лето Эмма на два месяца вывозила девочек к морю, всегда Балтийскому — то в Пярну, то в Палангу, а то и вовсе на западный край света — на самую Куршскую косу. Благодаря этой же «копейке» Анька, самой первой среди всех нас, обзавелась настоящими «Адидасами» «за сто рублей, а может, и дороже» и носила оптику в импортной оправе, дорогой и недоступной.

В ту осень, когда всё переменилось, Эмма с Аней присматривались к импортной кухонной технике — то есть мусолили каталог «Отто».

Сестры никогда не называли Эмму бабушкой, только по имени, чем немало шокировали «двор».

— Ну, Э-э-эмма-аа, — бывало, ныли Гамелины под балконами. — Ну, можно я погуляю… Ну, чу-у-уточку.

— От, как ты можешь говорить на бабушку: «Эмма», — допрашивал какую-нибудь из сестёр «кворум» в палисаднике. — То ж не по-человечески?!

— А надо по-другому? — удивлялись сёстры. — Её же все так зовут, такое у неё имя.

— Це не по людськи, — слетала резьба у какого-то платка «в крапочку». — Це ж вашой мамы ма… — Тут соседка по президиуму обычно пхала «крапочку» в бок, а Аня или Майка, надувшись, улепётывали к себе, на третий этаж или в какой-нибудь закуток двора, где в тени переживших войну клёнов и лип злые слова и детские обиды не имеют никакой силы.

Мама сестёр Гамелиных, тётя Юля, покончила с собой, когда Ане было восемь. Повесилась в роще. На Вольговой горе.

— Очень вкусно, — прожевал я пятый или шестой бутербродик. — Спасибо.

Из комнаты вышла хмурая Аня в длинном чёрном платье-свитере с широкими рукавами и фантазийным воротником. Очень стильная вещь, «на шаг впереди моды», как говорила мама.

— Сама вязала в свободное время, — одобрительно сказала Эмма. Выцыганила у меня столько пряжи, мотков шесть. Получился мешок с рукавами, сейчас так носят. Внизу резинка. Молодец.

Аня посмотрела на неё кратко.

— Буду поздно, — сообщила она.

— Не позже ночи, — ответила Эмма. — Тебе решать, взрослая уже.

Я допил компот и отодвинул тарелку с бутербродами подальше.

— Спасибо, тётя Эмма, — просипел я, — так вкусно, просто объел вас и сам обожрался.

— Вот выдумал тоже, — усмехнулась в ответ Эмма. — Ну, ладненько, детки, бегите с подскоком. Ко мне тут через часик прийти должны, прикинем фасон, и шерсть принесут. Иди, Анна, пока я добрая.

— Пошли, — хмуро сказала мне Аня, — или ты тут будешь сидеть до ночи, бутеры трескать? Смотри, не лопни.

— Что-то ты дерзкая сегодня, — заметил я. — Это мешок с резинкой на тебя так повлиял или погода?

Аня пробурчала невнятное.

В коридоре у них была ниша в стене, где помещался встроенный шкаф для одежды, а рядом с ним, в странной маленькой выемке — будто вынули несколько кирпичей, виднелся допотопный барометр — из тех старых деревянных, с домиком и фигурками мужчины и женщины. Если в квартире тепло — из домика выходит женщина, если холодно — мужчина. По фронтону домика, забираясь под самый козырёк, вилась меленькими буквицами полустёртая надпись швайбахом, готическим шрифтом.

— Что это там написано? — спросил я Гамелину и тронул женскую фигурку пальцем, Аня, надевавшая сапожок, покачнулась и, чтобы не упасть, уцепилась за меня.

— Да так, — ответила она. — Это по-немецки, фраза из сказки, старой.

— Какая фраза? — переспросил я, и тень знания пронеслась где-то рядом, утопая в сладком запахе выпечки.

— Если ты меня не покинешь, то и я тебя не оставлю, — сказала Аня и глянула на меня в упор. Близорукие всегда так странно смотрят…

Мы вышли на площадку.

— Чем у вас это так странно пахло? Духи в тесто добавляете? — спросил я. Гамелина пристально рассматривала изнанку собственного пальто.

— Давай поднимемся к тебе, — предложила она, — тут подкладка разошлась, я быстренько прихвачу и пойдём. Чёрная нитка найдётся?

— И белая, и красная, и просто катушки пустые, — ответил я после некоторого молчания, — ты не думаешь, что к тебе ближе?

Аня глянула на меня быстро и как-то вскользь.

— Ну, Даник, — пробормотала она, — во-первых, я не хочу возвращаться, во-вторых, Эмма тут же мне сто дел найдёт, и в кино мы точно опоздаем. И ниток чёрных у меня почти не осталось, и так вчера весь вечер над машиной просидела — считала и пересчитывала.

Мы поднимались вверх, световой фонарь пропускал рассеянный осенний свет и тени от туч, приносимых ветром с севера.

— И что ты считала, — спросил я перед нашей дверью, — деньги?

— Если бы, — вздохнула Аня, — хвосты, узлы и нитки эти.

С тем мы в квартиру и вошли.

Дома всё было традиционно — сквозняк, пылинки, танцующие в робком луче света, заспанная Бася и приёмник, гнусавящий в маминой комнате.

— Кто-то подумает, что здесь все дома, и не зайдёт, — отбивалась от меня мама по поводу радиоточки.

— Кто-то подумает, что у нас не все дома или все умерли — живые таким голосом не разговаривают.

— А вот о смертях не надо, — подытоживала мама. — Начитаешься вечно дурни всякой и бубнишь тут по углам…

— Давай, Гамелина, — сказал я, — быстренько на кухню, сейчас тебе иголки и нитки обеспечу.

Аня заколола косу наверх и пошла вперёд, как-то покорно пошла, даже не огрызнулась.

Я вернулся минут через пять, с жестянкой, в ней мама хранила швейные принадлежности и пару перегоревших лампочек под штопку. Аня, стоя у кухонного окна, рассматривала швейную машинку.

— У вас настоящий ножной Зингер, — очень довольным голосом сказала она, — рабочий.

— Настоящий, правда. Только не Зингер. Но из тех. Старый, но работает, даже джинсовку строчит, — сказал я, — и ещё в нём есть тайная шкатулочка, там у мамы какие-то специальные нитки.

— Наверное, сороковка, — словно сомневаясь, пробормотала Аня, пробежалась пальцами по внешней панели машины, нашла шкатулку, открыла, пошарила в ней. — Ну, точно. Она, — довольно заметила Гамелина и достала катушку чёрных ниток. — Где вы её только взяли, такая редкость…

Она сняла пальто, села и вывернула его наизнанку, стала видна подкладка, действительно разошедшаяся внизу по шву.

— Ну, расскажи мне чего-нибудь, Даник, — попросила Гамелина, вдевая нитку в иголку, — тут, конечно, на пять минут работы, но не молчать же…

— Может, я радио погромче сделаю? — предложил я. — Там передача интересная как раз.

— Расскажи мне что-то ты, это интереснее, — попросила Аня и ловко перекусила нитку. Я ощутил волнение и закашлялся.

— Ты вывязываешь какие-нибудь узоры, Гамелина? — спросил я.

— Ну да, — буркнула Аня, не поднимая головы, — как без них. Чаще всего, конечно, косичка или вот — виноградная гроздь. Её все хотят, это и несложно. Хотя требуется ловкость с иголкой, там это продевание.

— Нет, — отмахнулся я, — я про традиционные. Такие, как всегда были.

— Ну, это Эмма, — ответила Аня как-то бесцветно. — Она именно такие и вяжет, бывает, с закрытыми глазами вяжет и вроде молчит, а прислушаешься — шепчет… Очень страшно бывает… бывало. Так вот, она всегда лепит такое… традиционное. Иногда, по мне, даже скучновато.

— И что это бывает? Традиционное…

— Ну, вот она тулит звёздочки такие, знаешь, все почему-то с восемью лучами.

— Такие развеивают зло, — довольно сказал я. — Называются: «на восемь ветров».

— Или вот — недавно одной связала, не кофта, а сплошные ромбы. Девять ниток взяла.

— Это от сглаза, между прочим, любой взгляд недобрый обломается.

Аня закончила шить и перекусила нитку.

— А я, — сказала она, — знаю такой узор, «рыбы» называется, и очень мне он нравится. Если ты решил всё-таки позвать меня на день рождения — я смогу связать тебе свитер с этими рыбами. Хочешь?

— Я давно тебя пригласил, — сказал я, удивляясь лёгкости своего же тона, — тебе нужны подтверждения?

— Ежедневные, — ухмыльнулась Аня, — ты же знаешь, наверное, это повышает самооценку. Для нас, близоруких, она важна.

Гамелина вонзила нашу иглу с намотанной на неё нашей же ниткой в широкий ворот своего «мешка», встала, надела пальто и проверила карманы.

— Всё в порядке, — прощебетала она, — пять минут, и всё. Пошли.

Я поставил жестянку с нитками на стол и вышел вслед за Гамелиной. В дверях Аня запнулась и помахала руками.

— Ой! — удивилась она. — Тут у вас что? Паутина? Как что-то разорвалось, тоненькое. К лицу липнет. Тьфу… — Она отёрла лоб платком.

Я оскорбился за собственный порог.

— Там у нас, Гамелина, колючая проволока и мины, но ты проходишь спокойно, у тебя по немецкому пять.

— И что? — набычилась Аня, глядя, как я закрываю двери. — А что должно быть? Два?

— Ну, ты знаешь все эти «ахтунг, форвертс, цурюк»?

— Вроде да, — всё так же подозрительно согласилась Аня.

— И колючая проволока их знает хорошо, вы всегда договоритесь.

— Не смешно, — надменно высказалась Гамелина. — И где здесь ставить мины?

— Да везде, — мрачно сказал я, — и вырыть ров ещё, с крокодилами, чтоб они там пели.

Аня помолчала. Мы шли вниз, эхо от наших шагов металось по лестнице.

— Я буду вязать чуть длиннее, чем на свой рост, — наконец сказала Гамелина, — к дню твоему успею точно, но ты всё-таки странный. Интересно.

«Рыбы приносят удачу, — подумал я. — Может и пригодится».

Мы вышли из подъезда.

— Эмма привезла из Прибалтики такую чудесную пряжу, — продолжала Аня, — необычный цвет — синий с красной искрой, тебе должно пойти, хотя я удивляюсь, и почему тебе синий идёт? Ты же брюнет…

— Она как-то называется? — спросил я её, блуждая, словно вслепую, в Аниных, «с искрой», мыслях.

— Ламы! Шерсть ламы, — торжественно сказала Гамелина, — там так и было написано, на этикетке — «блакламбс воол».

Подъехал наш троллейбус. Мы вошли.

— Это, Гамелина, на самом деле означает «чёрная овечка», — самодовольно сказал я. — И никакой ламы, совершенно…

— Не умничай мне, — буркнула Аня и посмотрела на меня строго.

— А чем таким, собственно, лама отличается от овцы?

— Рогами…

— Ты давишь интеллектом, — сказала Аня, после недолго молчания. — Не пыжься так.

— Не буду, — пообещал я. — В конце концов, и то, и то — шерсть.

— Очень качественная, — глубокомысленно заметила Аня.

В фойе Синего зала было людно. И накурено.

— Интересно, тут можно водички попить или соку? — прожеманничала Гамелина, войдя. — Такой дым. Даже щипет глаза.

— Я бы тоже хотел узнать, — не менее церемонно произнёс я. Аня глянула на меня внимательно.

— Стой здесь, не уходи, — доверительно сообщила она. — Я всё найду сама, — и ушла к бару.

Возле меня остановились двое, парень с девушкой, чуть постарше нас с Гамелиной.

— Ну, я так и знала, — возмущённо говорила рыженькая девушка, — что билетов не будет. Надо обо всём думать мне! Всегда так…

— Мне обещали, — растерянно повторял парень в модном галстуке-«селёдке». — Мне пообещали, но что-то случилось.

Девушка огладила твидовую юбку и поправила ремень сумки на плече.

— С головой у некоторых что-то случилось, — ворчливо сказала она. — Слава, ну поспрашивай, в конце концов, может, есть лишний билетик у кого-нибудь.

— Это что? — возмутился молодой человек. — Ты хочешь, чтобы я попрошайничал? Цыганил?!

Девушка сунула руки в карманы жакета, было видно, как она сжала там кулаки.

— У меня есть лишний билетик, — сказал я.

Рыженькая быстро обернулась и взяла меня за рукав.

— Ой, как хорошо, — обрадовалась она. — Продадите? Я бы так хотела фильм просмотреть.

Молодой человек состроил грозное лицо и навис.

— Девушка со мной, — сурово выговорил он, я различил у него на галстуке булавку с жемчужинкой, явно переделанную из швейной.

— Ненадолго, — мрачно ответил я и повернулся к рыжей. — Вообще-то у меня их два, билета в смысле, — сказал я. — уступлю за десятку.

— Слава, — потребовала девушка. — Расплатись быстренько, а то вон уже кто-то потрухает, сейчас уведут из-под носа, пока ты возишься.

Юноша с булавкой ткнул мне червонец. «Кем-то» оказалась Гамелина, с двумя стаканами сока.

— Остался только берёзовый, — хмуро брякнула она. Я уже просила-просила: «Дайте лучше воду из-под крана», — говорила. Так она, собака, ответила, что вода бесплатная внизу, в туалете… А ты, что тут делаешь?

— Людям помогает, — весело ответила рыженькая девушка.

— И спекулирует, — прибавил её расфрантившийся спутник.

— Слышишь ты, селёдка с булавкой, — сказала суровая Гамелина. — Не нравится, не бери. Подумаешь, тоже мне.

— Нет-нет, — заторопилась девушка, — ему всё нравится. Это он так пошутил. Неудачно.

Я допил липкий сок и отставил стакан на подоконник. Мы пошли в зал.

— Дай я устроюсь поудобнее, — прошептала Аня, как только погас свет, — руку подложи. Столько слышала об этом фильме. Говорили, они там чуть не замёрзли все, пока снимались. Там, на натуре. Настоящий горный монастырь нашли…

— Я даже книжку прочла, — донеслось слева. Рядом с Аней сидела пара из фойе.

— Ага, — радостно ответил я. — Я тоже читал, правда, в третьей копии. Офигенная вещь, — и хотел добавить, что не зря получила столько премий, но уснул, почти мгновенно.

… Она была всё там же — в саду Артиллерийской школы — и сидела под цветущей бузиной, на какой-то коряге. Ей докучали любопытные стрекозы. За прошедшие десять лет она ничуть не изменилась. Не дойдя до куста пару шагов, я остановился. Стрекозы затрещали жёсткими крыльями у моего лица. Во сне было лето, я был в сандалиях на босу ногу и льняных брюках. Она была невысока, худощава, рыжеволоса, одета в тон траве и листьям, лицо её было бледным, а губы очень светлыми, почти незаметными — казалось, на лице существуют лишь большие зеленые глаза, в обрамлении ресниц и теней от стрекоз.

Было душно, как бывает вечером в июне, перед дождем, бузина осыпалась тонкой пыльцой на её лицо, волосы, платье, не оставляя следов. Она внимательно смотрела на меня — я на нее, и время замерло… Она вздохнула, в ответ ей прошелестела бузина. Взмахнули раз-другой черные ресницы, новая стайка стрекоз вырвалась из-под рукава ее одеяния.

— Здравствуй, Тритан, — сказала она, голос у нес был хриплый. — Долго ждала этого твоего сна.

— Меня зовут по-другому, — ответил я.

Она опять вздохнула, отбросила со лба вьющуюся прядь темно-рыжих волос.

— Имена значат немного, — сказала она. — Важны истинные названия.

Я подошел поближе — пыльца от бузины, а может, от чего другого, окружала ее и куст — сердитые стрекозы сновали сюда-туда через границу из пылинок…

— Почему бы тебе не присесть рядом со мной? — спросила она.

— Там как-то неуютно, — заметил я, не рискнув приближаться к ней или к бузине.

— Вот как? — кашлянув, отозвалась она. — Неуютно? Почему?

— Там тень, — сказал я, утверждаясь в собственных подозрениях и пряча руки за спину.

— И такая дребедень… целый день, целый день, — выдохнула она. Пыльца взвилась смерчем и, перемежаемая стрекозами, окутала бузину. Она, однако, даже не шевельнулась.

— Так ты говоришь, тень? — спросила она, с ноткой утверждения в голосе.

— И не одна, — заметил я, отступая шажок назад и стараясь сделать это как можно незаметнее. Она поправила зеленый рукав — ни браслетов на запястье, ни перстней на пальцах — в общем, сверкать было нечему, но что-то блеснуло… Тут мне показалось, что губы её чуть изменили цвет, зарозовели…

— Ты так любишь книжки… — протянула она сладким голосом и сощурилась, словно сытая кошка у разгромленной норы.

— Разве это плохо? — с достоинством, хорошенько подпорченным опасениями, ответил я.

— Любить неплохо вообще, — произнесла она, наслаждаясь неподвижностью. — А хочешь, я пойду с тобой гулять? Позовёшь?

— Вам со мной будет неинтересно, — сказал я нервно, обнаружив за спиной не менее трёх десятков стрекоз, как бы просто так висящих в воздухе.

— Это бездоказательно, — заметила она, и бузина просыпала пыльцу, покачиваясь в знак согласия. — Мне интересно всегда со см… — последнее слово она так и не произнесла.

— Хотели сказать, со смертными, — уточнил я, ощущая, что тянет сыростью и заметив рядом с нею на коряге целую россыпь маленьких жаб.

Она поднялась, я отступил. Она поправила волосы. Кашлянула в кулак. Стрекозы ринулись к бузине, толкаясь в воздухе.

«Только не поворачиваться спиной!» — подумал я.

— Некоторые книжки я бы детям не давала. Все-таки рано. — сказала она без тени злобы или раздражения. — Ты разве меня не узнаёшь?

— Нет, будете богатой, — протянул я, откровенно паникуя и отступая лилипутиками к виднеющемуся неподалеку терновнику — выходу из Сада.

— Я не могу причинить тебе зла, — сказала она, и уголок её рта нехорошо дёрнулся. — Даже бы если хотела, не смогла бы.

Я прекратил отступление, и стрекозы сняли осаду.

— Да? — сказал я. — А так и не скажешь.

Она улыбнулась, блеснули меленькие зубы.

— Тебе разве не говорили о золотом правиле? — проговорила она и рыжие кудри её засияли победно в мареве бузинной пыльцы.

— А я ничего и не спрашивал, — утвердительно сообщил я и расстегнул сандалии.

— Вот ещё… — протянула она и поскользила вправо-влево, как рыбка в аквариуме, бузинная тень и стрекозы сопровождали её подобно шлейфу. — Я, что, похожа на вампира?

— Надо глянуть на зубы, — ответил я, подкатывая левую штанину брюк.

— Все свои, — ответила она и властно протянула руку. — Ну вот, мы наигрались, подойди ко мне, мальчик мой.

Я начал активно пятиться. Воздух под бузиной заклубился туманом, она встала и, охваченная мглой, двинулась за мною вслед. Стрекозы ровной эскадрильей гудели впереди, замыкали шествие изумрудно-блестящие лягушки.

— Ну куда ты торопишься? — сказала она, оказавшись слева от меня, почти вплотную. — Не я призвала тебя, меня просили… но я слежу за тобою. Иногда мы встречаемся. Ты должен помнить. Однажды, весной…

— Если б я всё помнил, наверное, голова лопнула бы, — мрачно ответил я, раздосадованный всеми этими «мальчиками» и «детками». — Чего тебе, дух?

— Это ещё кто тут дух? — оскорбилась собеседница. — Дурак ты. Ослеплённый совершенно… — Она дотянулась до меня и почти погладила по щеке. — Меня просили передать тебе…

— Кто этот проситель? — отозвался я.

— Вот это меня просили передать, — договорила она своими бескровными устами и протянула руку. — До тебя теперь не докричишься.

Я взял у неё корзинку. В вереечке из ивовой лозы лежал веночек — я увидел те же цветы (в основном, конечно, жёлтые), что и тогда, давным-давно — в детстве, на рубежах февраля. Те же цветы, обещающие впереди страсть, боль и предательство. Она улыбнулась мне ещё раз, недобро, и истаяла сверкающими пылинками в саду, где вечер золотой сияет… Стрекозы канули бесследно. Я потрогал веночек — красивый до ненастоящести. Что-то среди цветов больно кольнуло меня в палец.

— Ай, — сказал я и проснулся.

— Безобразие, — сказала Гамелина и шмыгнула носом, — мало того, что ты всё время дрых как сурок, так ещё и орёшь мне в ухо. А фильм очень хороший. Только он её полюбил, как девушку сожгли… почти что. Всё равно он уехал. Да, я никогда не думала, что этот Бонд бывший так играть может, он тут совсем лысый. Дай мне платок носовой, я свой где-то выронила, наверное, у вас.

Мы вышли из кинотеатра, в лицо пахнуло свежестью, улица опустела, сеялся почти неразличимый дождик.

— Давай доедем до Обсерваторской? Пройтись хочется. Столько впечатлений, — раздумчиво сказала Аня, завидя приближающийся троллейбус.

— На тебе, Гамелина, платочек, — ответил я, — делай с ним что хочешь. Ты не испугаешься, если мы встретим кого-то не того по дороге?

— Я боюсь споткнуться, потому что плохо вижу, — рассеянно ответила Аня, впихивая платочек куда-то в вырез «мешка». — А так… ну ты же всё предвидишь, правда?

— Это стоит недёшево, — буркнул я.

— Спекулянт, — хихикнула Аня.