Дни яблок

XXII

… Грядут перемены. Придётся очищать поле. Это метафора, ты в курсе? Нет? Всё лишнее придётся оставить. Решительно.

Мы сидели в кафе, на террасе второго этажа. У выхода из Пассажа — того, что может быть и входом… Я и странная сероглазая особа немного восточного вида, вся в чёрном к тому же. Были там и другие посетители — каждый в своём сне. Место же людное. Начинался май — стрижи пронзали воздух звонко. На столиках стояли ландыши — они и в жизни пахнут будто сон, а во сне оказалось — предчувствием. Да и сон ведь — отдельная трава. Про нее ещё будет.

Дама разглядывала кофейную чашечку, точнее, гущу в ней. Судя по всему, чашечка была моя. С отбитой ручкой, что характерно.

— Вы не будете кофе свой, да? — спросил я во сне. Странно было слышать собственный голос, я подумал, что немного гнусавлю. — Тогда я выпью. Хочу взбодриться, а то вялость какая-то, иногда даже судороги…

— И перебить судьбу? — улыбнулась она. — Очищение, запомни. И подумай…

— Ни минуты про уборку думать не стану, — ответил я. — Как представлю, сколько выгребать… Это же всё утро и целый день! Нет! Решительно!

Я отпил из её чашки — там оказалась пустота, и она была сладкой.

Напротив меня стоял стул… Вернее, проснулся я лёжа почти поперёк тахты, а стул стоял напротив. На нём красовался поднос, а там наш кофейник, подозрительно чистый, две чашки и тарелка со странными бутербродами.

Я похлопал глазами, сел. На площади звякнула двойка. Внизу в подъезде кто-то хлопнул дверью. На нашем оконном откосе скубались и яростно чирикали воробьи. Было безветренно. Со стороны комнаты жизнь пернатых наблюдала внешне бесстрастная Бася, волнение выдавал хвост.

На тахте разместилась Гамелина, вся такая прибалтийски с виду. В моем старом зелёном свитере и Ингиных гетрах. На голове у Ани было полотенце, закрученное тюрбаном, а на коленях коробка. Моя коробка со стеклянными шариками.

— Говорят, красные самые волшебные. Если им по уху потереть и загадать желание — всё сбудется. Правда? — спросила Аня.

— Нет.

— Как это? Скажешь — неправда?

— В смысле — сначала желание, а дальше потереть — за ухом, кстати, и… и все остальное тоже. Что это за пирожки хлебные?

— Видела рецепт разик. Перевела, — легко проговорила Аня. — Вот, решила попробовать.

— На мне? — восхитился я.

— Если ты против, я сама и съем, — откликнулась Гамелина. — Фиолетовый! Ухтышка! Где взял?

— Там нет больше, — значительно сказал я. — Слезь с одеяла, я пойду умоюсь.

— Вернёшься — остынет, — ответила Гамелина и посмотрела на меня сквозь зелёный шарик. — А я их запекла практически… — она помолчала и странно дёрнула уголком рта. — В вашей духовке.

— С ума сойти, — откликнулся я. — Буду есть немытым лицом.

— Получается, что так, — сказала Аня. — Приступай. Это называется бургерсы, кстати. Внутри сыр, лук, биточек, шнацык огурца и краснодарка. По рецепту был какой-то кетчап, но, видимо, это их что-то… местное, Эмма сказала — просто острый томатный соус, ну и вот! Краснодарка!

— Жуть как вкусно, — прочавкал я.

— Ещё я сварила какао, — сказала Аня и огладила свитер на себе. — Не совсем обычное, а капуцино.

— Это что? — подозрительно спросил я — Монастырское варево? Вода на воде и капелька кислячка?

— Не совсем, — ответила она. — Ну да, там есть молоко, кстати. Холодное. Ещё кофе, сахар, какао тоже, в основном. Попробуй…

И я попробовал. До дна.

— Опять усы, — странным голосом заметила Гамелина. — Ты что, хотел съесть чашку? Дай оботру…

Поднос я поставил прямо на пол, почти спихнул. Потом туда слетело полотенце. И мой старый зелёный свитер. Под него, как оказалось, Гамелина ничего не надела, кстати.

Последней упала коробка со стеклянными шариками — они раскатились по всей комнате, стукаясь о ножки мебели, и кошка шмыгнула вслед, надеясь, видимо, поймать сразу все…

Утренний сон всегда обман. Зыбкое состояние. Привиделось, будто гляжу сквозь, сверху, на туман, на дымку, на город, ими скрытый, где разноцветными тёплыми искрами катятся-длятся всякие жизни, и нет им числа, а городу видимого края.

Колокол старался во сне моём, но словно под водой. И звон его шёл отовсюду, как сердцебиение или кровоток весёлый. Я коснулся ненастной поверхности — она дрогнула, возмутилась, а кончики пальцев моих заледенели. Так же немеют они, когда я делаю проталинки на стекле, в холодном трамвае — по пути от Сенки к вокзалу или на Скоморох, например, — кварталом ниже. В стороны, противоположные школе. И отпечатки в проталинках нечёткие, почти всегда.

Я, конечно, больше люблю удаляться в Центр. Пешком, дворами, вдоль кромки Горы, до фальшивого оттиска ворот на сером полотне асфальта. Оттуда переулками: от площади с кружевной звонницей до собора в сквере — а потом к другим воротам и домой. По пути очень интересно шуршать палой листвой и протаптывать дорожки в чужих дворах, когда снег ещё праздник.

Можно было бы, конечно, просто обойти школу против солнца — вдруг встречу Случай или Игру, но школа в яме, где солнца мало, а Случай так не играет.

Пришлось проснуться.

— Иди уже в душ, — сонным тоном сказала лежащая рядом Аня. — Тебе нужны контрастные температуры, думаю. Погорячее… попрохладнее, потом обратно, — она зевнула и забрала себе подушку, выталкивая меня с тахты.

— Зачем это? — подозрительно спросил я. — Легко очистить потом?

— Ты во сне скрипишь зубами, — ответила из-под одеяла Гамелина. — И брыкаешься не по-людски. Какой-то просто всадник без головы. Недостаток магния… и мышцы плохо работают.

— Что, все? — буркнул я.

— Некоторые просто отлично, — рассудительно сказала она. — Но с ногами надо что-то делать. Ты же швыряешь ими одеяло во все стороны! Дальше мёрзнешь и судорожные движения опять.

— Черный Магний, — свирепо сказал я и схватил её за коленку. — Уже в твоей квартире, девочка… Что ты будешь делать?

— Побрызгаю водой, — сипло сказала Аня.

— Святой? — обрадованно поинтересовался я.

— Солёной, — откликнулась Гамелина. — Обязательно, — и она вывернулась у меня из рук, — вступит в реакцию. Можно ты в душ исчезнешь наконец?

Пришлось подчиниться.

В тамбуре перед моей дверью сидели пряники. Я явился к ним из душа в клубах пара. Вокруг катушки ниток, красных. До меня донеслось их хоровое бормотание. Писклявое.

— Майстер… — начали хором Солнце и Месяц. — Мы видели нежить и злых духов близко… Ты всё ещё в опасности.

— А думал, что в коридоре, — равнодушно ответил я.

— Самое время взять лук! — надтреснутым голоском вступила недорыба Вальбурга Юбче. — Дошло до нас известие, майстер, что лук отгоняет неприятности и разрушает чары.

— Чеснок также! — вырвалась вперёд дракон. — Полезен и при вещании!

— Настало время ритуала, — вела своё Вальбурга. — Возьми три маленькие луковки, очисти и развесь в доме всюду. Одну — в кухне, другую — в гостиной, третью — в алькове.

— Не забудь проткнуть! — крикнула дракон. После чего, судя по звуку, на неё наступили. — Подвешивать надо особым способом, — поделилась Юбче. — Проткни луковицу толстой иглой с красной нитью, далее завяжи нить петлей вокруг луковицы. Пусть висят семь ночей. Затем следует снять, разложить каждую по отдельности, на бумагу, после чего посолить и сжечь.

— Или брось в реку, прямо в бумаге! — прокричала дракон. — Можно завязать в узелок и кинуть через плечо! Левое! На перекрёстке…

— И уходи, не оглядываясь, — закончила Юбче. — Чары сразу рухнут.

— Есть ли у тебя так же много вестей про конец терпения? — ядовито поинтересовался я, прервал переговоры с надутой полурыбой, отнёс пряники в комнату и отправился на кухню.

— Посмотри на чайник! — крикнула из ванной Аня. — Должен вскипеть!

Чайник действительно вскипел и нетерпеливо постукивал крышкой. Я заварил чай. И внимательно осмотрел клеёнку на столе. Ом пахла летом, выпустила невозможное количество листа, сообразно узору на ней, земляничного — мелкого и зелёного. А перед тем, судя по всему, отцвела. Ягодки так и наливались.

«Побочный эффект, — мрачно подумал я. — Вроде насморка».

И стал собирать урожай. Надо сказать, изобильный.

Вернулась Аня: решительная, хмурая и во всеоружии. Видно было, что настроилась она серьёзно. Убирать без музыки…

— Окна так просто ты не вымоешь! — твёрдо сказал я. — Осень, и я против.

— Ну, куда мне против вас с осенью, — вздохнула Аня. — Я, — немного хрипло сказала она, — пообещала же… твоей маме. Ну, что всё в порядке будет. Мебель на местах останется, например… и остальное, где было, в принципе, тоже… кстати.

— Безрассудно смелый шаг, — прокомментировал я. — Надо было просто пообещать сушить полотенца, это можно и над развалинами проделывать.

— Безобразно получилось с посудой, конечно, — откликнулась Аня раздумчиво. — Надо было вчера… — она помолчала. — Всё же с силами собраться. И…

— Мне хватило без посуды… — злобно сказал я. — Вспомни только. Такой праздник, с ума сойти просто…

— Иногда я тоже думаю, — начала Аня и включила воду. — Так…

— Надо себя заставлять, — назидательно сообщил я, — делать это почаще…

— Думать? — переспросила недобрым голосом Гамелина.

— Именно, — радостно хихикнул я.

Аня проверила завязки на фартуке и включила воду.

— Ты видел плафон? Этот вот, кухонный? Тут? — начала строгая Гамелина.

— Неоднократно, — отозвался я, дёргая её за рукавчик.

— И что ты в нём видел?

— Электрический свет, как у всех, — легко ответил я. — Это купальник?

— Физкультурный. Всегда в нем убираю, не сковывает. Сейчас не об этом, — продолжила Аня. — Там, в плафоне, не только свет… лампочка то есть. Не только! Но и мухи!

— Правильно. Не только они одни, — поддержал Аню я. — Божия коровка влетела, разик… Долго корчилась… Совсем уже засохла, наверное. Стрекозка была ещё, а как же… И хрущик! Даже два.

— И что, тебе всё равно? — поинтересовалась Аня почти светским тоном.

— Они летят на свет и гибнут, — подчеркнул очевидное я. — Всю жизнь так было.

— С этим надо что-то сделать, — не сдалась Гамелина.

— Переубеждать мух сложно, — заметил я. — Слишком. Распыление сил, а результат — ноль. Всё равно будут мордой в лампочку. И божья коровка с ними, мумиё её…

Аня отступила на пару шагов и что-то поискала вокруг. Не нашла.

И бросила в меня газетой, влажной, скомканной.

— Лезь на стол, — скомандовала она. — Оботри его, скрути и передай мне. Ты понял, что плафон, да?

— И хотелось бы сказать: «Оно тебе надо», — буркнул я. — Но мама будет счастлива, она мне уже два раза показывала, куда тень от стрекозы падает.

— Хорошо, что дошло, наконец-то! — радостно заметила снизу Аня. — Уборка! Такая круть! Никакой магии, а всё! — Раз! — и перемена вида. Надо себя заставлять делать это… хоть иногда!

— А потом ничего нельзя найти, — тонко подметил я, раскручивая плафон. — Даже через пару дней, как корова языком…

Аня вытряхнула горсть мушьих останков на стол и стремительно вымыла плафон.

Я, стоя на столе, рассматривал аккуратно расставленные Гамелиной наши кастрюли, противень и мисочки.

— Ну, — нетерпеливо сказала Аня. — Оно само себя не вымоет… Действуй!

Я провёл необходимые манипуляции, в смысле вытер плафон дважды, один раз влажной газетой, а второй раз — сухой. Мы повторили всю процедуру три раза — сообразно количеству рожков.

— Хм… — несколько запыхавшись, заметила Аня. — Что-то жужжит… Слышишь?

— Просто ты обдумываешь поэтажную уборку подъезда, — склочно заметил я. — Вот и жужжание…

— И где тут связь? — удивилась Аня.

— Генерируешь мысли… — сообщил ей я. — А это напряжение, вольты все эти, амперы… Жужжат. В голове.

— На физике открытием поделись, — посоветовала Гамелина — Там у многих… жужжит, особенно на контрольной. Иногда даже разряд бывает и треск, а потом просят списать, хнычут…

— Слабаки, — уютно заметил я. — Но жужжит конкретно, о чем ты только ду…

— Ой, — сказала заметно побледневшая Гамелина. — Ох… Фу!

— Голова закружилась? — спохватился я и отставил подальше недостаточно, с точки зрения Гамелиной, протёртый плафон.

— Не совсем, — каким-то глухим голосом ответила Аня. — Сам смотри.

Я посмотрел вниз.

— Фу! — сказал и я. — Ой… Феее!

И спрыгнул.

Весь стол был покрыт мёртвыми насекомыми из плафона. Они дрыгали почти истлевшими лапками, шевелили слежавшимися крыльями. Затем весь прах, пошатываясь, принялся ползать, затем… затем, исторгая микроскопические фонтаны пыли, они стали размножаться делением. Безо всяких спариваний и кружений — из крылышка выросла оса. Затем прогрессия возросла — из одного два… три… пять. Через несколько секунд пыльный рой поднялся в воздух, роняя головы и крылья. Затем принялся искать форму и нашёл — подозрительно знакомую: длинные руки, косолапые голенастые худые ноги, патлы до плеч. И лицо… Ну, лица-то как раз видно не было — сплошное клубящееся месиво. Плодящее само себя. Что оставалось делать мне? Я уколол указательный палец, смочил пряничного дракона кровью и плюнул ему на мордочку.

— Жизнь моя полна в тебе, — сказал я дракону. Затем всё то же мы прошли с н ед о рыб ой. Дальнейшее было предсказуемо. Всякие судороги, крики, пыль и крошки. Треск.

Дракон оказался птичкой-девочкой… Вроде бы уткой. Это если пристально смотреть на клюв. И на шею — зелёную, как у селезня. Завораживающий цвет. Как у павлина, но с тритоньим хвостом.

Мушиное чучело спрыгнуло со стола и рассыпалось ввиду обшей неуклюжести.

— Жги до пепла! — пожелал я.

Дракон послушно потопталась по столу, чихнула пламенем, встопорщила зеленоватый гребень вдоль хребта — и ринулась жечь.

Всё случилось быстро, можно сказать — моментально. Для начала Аня что-то звучно разбила о раковину. Осколки так и брызнули, а звук получился пугающий — мушиный пришлец, как показалось мне, оглянулся на него и чуть ли не присел враскоряку. Этим и воспользовалась дракон. Зеленея мхами и смарагдами[77] в скупом осенней свете, сказочное создание подлетело к мёртвой мухе, кашлянуло, кувыркнулось в воздухе и обрушило на прах пламя. Кстати, алое. Цвета галстука и скарлатины.

Мухи, бабочки, жуки, стрекозы и прочая дребедень вспыхнули ясно и догорели с писком, словно старая хвоя.

Спустя минуту от яростно размахивавшей конечностями пыльной твари не осталось и следа — лишь дым. Аня открыла балконные створки и всё развеялось.

— Героиня дня, — одобрил я драконье поведение. И заметил остальным пряникам, — вот с кого надо брать пример, а не бубнить тут: «Майстер, майстер — дай фломастер…»

Пряники понуро сбились в кучку и вздохнули хором.

Сразу за балконом длилась осень, косматые низкие тучки лениво перетекали из северного угла небес на юг, вслед духам лета, гречишному цвету и остальной фата-моргане…

На площадь, звякая и рыча со зла на подъём в крутую гору, вкатилась очередная двойка.

Аня закрыла двери.

— Прекрасное поощрение! — воскликнула дракон. — Чувствую себя достойной!

— Буду звать тебя дракондрой, — заботливо отозвался я.

Она спикировала на спинку стула и уселась там, грациозно уложив хвост. Хищник на окне прижал уши и пошипел упреждающе. В пространство.

— Мы недостаточно хороши… Горе… — хором сказали пряники. Кроме совы.

— Нечего самобичеваться, нашли время и место, — сурово ответил я. — Отныне моя просьба и пожелание к вам: сторожите меня, предел и близких мне, удвоив старания. Иначе в мякиш…

— Служим лишь тебе, — согласились пряники. И сова.

Слова существ подтвердили искры и лязг второго трамвая, отбывающего с нашей площади. Вышло торжественно. И немного сценично — ведь свет за окнами переменился, небо стало темно-серым, будто вспомнило, каково это собираться в грозу, летом — когда всё беспощадно, быстро, громко. И скоро пройдёт.

— Я постараюсь найти другой, — как-то бесцветно заметила Гамелина. — Другой кувшин.

Я высмотрелся на неё и ничего не понял.

— Разбила, — всё так же бесцветно продолжила Аня. — Ваш кувшин. Стеклянный. Руки дрожали. Дай мне веник, я осколки вымету.

— Так вот что лопнуло! — обрадовался я. — Честно говоря, думал — в голове стреляет уже. А это ты.

— С чего бы у тебя стреляло в голове? — поинтересовалась Аня. — Может, и руки дрожат? Ты же почти не пил. Так, немного…

— От недосыпа, — буркнул я. — Не дам тебе веник, сам всё вымету, отойди.

Но не успел я замести следы и пересчитать осколки, как позвонили в дверь. Без всяких условностей. Один, очень длинный звонок.

— Вас не увидят, — сказал я пряникам. — Невизим ниревес…

И пошёл открывать.

«Горэнерго», — раздалось с той стороны двери, и я открыл неизбежному — каким бы оно ни было…

— А у вас несплата! — торжественно заявило мне Горэнерго, врываясь в квартиру. — Почему ответного сигнала нет?

— Разбили правый поворотник, — машинально ответил я. — Вы о чём сейчас?

Решительный напор Горэнерга в лице плотного мужичка в шапочке сник.

Горэнерго почесал шапочку, потом голову под ней, достал из недр кацавейки фонарик и посветил по стенам.

— Он за несплату, — сурово сказала следующая габаритная гостья в туго сидящей куртке и шикарнейшей «лебяжией» шапке над красным лицом. — У вас ото с лета, — продолжила вещать тётя. — А на осень — по новой Обнаружилося. Нема проплаты. Пишем до вас, открытку слали, телефон весь скрутили — а вам тут всё до сраки дверцы. Прийшлося йты. Ходим-ходим. Пока до вас долезешь, ноги стерёшь.

— Сидели бы у норе, — кротко ответил я. — С ногами.

— Крутять счётчик, — авторитетно сказал мужичок и поправил шапочку.

— И пимпочки нашей нет из пломбою! — сурово изрекла «лебяжия».

Горэнерга уважительно посветил ей фонариком в пасть, потом в глаза мне, а затем на наш счётчик — в красивой нише.

— Есть разрешение на утопления? — крикнул он.

— Только на расстрел взять успели, а что? — не сдался я.

— Шуткует, — мрачно сказала «лебяжия». — Пломбуй их, Вовчик.

— Будем гасить, — зловеще ухмыльнулся Вовчик и выключил фонарик. Потом включил опять, и так два раза. Я кашлянул, и фонарик вылетел за дверь.

— От никак не пойму, шо вы за люди, хто вас послал, — начал я, вытесняя тётку в «лебяжией» к порогу. — С какой организации, где бумага с документом? Фотография лица не вместилась, да? Поналазили тут с грязюкой, надышали перегаром, дальше угрозы какие-то, с пимпочкой…

— Вовчик, вернися на каледор! — рявкнула тётка.

Горэнерга, ловящий суетливый фонарик на нашей площадке, сунулся было в квартиру…

— Маме своей топчите в прихожей, — сказал я. — У нас всё оплачено. Ждите тут. Принесу корешки.

— Ты смотри, какой умный! — пошла на таран баба. — В нас, в жэке, у ваши коришки вся бухгалтерия вгрызалася, як слипый у дыню! Найшли! Несплата за лито! Пробытый Вал, сорок два, квартира симдесять, Гицонова Анна Петривна. То вы?

— То всё дурня, — резюмировал я. — Сначала так: не Гицонова, а Гедеонова, потом не Анна, а Алла, дальше — не симдесять, а симдесят сим. Теперь скажу — после Венгберг вы не жэк, а пшик, довели работника до грыжи. Довгрызался. Грисы.

— Не лайся, — миролюбиво сказал Вовчик. — Зара вас скоренько запломбую, а ты придёшь на жэк, разом из корешками и выправишь всю каку. Так мы запустим снова. Где там ваш счётчик, и хто его разрешил в стену топить?

— Не-не-не, — быстро ответил я. — Иди в жэк, к себе, и тям пломбуй сколько съешь.

— Шо значе «не-не-нс»? — вскипела баба, — щас вернемся и с милицией.

— Ой, так испугался, — ответил я. — Ещё вахтёра с театрального гукните, он цирк любит, когда не спит.

Тут утомлённый перепалкой Вовчик ловко проскользнул к нише со счётчиком и даже почти сунул туда руку…

Стена тут же сомкнулась прямо перед ним, едва не защемив Вовчиковы пальцы. Лампочка под потолком пискнула и погасла, а прямо из свежей кирпичной заплаты на стене вырвался сноп искр. Синих.

— Дав током! — потрясённо сказал полуприсевший Вовчик. — И сховався… Тю!

— Хулюган! — неожиданно тоненьким голосом сказала «лебяжия». — Звоню у милицию! Будем складатъ протокол! Вовчик, це притон, це босякы… Це банда, Вовчик!

У меня похолодели пальцы до совершенно ледяного состояния и покалывания.

— Агидомегидо, — сказал я, вроде в сторону, зато в необходимую. — Во имя белого, что на чёрном, и скрытого в стенах…

— Шо ты там буркотишь? — ласково поинтересовалась баба. — Хочешь прощения? Не буде тоби про…

— Ты меня не вспомнишь, обо мне не скажешь, только услышишь: прошу, хочу и требую, — сказал я. — За все несправедливые слова свои продолжай делать, что начнёшь — от сейчас и до заката.

«Лебяжия» шапка на голове у тётки встрепенулась, выпустила две жилистые, жёлтые, трёхпалые ноги, пару куцых крылышек — и с немалым квохтаньем ринулась с головы своей владелицы прочь.

— Хоспади… — шёпотом воскликнула баба, без головного убора напоминающая древнего ящера диплодока. — Шо оно? Як таке може буть? Хапай её, Вовчик! И де ты тикаешь, собака! Стий!

Шапка порскнула несколько раз по лестничной площадке и устремилась на лестницу и вниз — время от времени заваливаясь на левый бок.

Посланники жэка кинулись вслед, толкаясь и угрожая беглянке «наздогнать и покарать».

Шаги их и крики постепенно стихли…

В коридоре остались перья, запах перегара и глухая стена на месте счётчика.

— Красивая магия, — сказала сова Стикса с подзеркальника. — Конечно, много ученичества, но всё же… Аплодирую, — закончила она и клацнула клювом, на пол слетело пёрышко.

— Хм, — ответил я. — Так бы и дальше. А то сплошь когтями по нервам.

… Дверь на балкон была открыта. На свежем и сыром воздушку обнаружилась Гамелина. Она курила, умостись на старом «балконном» стуле. Такие стоят у нас в городе на разных этажах под дождём и снегом, зачастую рядом с ровесником-буфетом — и ведут неторопливые рассыхающиеся беседы о былых фурнитурах.

— Свет… — начала Гамелина.

— Уходит! — радостно продолжил я.

— Да, совсем пропал… — подытожила Аня и сунула окурок в банку, Ингину, из-под кофе, как только нашла… — А уборки ещё много. Ты же маму расстраивать не захочешь?

— Да нет, — ответил я, рассматривая неспешную Сенку.

— Тогда идём, на кухне закончим. Потом в комнате уберёшь, что сможешь, — начала Аня.

— У себя? — нервно спросил я.

— Не только, — ответила неумолимая Гамелина. — В гостиной…

— У нас только большая комната, — попытался отбиться я.

— А вторая, наверное, маленькая? — любезно поинтересовалась Аня.

— А откуда ты зна… — начал я.

— И коридор, — безжалостно завершила Аня. — Или ты хочешь их с порога — в песок?

— Посмотрю, что можно сделать, — церемонно ответил я.

— Постарайся, — прожурчала Гамелина в ответ. И подкрепила слова делом. Ну, хорошо — поцелуем. Длинным… Мы почти успели дойти до комнаты. Моей. Совершенно неприбранной. А балкон так и остался нараспашку…

… Вереск звенел о прошедшем лете, пахло дымом и смолой, репейники жалили и цеплялись, стоило опустить руки, и хлестала по ногам злая дереза — где-то за дюнами трубила охота… Я успею! Солнце скрылось, осень сошла на пустошь — вся в серебре паутины и облачках чертополоха. Ломота и лихорадка шествовали с нею под пепельным небом. И зябко от жара, и нежить, и крутит моги… И гуси все печалятся — там, за дюнами предел. Моё море мелко. Моё бегство длятся. Я не успею.

… Сон дурной…

— Раньше гадали по отпечатку на подушке, ты знал? — спросила Аня, разматывая кисточку на уголке пледа. Она проснулась первой.

— Тогда почти не умывались, всегда… Суть в этом, — предположил я хрипло и кашлянул.

— Не совсем, — ответила она, — Сказано было, что верили, будто сон отпечатался… Лицо сна… Я тут читала одну книгу. Довольно сложную, ну и… Ладно, сейчас не об этом. Сейчас в душ. Ты зайди потом… на кухню.

— А можно сейчас? — поинтересовался я, разгребая пледы.

— Сначала неотложное, — вывернулась из рук Гамелина. — Надеюсь, воду не отключили… — И она ушла. Недалеко.

… На кухне было всё по-прежнему, у открытой балконной двери сидели пряники и смотрели вдаль. На дом через площадь — техникум, бывшую фабрику-друкарню. Дракон спала на подоконнике, свернувшись клубком. Точно такой же клубок, только кошачий, чёрный, лежал в кресле и подёргивал кончиками острых ушей во сне.

Сова спала на спинке стула, время от времени теряя пёрышки.

— Стережёте снами сны… — заметил им я, — ваши старания будут отмечены…

— Охраняем предел, мастер, как было велено, — отозвалась эксрысь. — Также и от снов. Плохих.

— Ну-ну, — ответил я. — Я так и понял. — Затем не отказал себе в удовольствии прикрикнуть на сову, — особенно некоторые!

Стикса с шумом свалилась на пол…

— У слепцов кривой за главного, — сердито профыркала она и ретировалась в угол.

— Кто утром спит, тот днём голодный, — сказал я.

День за окном тем временем катился серым клубком под низким небом. Пахло холодом и дымом. Осень спускалась всё ниже и ниже, торжествуя.

Балкон всё-таки пришлось закрыть, похолодало. Как перед снегом.

— Странно, — отвлеклась от созерцания дважды протёртого бокала Гамелина. — Подумала сейчас. Вот я вроде как смотрю на свет… Лучшая проверка чистоты. А за окном что? Какой-то недодень! Не поймешь, стекло вымыто, нет. Возможно, остался след, а ведь незаметно…

— Сейчас утро, — мрачно ответил я. — Можно было бы спать и спать…

— Половина первого, — ответила Аня и вытерла бокал окончательно. — Кто спит в такое время?

— Совы, — буркнул я. — Они сплошное ухо. Вся жизнь на нервах, одно спасение — сон.

— Ещё есть овсянка — каша красоты, — невозмутимо проронила Аня. — Тоже помогает… Лучше расскажи чего-нибудь, — попросила она спустя минутку. — И не про сов, если можно.

Я отнёс бокалы в комнату, расставил их. Съел кусочек шоколада и вернулся к хлопотливой Анне.

— Раз больше нет света, — сказала Гамелина, — надо разморозить холодильник. Да! Его ещё же нужно вымыть и вытереть. А то оттает и начнётся… Ведро и тазик — и не хватит. — Она огладила фартук. — А заодно я поставлю борщик, быстренько… Мама твоя вернётся ведь. Так, чтобы не сразу к плите.

— А к холодильнику — тёмному и пустому. Настоящий ужас.

— Ужас — это когда холодильник тёмный, всем сразу пахнет и потёк… — деловито отозвалась Аня. — Доставай всё, я потом посмотрю, что в обработку.

— Да там после праздника смотреть не на что, — взбрыкнул я. — Свет уходит, у нас не убрано, а…

— Осень спускается! — хором сказали пряники.

— Короче говоря, — хладнокровно заметила Гамелина, — на тебе холодильник. А я займусь борщом. Я видела какую-то банку огромную, с сухими грибами, такое впечатление, что это белые. Но, может, и польские. Их надо обжарить немножко. И фасоль замочить, у вас такая замечательная фасоль — красная.

— На борщ вроде берут белую, — буркнул я.

— Ты просто не всё знаешь, — обронила Аня и отправилась по грибы с фасолью.

Я, напротив, занялся холодильником. Выключил из сети. Поставил поддон к морозилке, вытащил куриные головы, масло, творог, сметану, лимон, половинку апельсина, несколько яиц, сыр. Хвостик балыка съел. Мясо.

— Смотри, раз у тебя уже до красной фасоли дошло, позвал я Аню. — Можно подумать и о втором…

И я обнародовал находку.

— Свининка! Полпятачка… — уточнил я. — Тут надо что-то решать: стушить или пожарить, например. Тётка принесла моя. Старшая. «Больные, — сказала, — поделились. У них свинью сбило мотоциклом. Сами в воду вместе с мотоциклой… Она перебегала мост».

— Готовить из сбитой свиньи? — удивилась Аня. — С дороги? Уверен?

— Это домашняя свинья, — мрачно сказал я. — Действительно сбилась с пути. А дальше известно всё: «любовью, грязью иль колёсами…»… Просто погибла. На днях. Если оставить, всё равно пропадёт. Можешь оформить её? Понаряднее… Мама будет рада.

Аня задумчиво похмыкала и осмотрела добычу.

— Действительно, — довольно придирчиво заметила она, пропальпировав мясо. — Хороший кусок. Кило… Даже полтора, я бы сказала. Как раз грудинка и живот. Часть. Тут нужна подложка…

— Что-что? — переспросил я, — ты говоришь невнятно. Путано… Пила из синего флакона?

— Сейчас стукну тебя, и ты сам синий станешь, — ровно ответила Аня.

— Значит, просто пила, — резюмировал я.

— Подложка, — весомо сказала Гамелина. — Это как гарнир. Жир оттягивает. Особенно хорошо яблоко идёт к свинине. Я помню, ты нёс… Как раз сейчас, да. Свинину запечь и яблоки с ней, это просто… Нужно только всё хорошо подготовить, выложить в форму по порядку, потом запечь. По времени час. Хорошее мясо так кто угодно приготовит… Вот, ну мужчина, например… Да оно, считай, приготовится само фактически.

— Враньё, — убеждённо сказал я. — Само не готовится, это противоречие ка… кхм…

— Зачем вы покупаете этот лук, сплетённый? — поинтересовалась в ответ Гамелина. — Ладно уже, если синий, от него хоть сладость. А это зачем?

— Для интерьера, — серьёзным тоном ответил я. — Не переношу некрасивый лук. Рыдаю…

— Оно же дороже, — заметила вскользь Аня.

— Мои слёзы бесценны, — трагично фыркнул я. — Пойду окроплю углы…

И я покинул кухню в компании веника, ведра и тряпки. Совок несли пряники. Втроём.

Уборка отвлекла меня, как и всегда. Трудновыводимыми оказались пятна на месте гибели оборотня-тазика и его же останки на подоконнике. Пришлось мыть пару раз стёкла, зацапанные склизкими ладошками, а после извести на них пару газет. Из углов я вымел немало шерсти хищника, а под диваном нашлись осколки фужера… На чьё-то счастье.

В коридоре песка было откровенно немного, зато полным-полно гороховых ростков и маленьких чёрных следов — трёх- и пятипалых.

«Стадо птеродактилей», — сердито подумал я, оттирая половицы.

Ингина комната заслужила мокрую тряпку. Заодно я выгреб из-под девичьей тахты чашки. Три. В одной окаменел лимон.

«Жаль, женихи не видят», — подумал я.

Из кухни доносились запахи, лязг, шкварчание и разговоры Гамелиной со свининой.

У себя я прибрался неторопливо и немного небрежно — и вручил пряникам три огрызка. На выброс.

— Вале! — радостно сказали пряники и удалились на кухню с огрызками на совочке.

— И вам не чихать, — пожелал им вслед я.

Альманах вёл себя дерзко. В перерыве от хлопот я решил полистать его на предмет ключа. Гримуар поначалу вырывался, потом чихал пылью — и было вывел «Ключ ко всему лежит на…», затем издал тонкий писк, пошуршал и вернул на место картинку «Грак — корисний птах»[78].

— Ну-ну… — зловеще пообещал я.

— Даник! — прокричала Гамелина из глубин. — Ты в каком состоянии?

— Пока дышу, — отозвался я. И отправился к ней — дышать вместе. У дверей меня встречали пряники. Чинно.

Гамелину застал я в час торжества. Она осушила и протёрла холодильник, разделала свинину и, судя по всему, готовилась приступить к апогею — то есть к борщу.

— Я поверхностно убрала, — прощебетала Аня, — и протёрла фрамуги. На них прямо залапано всё. Странно, что снаружи… хотя. А еще замариновала буряк. Мама так делает?

— Она выжимает лимон. — сказал я. — Где, говоришь, отпечатки были?

— Снаружи, — ответила Гамелина и нахмурилась — Я хочу поговорить о втором, — сказала Аня, прислушиваясь а плите, — ты начал тему, а…

— Второй месяц осени кончается, — таинственно заметил я и воткнул в мясо на доске столовый нож, — а жертва не свершилась. Это саботаж! И впереди тьма. Возможен дождь.

— Он всегда возможен, — ответила Аня и продолжила, словно сама себе: — штук семь яблок, соли ложки две, чёрный перец, пять горошин и гвоздичка, если есть; полтора стакана белого; апельсина половина; сок лимончика туда же; чашка сахара почти, постное масло — сколько возьмёт… Всё на полтора кило свинины.

— Если есть, — ответил я.

Гамелина посмотрела на меня и потом на кошку. Бася подобралась на максимально короткое расстояние к мясу, жадно принюхивалась и готова была совершенно потерять лицо. Аня задумчиво выдала зверю куриную голову и переспросила у меня:

— О чём ты?

— О гвоздике, — ответил я. — Есть даже корица.

— В палочках? — усомнилась Гамелина.

— Тебе не больше двух? — уточнил я.

— Будь так любезен, — проворковала Аня, — выдели мне сколько сможешь. И нарежь лук, меленько. Заодно поплачешь.

— Зачем?

— Полезно для сердца.

— Для каменного, наверное… Ну, хорошо, — сказал я. — Так и быть, порежу. Всхлипну. А развлечет нас, расскажет всё, как было… Или не было…

Я осмотрел ряд пряников. Сова надменно спала и вместе с тем линяла. Дракон нехорошо дымилась. Жук Брондза читал отрывной календарь. Маражина точила о наш брусочек нечто, подозрительно похожее на пилочку для ногтей, только побольше и тёмное до синевы. Солнце и Месяц смотрели друг на друга.

— Что расскажешь нам сегодня? — спросил я Вальбургу из морян.

— В старину женщина никогда не употребила бы раздетую луковицу, пролежавшую ночь. Такая луковица впитала зло и может отравить съевшего ее! — быстро пролепетала Юбче.

— А что о раздетой женщине, пролежавшей ночь, которую днём съем луковка? Или утаишь эту часть истории? А есть у тебя несколько слов посвежее?

— Не могу не отвечать на вопросы, — напряжённо начала Юбче и пошуршала всеми залатанными одеяниями сразу. — Но разрешено и мне спросить, например, такое: «Как это возможно — не печь хлеб?»

Гамелина уставилась на экс-рыбу заметно потемневшими глазами, сверху вниз, почти не моргая, яростно поискала по плечам косу, не нашла — и ответила мрачно:

— Долго опара… всходит. Слишком…

— Это знак, — невинно откликнулась женщина. — Один из многих.

— Я же просила, — заметила Аня, избегая смотреть мне в лицо. — Просила! Без вот этого вот…

— А я просил не вскипать, — делано равнодушно отозвался я. — Вот это вот всё — часть меня. Мне что — оторвать ухо и выбросить, например?

— Может, и просил, — холодно сказала Аня, смазывая противень постным маслом — «сколько возьмёт». — Ну, ладно… пропустили. Без уха не очень и сложно, кстати… Сможешь наточить нож? А то лук будет мятый, а не резаный. Совсем другой рецепт…

Я забрал у стражницы брусок и точил о него нож с чёрной ручкой, широкий и недобрый. Другим — с весёленькой янтарной рукояткой — Аня резала яблоки. Те хрустели.

Куриные головы в глубокой эмалированной миске оттаивали и таращились во все стороны незрячими глазами.

— Однако ты молчишь… — начал я сердито, адресуясь Вальбурге. — Назло, наверное…

Вальбурга выложила толстые ручки на скатерть и, перебирая время от времени короткими пальцами — явно в сторону ножа, повела рассказ послушно и неспешно. Странно интонируя «р».

— Пришлось узнать одной девице, — начала Вальбурга. — Лукавство мёртвых. Настала Диевдина.

— Кто-кто? — переспросила Гамелина. — Как ты сказала?

Она paзрезала яблоки на половинки, очистила от cepдцевин и выложила на середину глубокого противня, разрезами вверх.

Я беспощадно крошил одну луковицу за другой.

— Диевдина, — повторила Вальбурга Юбче — Ужин ушедших. Принято праздновать и потчевать…

— И чем же? — уточнил я. — Кровь чёрной овечки? Тушёный мох с костей? Или летучую мышку уварить?

— Самолучший способ ублажить предков и… других, — ответила Вальбурга, — испечь хлеб на листьях.

— Зачем это? — не сдалась Гамелина. Она поставила мясо в разогретую духовку. Потом вылила в кастрюлю остатки сидра, ещё какие-то слёзы из буфета, добавила воду, много. Потом соль, черный перец, гвоздику и корицу. Поставила кастрюлю на огонь.

— В их честь. Всё в их честь в эти дни делают — варят, пекут, поминают, рядятся в личины… Чаще в пёстрые, но лучше в белые.

— А смысл какой в этом? — сдержанно спросила Аня.

— Уподобиться духам, злых отпугнуть. Своих задобрить: едой, смехом… Тогда не тронут. Заодно и потешить — видно же, что родовичи рады и сыты. Такое угодно. Тогда им легче… всем. Там.

— Крещёные, а туда же… — немножко делано удивился я.

— И ничего страшного… — внезапно сказала Вальбурга. — Главное — выказать почтение. Должно знать, что в эти дни…

— Кому почтение?

— Как же… Мёртвым… Предкам. Это их дни…

— Да ладно, сказано же — дни смерти.

Аня выложила в кастрюлю часть свинины и оставила кипеть.

— А говорил — всё знаешь! — сердито буркнула Вальбурга Юбче. — Совсем не смерти, нет! Впрочем, смерть этими днями почитаема особо. Но никак не меньше предков.

— Это кто сказал?

— Знающие люди, что были, когда тебя еще не было, Майстер, — сиропно сказала Юбче. — Так вот, Диендина, называемая также Днями Яблок, а в странах южных — Брумой, настала. В эти дни почитали предков. Пращуров. И всех ушедших. Раскладывали, например, клубки — на подоконниках, у печи, около двери… Шерсть.

Гамелина блистательно провернула целую операцию у плиты: вынула противень, добавила туда «сколько возьмёт». перевернула грудинку кожей вниз и переложила к ней свинину из кастрюли, подвигала яблоки и вернула противень в духовку.

— Чтобы у кошки тоже был праздник.

— Чтобы души грели ноги, как придут, — заметила Вальбурга. — Они же там по косточку в воде.

— Это почему?

— Так ведь здесь по ним горюют, плачут. Вот ноги и мокрые…

— И без шапки, — свирепо сказал я.

— А если, например, в море утонул? — спросила Аня. — Связать попонку?

Она явно готовила соус: щедро плеснула бульона в миску, выжала туда лимончик, удушила остатки апельсина, добавила сахар, попробовала… Открыла духовку, выдвинула противень, залила соус и вернула свинину в печь.

«Минут сорок», — сказала сама себе Аня.

— Всех поминали, а безмогильных особо. Убирали в доме, мылись и оставляли в бане ведро чистой воды и веник новый — для духов. Готовили щедро. Прежде застолья хозяин читал молитву, обходил накрытый стол со свечой, предков звал по именам, приоткрывал окна, дверь, чтобы могли зайти, угоститься. Перед тем как приступить к очередному блюду, часть его откладывали на специальную тарелку для… нездешних, — сладко пела Юбче.

— Это всё не новость… — заметил я.

— Придумки про яства были разные, — продолжала Вальбурга задушевно. — Чтобы число яств обязательно нечётное и не меньше пяти. Чтобы угощенье подавали парно в четном количестве.

— Опять не вижу смысла, — ровно сказала Аня. — Мыть посуды больше… Это если семь блюд, значит четырнадцать тарелок… А если столько нет?

— Для равновесия, — ответила Юбче. — чтоб не обидеть ни тех, ни иных. Кое-где разрешали съесть только три блюда и выпить только три чарки. Чтоб по-честному, что себе положил, тем и с духами поделись. На Диешвдину ели долго, не спеша, сдержанно. Вспоминали лучшее об умевших, так славили род. Начинали разговор с рассказа о самом достойном из предков, а заканчивался поминанием недавно усопших. Остатки пиршества оставляли на столе, чтобы пращуры остались до зари.

— Давай лук уже, — сказала мне Гамелина, — пора…

— Но пришедших надо было не только щедро угостить, но и повеселить, как следует, иначе они могли обидеться и наслать неурожай и злыдни, — продолжила Юбче. — После ужина хозяин говорил: «Свои святые, вы сюда летели, пили, ели, а нынче вертайте». Это означало, что настало время гаданий — например, горящую свечу тушили лепёшкой или куском хлеба и смотрели, куда пойдёт дым. Если шёл вверх, то это хорошо, а если в сторону дверей — это плохо. К покойнику.

Потом, после гаданий, начиналось увеселение предков. Тешили их по-простому — плясками, песнями, маскарадом. Богачи жгли огни всю ночь. Знаю и такое: на праздник навещали кладбища. Убирали могилы, оставляли угощенье и свечу. Кое-где в честь каждого умершего разводили отдельный костёр — прямо на могиле. Приносили в горшочке угли, поджигали от них хворост, а сам горшочек разбивали…

— Вдребезги об могилу? — поинтересовалась Гамелина и ответила сама себе: «Такое и сейчас есть, только с бутылками…»

Она проверила свинину: потыкала её ножом и закрыла духовку. «Четверть часа», — сказала Аня.

— Знали некогда поверье, — продолжила Юбче, — что если в Диевдину после ужина не спать, то можно увидеть духов. Бывало, да, но после таких встреч больше помалкивали. Или отпирались: дескать, не далеко не близко, ни высоко не низко… А такое время: Дни яблок… Брума. Всякий занят хлопотами об ушедших. И каждый старается по-своему. — пальцы Юбче вдруг подобрались к ножу совсем близко. — Одна же девица была из решительных. Задумала получить отдухов, недоданное, как ей казалось. А именно: золото, но, может, и серебро, чтоб хватило на обзаведение и устройство дел, но и на кубышку осталось. Побольше.

— Кто бы осудил, — заметил я, добивая луковицы.

— Были и такие, да их не послушали. Для начала девица стала якшаться с колдуном. Угощала, слушала, облегчала участь, как могла, но до себя не допускала. Хотела большего, как видно.

— А колдун, конечно, дурачок слепой. И слабослышащий попался, весь дряхлый? Так? — поинтересовался я, превращая лук в пыль.

— Сумела внушить, — вела своё Юбче, — лживую мысль. Охмурить. Да и колдун был мёртвый… Скорее уже дух. К тому же злой. С таким не всюду обвенчают, даже и с приданым… И вот, как раз на Диевдину, в дни душ, она отправилась к кромке вод, где в солёной земле, что является лишь во время отлива, лежал её любезный под огромным камнем.

Сейчас подобных почти не встретишь, но тогда ещё были знающие люди. Умели призрака колышком прибить и в землю загнать, а после — привалить заклятыми камнями. Вот и тут над колдуном в своё время учинено было именно так…

Очень хотел он выбраться, да только девица бы, может, и не согласилась… Ведь от сделанного им такие духи злобны стократ, и буде выпущенным, призрак неблагодарен — душит избавителя или же морозит до смерти.

Сложные отношения. Ни посмотреть, ни потрогать, — подытожил я.

Аня громыхнула крышкой.

— Такое скоро говорить, — не поддалась Юбче. — Совсем по-другому дело идёт. Девица возилась долго, всё искала нужный ключ. Чтоб подходил Поскольку над неглубокой могилой положен был камень, дальше цель, а маем замок на ней… Наконец, когда море вовсе отступило, донеслись до неё, из-под песка, призрачные речи «Лишь слово, — сказал дух. — Лишь слово ключ».

— Это голая теория, — заметил я.

Резаный лук очень щипал глаза, я зажёг спичку над доской, чтоб горечь унесло дымком… Ды мок получился краем вы м — изобразил поначалу восьмёрку, затем волнистую линию, какой-то завиток — и рассеялся. Пряники проводили его вздохами.

— … Девица и дух, — продолжила Юбче. — препирались недолго — ведь море должно было вернуться вот-вот… Он сказал ей слово, она повторила… Замок ослаб, и камень повернулся самую малость. «Тяни, — услыхала она, — а я буду толкать». Они всегда говорят подобное и обещают, а позже слов своих не вспомнят.

Да только она ничего тянуть не собиралась. Погремела железной цепью, рассмотрела вырезанные умелой рукой руны — и отправилась восвояси. Дух же хоть помощи не дождался, но тянул и толкал за двоих. И добился некоей щели. Когда зашла речь о ключе, сыщется рядом и скважина. Проще говоря — неупокоенный колдун вырвался на свободу, ведь ключевое слово сказали живые уста, а это было главным. Свободный дух тут же и устроил бурю — сильно собирался мстить. Но и дева оказалась не безмозглой. Разложила повсюду за собой клубочки — от берега до порога, как раскладывает их по всему жилищу во время Диевдины каждый…

— Чтобы мыши обогрелись, — торжественно сказал я.

— Совсем не мыши, а предки, — степенно возразила Юбче. — Где им ещё согреть ноги… Ну так вот — на пути у призрака лежали десятки клубков, одолеть которые было непросто, ведь на каждом стоял погибший по злой колдовской воле и клял обидчика что есть загробных сил. Делать нечего — пришлось злому духу кого обойти издали, а с кем и биться. Долгая выдалась дорога… Диевдина — день старых богов, что нынче празднуют ночью, — почти закончилась, пока колдун-покойник добрался до девицына дома, а ведь там его ждало угощение.

Очень, кстати, омерзительное — и паутина там была, и плесень, и могильный мох, и комары в золе, а также глаза ужей, иглы ежей, гадючье сало и саван росный. Пировать призраку пришлось одному— отвык от тверди и не увидел, что пол жилища весь позасыпан могильной землёй. Постаралась хитрая чертовка.

Надо знать, что потому-то дух без сторонней помощи выбраться из дому и не смог бы — разве что с едким дымом и колокольным звоном. Что оставалось делать покойному?

— Торговаться? — поинтересовался я.

— Вот правильный путь! — воскликнула Юбче.

— Я жду лук, — сказала Аня плоским голосом.

— Да-да… — ответил я и передал ей горькую кашу.

— Утро было близко, и злобный предложил хитроумной выкуп: сначала жемчуг, потом золото, а дальше и княжий венец.

— Откуда это в дюнах венец? — живо спросил я.

— Откопался, — мрачно ответила Гамелина и опять посмотрела в духовку. Затем выключила её.

— Девица, — кашлянула Юбче, — пожелала волшебную книгу и ещё кое-что сверх того, самое дорогое…

— Время, что ли? — не без интереса спросил я.

В тот же миг Аня подсунула мне множество картофелин, нож, миску и сказала кратко: «Чисть». Голос и тон её были самые что ни на есть решительные.

— Что оставалось делать призраку? — воскликнула Юбче.

— Переселиться в кошку! — ответил я и чуть не порезался.

— Получила девица, что хотела, но не сразу — со временем вышла заминка, — сообщила Юбче.

— Я так сразу и подумал, — сознался я картошке.

— Ценою времени оказалась жизнь…

— Ничего нового. — отозвался я. Аня хмыкнула.

— Но не любая жизнь, а жизнь ловкачки или же кого-то из её потомства. Такие были условия.

— Можно проклясть бесплодием, — раздумчиво заметил я.

— Дело было сделано, и слово сказано. Девица обещала жертвовать кем-то из кровных, как придёт время.

— К ней оно, что ли, придёт? Время? — уточнил я.

— Как настанет смертный час… — разъяснила Айя. — Если б ты чистил картошку языком — гора бы уже получилась.

— С тем они и распрощались… А совсем поутру к домику девицы пришёл пробош[79], а с ним люди, вооружённые дрекольем, топорами и огнём — собрались изводить нежить. И извели. Убили вылетевшую из огня ворону, и чёрную свинью, что сиганула из окна, тоже убили, и мерзкую жабу, что ползла в сад, закинули прямо в пламя. Дождались, пока всё, до последней щепки, не стало прахом и пеплом, затем собрали и выбросили в море.

Но девочка, что жила по соседству, радовалась чуть ли не больше остальных — ведь у себя на окне, ранёхонько утром, она нашла…

— Куклу! — рявкнул я. — А откуда… Впрочем… Да… Что же, низко кланяемся тебе, Юбче из морян. Твой рассказ интересен, а история поучительна.

— Вода вскипела, — иронично заметила Аня, — мне нужны го… Ой!

И она невежливо ткнула пальцем куда-то в стол. Куриные головы, которые мы покупали для кошки, которые лежали в холодильнике, которые Аня достала и разморозила, которые до сих пор мирно прели в миске — вдруг зашевелились, заморгали, надули гребни и стали квохтать протяжно и угрожающе. Затем, по одной и парами, взвились в воздух и ринулись на Вальбургу Юбче. Многие квохтали что-то боевое, с упоминанием клюва и проса.

Всё случилось быстро. Сначала клёкот, потом свист — низкорослая Юбче успела вскрикнуть раз, другой. Головы атаковали стаей.

На подоконнике проснулась дракон.

— … А ведь у тебя гости вновь, — сказал Ангел, тон его был беспечален.

— Так рад тебя видеть, — отозвался я. В руках у меня была недочищенная картофелина.

— Времени достаточно, — заметил мне Ангел, что называется, свысока. — Всем интересно, как ты воспользуешься дальше к…

— Чем-чем? — переспросил я и чуть не укололся об нож на столе. Картофелина исчезла.

— Расклевали, — печально сказала Маражина. — А я стерегла вход… Торопилась, как могла, но не успела.

— А где… где? — начал я.

— Где и положено, — несколько напряжённым тоном отозвалась Гамелина и демонстративно вымыла шумовку.

— Жаль, — вздохнул я, глядя на бултыхающиеся в кипятке головы. — Я б их допросил.

— Теперь только съесть, — отозвалась Аня. — Я вымыла миску. Кипятком. Обжарила грибы и всё заложила… И картошку даже. Мама твоя кладёт чернослив?

— Да, — ответил я. — Режет мелко.

— И я так же, — вздохнула Аня.

От Вальбурги Юбче из морян, недорыбы, остался холмик крошек. Я аккуратно смёл их в фунтик.

— Развею позже, — как можно трагичнее сказал я.

Дракон всхлипнула дымом.

— Даник, — подошла ко мне поближе Аня. — Это ведь у тебя с детского садика? — нежно спросила она.

— Что? — переспросил я. — Нелюбовь к пшёнке?

— Припадки…

— У меня нет никаких припадков, — пробурчал я. — Долго объяснять просто.

— Ну, я же всё видела… Ты сидел как бревно: скрипел зубами, глаза закатились, руки шкрябали. Еле нож успела выхватить, а картошка вся пропала, кстати, куда-то. Пришлось самой чистить, хорошо хоть закладывают последней. Потом ты хихикал, нет, смеялся, так странно.

— Еще я жутко плачу, — нашел тему я. — Нос опухает, глаза крас…

— Сейчас не об этом, — взяла меня за ворот Гамелина. — Она передается по наследству?

— Красные глаза? Только у кролей.

— Нет, такое, как у тебя.

— Разные глаза? Через поколение, и то не факт.

Я догадался прекратить расспросы действием.

— Ладно, — спустя несколько минут сказала Аня. — Вижу нежелание сотрудничать. Ну, и ладно. Схожу, гляну, как ты там убрал. Пройдусь. Последи за кастрюлей, только вскипит — сделай огонь…

— Меньше, — закончил я, — и крышку сдвину.

— Молодец, — одобрительно хмыкнула Аня. — А где у вас марля?

— Тут, в буфете, в среднем ящике, — ответил я. И Гамелина, с марлей наперевес, пошла выискивать пробелы.

— Что она сказала про клубки? — поинтересовался я у присутствующих пряников.

— На дни поминовения… накануне… — начала Маражина, — есть обычай, о котором говорила… — тут экс-рысь вздохнула, — бывшая с нами. Надо разложить на входе, у дверей и окон, клубки шерсти и…

— Кошка чокнется от счастья, — закончил я.

— Иногда нет, — глубокомысленно заметила Маражина. — С ней никто не говорил о защите угодий, никто не учил битве. Я узнавала.

— Ну, сделай одолжение, подучи мне зверя бить врага, — откликнулся на рысиные поползновения я. — А с клубками идея хорошая… очень…

Раздалось шипение. Борщ рвался на свободу. Чудом я успел сдвинуть крышку и прикрутить газ.

— Вот! — уютным голосом заявила вернувшаяся к нам Гамелина. — Это след.

И она выложила передо мной давешний бубенчик.

— Ты двигала диван? — честно ответил вопросом на вопрос я. — Оно тебе надо?

— Только тряпкой провела за ним, а что? — отрапортовала Аня. — А если бы кто-то другой нашёл? Были бы расспросы всякие, зуд.

— У кошки, — добродушно заметил я, — ко мне расспросов нет, только требования.

— Это какие?

— Принести голубя мира прямо в пасть.

— Так она поджигатель!

— В основном пожиратель, — сознался я и забрал бубенчик.

— Ну, так и я о чём… А! Ожидала худшего, честно говори. Но всё не безнадёжно, пыли нет, и даже на книжках.

— Это всё потому, что я их читаю. Попробуй и ты.

— Но коридор мне не понравился, — продолжила Аня противным тоном.

— Скажи, он тёмный, да?

— Вот смотри, Даник, вернётся мама, дальше Инга, и будут сразу скрипеть под ногами… Там знаешь, что там у входной двери?

— Прах!

— Чей?

— А вот этого лучше не знать.

Гамелина глубоко вздохнула.

— Да, — сказала она раздумчиво. — Я говорила тебе — на балконе полно яблок. Можно сделать к приезду пастилу. Ты как?

— Что, из всех яблок? Упашешься, и хранить негде.

— Да нет. хватит мне штук двадцать. Ну, может, двадцать пять. Так спечь?

— Конечно, — обрадовался я. — Они мне этой пастилой все уши прожужжали. Каждая где-то ела. А как готовить — так ни разу. Столько дел…

— Тогда схожу к себе за формой, а ты последи за свининой — скоро выключать.

И она ушла. После поцелуев. Я вернулся в кухню сторожить плиту. Кошка спала в кресле уютным чёрным клубком. Дракон всхлипывала на подоконнике, пуская дым в мамину гречиху, остальные пряники молчали, скорбной группой. Сова смеялась во сне.

— Если я спрошу у вас, где ключ к загадкам, — поинтересовался я у созданий. — вы ответите мне правдиво?

Во входную дверь кто-то постучал — громко, настойчиво, несколько раз. «Анька форму принесла, — радостно подумал я. — Так и скажет. А я ей: „Школьную^?“ А она: „А что?“ А я такой, сразу: „Тут не химчистка!“».

Хихикая вполне себе шутке, я побежал открывать.

— Горгаз, — выдвинулся на меня коротышка, с осветлённой в этот раз площадки. — Перевирка труб. Тяга есть?

— С утра была, — отреагировал я. — А щас не знаю. Ладно, хорошо, проходите, проверим.

— Колонку, — назидательно сообщил мне Горгаз, осмотрев место действия тяги, — надо ставить у кухни, а не так, у ванны. Будем валять стены.

— В другой раз, — приветливо ответил я, — теперь валять не будем.

— Я это всем тут говорю, — грустно заметил он, — на кажном этажи. Такое в ответ, шо мася моя… А я шо, а у меня форма — колонка у кухни. А де тут у вас вход до трубы?

— Вот, как раз на кухне, — заметил я, — пройдемте, будем валять.

— Старая польская, — застенчиво попрощался с нашей колонкой Горгаз и что-то зафиксировал карандашом в тетрадке.

— О! — удивился он уже на кухне.

Невидимые ему пряники соорудили под столом мини-форт яз крышек и бряцали там какой-то железкой. Дракон так и искрила — О* — повторил Горгаз. — Чуете? Дым!

— Листья палят, весь город прояснялся. А у нас не дым, а борщ.

— А со звонком что у вас? — тревожно поинтересовался он. — Я давыв ту кнопку, давыв, аж втопыв, а результата нуль. Зламався?

— Свет выключили.

— Кто?

— Из жэка банда.

— А… — протянул Горгаз, — мы ото тоже циле лито к вам дойти не могли. Теряли направление. Так, шо у вас из трубой? — пошёл на прорыв он. — Дай мне совочек, и я полизу, гляну.

Мы двигали стулья, громоздили табуретку. Горгаз ронял совок. А затем… Затем из вьюшки посыпалась пыль, сажа кусками, лотом в трубе что-то стукнуло и на нас вылетел клуб чёрного праха: остатки перьев, кусок когтистой лапы и небольшой череп; судя по всему, вороний.

— Жуткий клюв, — уважительно сказала сова.

— Настоящая хищная птица, — небрежно заметил я. — Не то, что…

— А хто це каже? — встревожился Горгаз.

— Почулося, — ответил я. — Осень, такое-всякое…

— Буває, — прокомментировал ситуацию Горгаз. — Задримало и вчадило. Бачте, скильки сажи. Добре, шо прочистили трубу. Тепер треба вмытыся. Бо чисто чорный.

Я повёл его обратно в ванную.

Гамелина зашла неслышно.

Я выпроваживал Горгаза, расписывался «у листi», диктовал марку плиты («Вагрiя»? Hiколи не чув. Як воно пишеться? Ватрiя? Тоже стара польська? Ну, всего доброго. Звонить, чуть шо…).

— Саша, сажа, — сказала потрясённо Гамелина, стоило мне вернуться в кухню.

— Ты просто букварь, — отозвался я. — «Смотри, Саша, сажа!» Хорошо хоть не обзываешь Шурой…

— А то что?

— Ну, было бы: «Смотри, Шура — ду…» — ты ж буквы меняешь, как букварь.

— Я так буквы не меняю, — твёрдо сказала Аня. — А Шура — это девочка.

— И не скажи… — вздохнул я.

— Свинину я выключила, — продолжила Гамелина ровным тоном. — А борщик пусть дойдёт ещё. Удивительно просто — как не попала сажа.

— Да.

— Опять мне убирать на кухне, — вела дальше Аня. — Скажи, а кто-то ещё придёт? Крышу чинить или окна, или, я не знаю, с радио.

— Вот с радио очень не хотелось бы, — поддакнул я. — Ещё не известно точно, что оно такое и чем питается.

Гамелина хихикнула.

— Подумаю о защите, час настал… — Я забрал у Гамелиной форму и прижал к себе её хозяйку. — Чтоб никто не смел тревожить.

— Не смел, — задумчиво подхватила Аня.

Со стороны плиты долетело шипение. «Борщ!» — сказали мы хором.

— Моя удача, — успел заметить я.

… Я сидел у себя в комнате на заправленной наспех постели и листал Альманах. У стола пряники поминали павших. Мёдом и протяжным пением.

Альманах был не склонен к общению. Он выглядел отсыревшим и на все просьбы мои отвечал единственно — злыми искрами, пекучими, словно крапива.

— Толку от тебя, — рассердился я и сунул книгу в стол. — Что скажете мне о защите? — навозившись с гримуаром вдоволь, спросил я у пряников.

— Оружие, — решительным, но немного туманным от меда голосом сказала Маражина.

— Оборона, — прокашлял Брондза Жук.

— Жертва, — хором сказали Солнце и Месяц.

— Сейчас так не танцуют, — веско заметил я. — Или вы хотели сказать: «Выкуп»?

— Именно, именно! — заголосили пряники и чокнулись, заливая свои слова — все и каждое в отдельности.

— Поразить их всех, — яростно полыхнула дракон и разрыдалась чёрным дымом.

— Спроси совета у находки, — загадочнее, чем бы мне хотелось, ответил Скворогусь.

— Это у какой?

— У мудрой птицы.

— Птица! — обратился я к безмятежно спящей сове. — Что подскажешь?

— Незачем и ехать, — проскрипела сквозь дрёму сова и втянула голову в перья совсем.

И тут меня осенило:

— Знаю птицу! Но там же не до разговоров. И мудрость копчёная, даже очень…

На кухню мы явились спешно и кстати. Гамелина аккуратно заворачивала вороний прах в газетку.

— Что же это была за жизнь? — вздохнула Аня мне навстречу.

— Короткая, — ответил я.

— А ведь говорят — триста лет.

— Ну, — заметил я, — это брехня чистая, в смысле — миф.

— И кто же скажет правду?

— Вот он, — ответил я. — По доброй воле.

Аня посмотрела на меня пристально.

— Надо, — уютно сказала она, — чтоб ты сходил и это выкинул. Очень оно неаппетитное.

— Не надо, — сказал я, забирая у неё сверток, — пригодится.

— В смысле, — удивилась Гамелина. — Что ты с ним хочешь сделать? Сварить?

— Спечь, — ответил я.

— Не смешно, — процедила Аня. — Шутка юмора… не того, не удалась.

Тем временем я взял мамину мисочку для варенья, этакий недотазик, медный, очень удобный под мелкую ягоду. Развернул свёрток, достал череп…

— Может быть, его вымыть всё же, — спросила Аня. — И чего ты мечешься?

— Спирт… — ответил я, — спирт… спирт…

— Бам-куку, — дружелюбно заметила Аня. — Хотя я тоже говорю с продуктами…

Я порыскал по кухне, поискал в кладовке, у себя… И пошёл за душою вина. Полбутылки для растирки нашлись у Инги в комнате, в шкафу.

— Мало… — огорчился я, уже в кухне, — ничего не получится. Половина дела…

Череп в жёлтой меди смотрел в никуда и общительным не выглядел.

— Я могу принести, — вдруг сказала Аня заинтересованно. — Только скажи, сначала, что ты хочешь делать? Ты в порядке?

— Не дождётесь, — ответил я. — Надо заставить его говорить, для этого сера нужна, — проболтался я. — Душа вина, ну, ладана немного и крови три капли. Потом…

— Лавровый лист, — подхватила Гамелина, — и сольки… Я сейчас… уже иду… Интересно посмотреть, как запекают кости, вороньи. А перья смалить не будешь?

— Не сейчас, — холодно ответил я.

— Да, после спирта кто хочешь правду скажет, какую угодно, — хихикнула Гамелина и ушла.

Тень её мелькнула сначала по нашему неказистому буфетику, дальше по стене кухни и пропала, в простенке у коридора, будто за кулисой. «У каждого свой театр теней», — подумал я. В моём, наверное, преобладает драма, чтобы грустно — но с песенкой и не без пользы.

— … то заперто на сто замков, то ворвись кто хочет… — ворчливо заметила Гамелина, явившись из коридорной полутьмы с бутылкой спирта. — С лимонами в этом году никак, так что трать — я угощаю, — и она снова хихикнула. — Я дверь закрыла, кстати. ~ сказала Аня. — А то мало ли кто…

— Тоже думаю, что не мало, — отозвался я, — в смысле достаточно.

— Я так думаю, химию ты не сделал, — полуутвердительно спросила Аня, — там валентности посчитать. Лабалаторка. Или ты опять не записал?

— Лабораторка, — машинально поправил я.

— Всё равно не сделал, — подытожила Аня.

— Списать дай, — поклянчил я.

— Нигде не могу очки найти, — вдруг ответила она. — Как сквозь землю… Всё время щурюсь, просто крот.

— А мне нравится, — сказал я и заметил тетрадь по химии…

— Перед тем как списывать, — сказала неутомимая Гамелина, — Поможешь мне… Я кое-что сделаю с вашим творогом… Быстрое. Мы всегда… В нас Эмма этот творог, ну, день и ночь впихивает. Под разным видом. Чтобы кости не ломались, и удобно — у неё тут молочница знакомая, поэтому творог всегда. Я сделаю вам домашний сыр… А ты поставь мне мясорубку.

— Я так и знал, — восхитился я, — что ты мимо неё не пройдёшь. Может, сито лучше?

— Нет, — решительно повысила голос Аня. — Смотри мне, никакого сита, чтоб…

Потом я ставил мясорубку. Гамелина нашла и открыла нужную лабораторную. На две страницы…

Я прокрутил творог, «чтоб тоненько». Два раза… Потом мыл эту мясорубку, раскладывал… И обрадовался, когда нашёл свою тетрадь наконец-то и сел списывать…

За это время Аня растопила остатки масла. Кстати, базарного: у мамы тоже были руки на рынке.

— У вас есть плоская ложечка, деревянная? — спросила Гамелина, проверяя, как я вымыл мясорубку.

— Указка мамина деревянная есть, старая, — откликнулся я, — ещё кусок линейки деревянной, моей, тоже старый.

Гамелина впала в раздумья.

— Ладно, — хмуро сказала она, — принеси мне этот кусок, я на него посмотрю.

Я послушался.

— Почти то, что надо, — одобрила линейку Гамелина. — Некрашеная. Она самодельная?

— А как ты… — начал я, но Аня решительно отгородилась линейкой.

— Я вымою её, — зловеще заявила она. — А ты давай, спиши химию красиво, чтоб мне не краснеть. Пока свет, — закончила Гамелина и указала линейкой за окно.

Я раскрыл обе химии — свою и её… Аня писала крупно, ровно и без украшательств, а я тяготел к маргиналиям и вставкам. Чтобы с завитушкой.

«Лабораторная работа», вывел я. И подчеркнул.

… Гамелина вымыла половинку линейки содой и обдала всю её кипятком, затем щедро отмерила наш творог. И принялась организовывать сыроварню — соорудила для начала водяную баню.

В большую кастрюлю, наполненную водой, поставила другую — маленькую.

Выложила творог в эту кастрюльку. Посыпала его содой. Начала греть.

— Ваш творог правильный, почти как наш, — сказала Аня, — видишь? Он расплавился, а не растёкся. Теперь только греть и мешать, греть и мешать.

Творог в ответ ей начал слегка густеть. Аня сосредоточенно влила в хлюпающую массу растопленное горячее масло. И принялась мешать ещё усерднее линейкой… Прошло минут десять, Аня посолила месиво — малыми дозами.

Ещё несколько грения и чуть мешания — и сыр начал тянуться за линейкой.

— Готово, — сосредоточенно заявила Гамелина. — Я же говорила. Почти моментально. Сейчас, если передержать, будет «Дружба»…

— Бензопила? — восхитился я.

— Плавленый сырок, — отозвалась Гамелина.

Я оставил химию в покое и под гамелинским руководством перелил готовую массу в керамическую штуковину с крышкой, заранее смазанную нашим же маслом изнутри — Гамелина очень волновалась во время переливания и даже пыталась ткнуть меня «масной» ладонью, но всё обошлось.

— Вынесу на балкон, — сказала Аня после, отмывая руки, — там прохладное место. Как застынет — можешь начинать есть.

— Чего ждать? — поинтересовался я и тщательно снял остатки сыра с линейки.

— Я так скажу, — начала Гамелина, глядя на меня. — У Эммы получается лучше… А у меня очень хорошо…

— Немного сыра, — заметил я, — да, хорошего. У меня бабушка похожее делает, оно называется как-то по-гречески: раклид?

— Раклет, — поправила Гамелина, — но в него, я думаю, специи идут…

— Всюду химия, — мрачно обронил я и нарисовал на полях валентности вороний череп.

— Это уже не тетрадь, а книга желаний, — несколько свысока заметила Гамелина. — Неудивительно, что… Так ты почти ничего не списал! А свет…

— Уходит, — заметил я и принялся списывать. Срочно.

Тени мои любезны, любопытны, насмешливы, дают советы, утешают и требуют. Вовсе не в ту пору, что угодна мне. Такое.

На самом деле Книга желаний — это тетрадь, за девяносто шесть копеек, толстая то есть. Такими обмениваются, дают друзьям, одноклассникам или соседям-одногодкам. Девочки пишут стишки туда, рисуют. Анкеты придумывают. Вроде: «Он был сегодня в школе? Он был один? Ты красивая? Какие у тебя волосы?» — и такое всякое, а потом придумывают ответы: он тебя поцелует или смотрит, но стесняется. Дальше страничку заворачивают, вставляют в неё картинку или анкетку, и передают дальше. Ещё в них, в тетрадях этих, пишут песни — не наши но нашими буквами. Или про чертополох…

В моей первой Книге желаний были вкладыши, придуманные азбуки, шифр, схемы секретиков во дворе и карты городов, где я не буду никогда. А потом настал Альманах…

— Так, — сказал я. — Смена караула… Дай-ка мне душу вина… И пусть всё получится.

— Ну, пусть, — тоненько сказала Аня. — Пусть…

Я вернул полутазик на стол, долил спирта — чтобы жидкость коснулась «рта и очей», набросал срезанную со спичек серу, подсыпал ладана и поджёг. Конечно, с нужными словами.

— Это же «Гиацинт»? — вдруг спросил Жук Брондза. — Хорошее заклинание.

Я уколол палец, и капля крови полетела вниз…

Среди шума серы и беззвучного синего пламени вдруг открылись глаза — обычные, птичьи. Ну, может немного больше, чем… Прямо в черепе.

Конечно же, пришлось мне дунуть в пламя, плюнуть на череп и кинуть в спирт монетку, вороны любят блестящее.

— Зачем я здесь? — спросил череп, плохо копируя мой голос.

— Чтобы отвечать, — сказал я, — как можно яснее.

— Мне не нра… — начал череп.

— Это ненадолго, — успокоил я его. — Итак, что грозит мне больше всего в настоящее время, отвечай.

— Смерть, — очень отчётливо сказал череп.

— От старости? — шумно ворвалась в процесс сова Стикса, и несколько её перьев угодили в пламя.

— Выиграет отстранённый, — довольно любезно ответил череп, поводя клювом вслед скручивающимся на дне таза пёрышкам.

Я спихнул Стиксу со стола.

— Опасность ближе, чем… — начал череп.

— Ответь просто, — перебил его я. — Где ключ к решению?

— Было! — крикнула Стикса и закашлялась.

Пламя начало гаснуть, и, среди последних язычков его и синеватой дымки ладана, череп произнёс: «Вниз, к востоку от ворот».

Потом всё кончилось, померкло, и кость распалась в белый пепел.

— Мне понравилось, — сказала рассудительно Гамелина. — Как в кино, просто. Но где монетка?

— Унёс с собой, — ответил я. — На ту сторону. Там же клюв ого-го, не всё щёлкать без толку, — и я сурово посмотрел на сову.

— Пахнет копотью, — задумчиво сказала Аня. — Я поэтому все эти палочки сандаловые и недолюбливаю. Жжёшь, жжёшь… Думаешь — Индия вот-вот, уже сейчас… Ганг! А оно просто как листья спалили.

— А у меня ностальгические чувства всякие-такие. Особенно если яблони ветки жечь или там можжевельник, например. Такой дух…

— Значит, красной смерти ты не боишься?

— Почему красной?

— Если пальцы поднести к свече, они красные на просвет.

— И носовой хрящ, наверное…

— Никогда не видела.

— Я очень боялся в детстве, — ответил я, — даже снилось… Что-то мучительное, в огне… Всё лопается, жир наружу, волосы горят — запах ужасный. Потом ожог четвертой степени, болевой шок, обморок; смерть, наконец, и полный распад костей.

— Очень физиологично. Отвратительно и перестань сейчас же!

— Да, мне тоже хотелось бы эстетики… Например. одеколон с запахом пепла…

— Какого?

— Что «какого»?

— Ну, чьего пепла?

— Почему именно чьего… Вишнёвого, например, или кедра Как ладан. А не гарь или кострище. Это ужас. Сразу крематорий виден.

— Даже думать не хочу о кремации, — нервно заметила Гамелина. — Говорят, от неё в гробу садятся. Жар корёжит.

— Дольше всего горит сердце.

— Я вот не хочу, чтобы мое сердце горело, — сказала Аня и глянула в останки птицы. — Теперь это можно выбросить?

— Надо истолочь и в землю, — ответил я. — Это пять минут, быстро и просто.

— В смысле — в землю? — удивилась Аня. — На улицу нести?

— Да зачем, в Ингиной комнате лимон растёт, в горшке — вот туда.

— Хм, — сказала Гамелина в ответ. — Но надо очень хорошо вымыть миску эту, от копоти…

— Ничего сложного.

— Может, скажешь ещё, где мои очки, — вздохнула Аня. — Или опять нужен спирт?

— Я и без спирта могу сказать: там, где положила. Но слова любви ты услышишь и без них…

— Чьи же? — явно развеселилась Аня. — Слова…

— Наверное, мои, — ответил я и подхватил её на руки.

— Я бы хотела уточнить, — начала Аня…

— Я бы тоже хотел, — не дал договорить ей я. — Очень… Будут наводящие вопросы.

— Это не больно? — тревожно спросила Аня.

— И это мы выясним тоже, — заверил я её и унёс.

В комнате моей пахло травами, немного ладаном и чуть-чуть — искомым спиртом. И было почти темно. Задёрнутая штора, осень, три часа дня. А где-то полночь…

… Мне снился не мост. В беззвучии, среди тумана, я поднимался по лестнице — красной и скользкой, очень крутой. Время от времени слетали ко мне сверху чёрные перья, касались ступеней — и сгорали мгновенно. До моста, до реки было очень далеко, наверное. Пока всё вверх, все без конца. Навстречу мне покатились яблоки: одно, второе… Я было поднял плод, успел выхватить из вереницы подобных — яблоко оказалось горячим, раскалённым и рассыпалось искрами прямо на ладони…

Дрёма миновала. Я очнулся в комнате своей, на тахте, рядом сидела Бася, а с нею рядом — клубок, красный.

— Молодец, — сонно сказал я. — Добытчица, пантера. Красная, круглая мышь — это же не печёнку по кухне валять.

И я бросил клубок в коридор. Кошка глянула на меня укоризненно, мяукнула и умчалась и вернулась скоро вновь, с клубком в зубах.

— Ладно-ладно, — ответил ей я. — Найду тебе еды, идём на разведку.

Разведка привела нас на кухню, где Гамелина пила кофе и рассматривала журнал.

— Ничего, что я взяла? — спросила Аня. — Всё-таки «Бурда», такая редкость.

— Да бери сколько хочешь, даже и на изучение, — беззаботно отозвался я.

— А своим что скажешь? — поинтересовалась Аня.

— Дал списать слова песни, скажу, — ответил я.

— Я приготовила пастилу, а заодно и шарлотку, там же нечего делать, — сказала Аня, — и всё равно: яблок очень много осталось, пол-ящика почти. И кофе сварила, он ждёт.

— Как это нечего делать, — начал я, — столько мне тут про эту пастилу говорили, и нечего делать.

— Очень просто, — ответила Аня. — Режешь яблоки на четыре части, не чистишь. В кастрюлю с толстым дном. Пол стакана воды, можно чуть больше. Разварить в пюре. Протереть сквозь дуршлаг, на противень, ну, бумагу подложить, если есть, или на донце всё же масла. Тоже чуть. И в духовку на восемь часов, — там должно быть жарко средне. Ну, так, семьдесят пять градусов… наверное. Потом вынешь, дашь остыть, разрежешь, завернёшь — и в холодильник. В смысле — на балкон.

— Ладно, — уважительно сказал я. — Когда восемь часов истекут?

— После полуночи, — ответила Аня. — Не проспи…

Она встала, вымыла свою чашку, налила мне кофе. На улице яростно сигналила двойка.

— Постараюсь не превратиться в ты… — начал я.

— И очки мои всё же поищи, — расстроенным голосом продолжила Гамелина. — в других такая оправа ужасная, ну просто пенсия…

— Да, найду, найду… — ответил я.

— Вряд ли, конечно, но если, — подхватила Гамелина, — занесёшь.

— Ты уходишь, — осознал я.

— Ну, — отозвалась Аня. — Скоро вечер, уже вон как пасмурно… Эмма с Майкой вот-вот вернутся. Будет, конечно, молчание сначала, но вот потом… Я же знаю, когда… Лучше, чтоб я дома была, короче говоря.

Мы помолчали. На балконе воробьи сражались возле ящика с яблоками, шумно.

— Так чисто, — огляделся я. — Даже непривычно, будто и не у себя…

— Ты просто не в себе большую часть времени, — жёстко ответила Гамелина.

— Откуда ты всё знаешь, — не обиделся я. — В смысле — спасибо.

— Можешь к нам спуститься, — с некоторым усилием сказала Аня, — На ужин, например. Не сидеть же в темноте…

— Еды как раз полно, — ответил я. — И шарлотка к тому же.

— Я сделала её, как ты просил, — ответила Аня. — Кстати, я вымыла этот таз магический и на место вернула, а мусор в пакетике у балкона.

— Впереди ещё пастила, — торжественно сказал я. — Не пропаду и со свечами.

— Ну, — резонно заметила Гамелина, — их съешь в самую последнюю очередь.

— Я, может быть, в кино схожу, — забросил удочку я. Аня промолчала. — Если не лягу спать.

— Мы проследим, — соткалась из подползающего сумрака сова Стикса. — Твой сон будет спокоен.

— Брысь! — невежливо ответил я.

Стикса невозмутимо удалилась. В тень.

Аня потрогала мой свитер.

— Досада с этой пропажей… — сказала она и вздохнула. — Как подумаю про ту оправу… Ладно, пошла, пора.

— Ладно, не пора, не иди, — сказал я уже почти на пороге и поцеловал её.

Совсем вблизи Гамелина пахла шампунем и ещё чем-то, вроде ванили — на самом деле горьким…

В подъезде хлопнула входная дверь.

— Пора… пора… пора, ну… — прошептала Аня и ушла. Вниз.

Тусклый свет сменился потёмками, сумерки пробежали серой мышью по краю дня — и уже окна напротив и через площадь светятся жёлтым или белым, и фонари вот-вот… Неподалеку от дома тлела красной смертью куча осенних листьев. Прохожие шарахались по привычке от «фонящего» дыма.

Пока не стемнело совсем, я решил предать магический прах, а также лапы и перья из трубы земле — у корней лимонного дерева.

Туда, в кадку в Ингиной комнате, я закапывал отходы магии кухонной уже года два.

Дерево словно нарадоваться не могло. Цвело и плодоносило, не соотносясь с сезонами, а однажды произвело на свет маленький зелёный плод, классифицированный Ингой как лайм.

— Вырождение, — сказал на это я.

— Какая прелесть! Чудо-дерево! — восхитилась мама.

— Оно облучено, — заявила Инга, — и наверняка фонит…

— Буду поливать красным вином, — поддержал сестру я. — Возможно, вырастут фиги…

— Ну, наверное, — хором сказали домашние, и сестра моя сорвала плод.

Позже мама добавила его в настойку, и, по словам её, «букет был волшебный!».

Первым, что я заметил, упокоив прах вороний у корней и отряхнув руки, был красный шарик, стеклянный. Он лежал на столе, а рядом с ним, неодобрительно раздувшись, сидела сова Стикса. Чуть поодаль толпились дымная Дракондра, Скворогусь, жук Брондза, Солнце и Месяц — все как один удивительно суровые.

«Весь выводок», — подумал я.

— Мы учили его летать, — сообщила Дракондра и столкнула Скворогуся вниз. Тот послушно свалился со стола, но не разбился в пряничную пыль, а запорхал, правда, у самого пола.

— Больше смейся, — посоветовал я ему, — или пой. Легче лететь. Так что, — спросил я строго у взъерошенной компании, — кто из вас снёс шарик?

Сова фыркнула. Дракондра кашлянула дымом, багровым. А Скворогусь ответил:

— Он уже был здесь и нашёлся. От магии.

— От магии подходит, очень, — заметил я. — То. что надо Расскажи мне — внутрь или прикладывать?

Сова сердито фыркнула вновь. А Скворогусь продолжил:

— Про внутрь мне неизвестно, но если посмотреть сквозь подобное левым глазом — можно увидеть чары.

— У меня левый глаз хуже видит, — заметил я.

— Вот, поэтому и… — начала Сова.

— Какая-то польза от вас всё же есть, — сказал я. — Ладно, воспользуюсь твоим советом. Проверю. И вся ответственность на тебе, чтоб ты знал и помнил…

И я отряхнув руки от праха как следует, взял красный шарик. Подул на него и приставил к глазу… Поначалу я различил красную муть, ну, так всегда: он, зелёный глаз, видит, но неверно…

Затем из этой пелены постепенно, словно в красном свете плотно запертой проявочной, возникли очертания стен, окно, мебель — и на полу след, еле заметный, светящийся ртутно. Я отправился вслед этим трепещущим капелькам…

В коридоре и Ингиной комнате ртутно мерцающих пылинок было немного. На кухне они кружились всюду, не указывая ни на что. Я отправился в большую комнату — согласно следу, и вот там мерцающих пылинок-капель была просто вьюга и хоровод вокруг тумбы. Пол под тумбой так и светился. Сложив лицо невероятным образом, чтобы не выпал шарик, я улёгся на пол и сунул руку во всё это серебро и мерцание.

… Удалось извлечь бутылку, похожую на штоф: высокое и широкое горлышко с притёртой пробкой, округлая форма, удобно в руке, словно камень-голыш на ладони. Тяжёлое старое стекло. Вся в медной оплётке. В нашем городе такие есть у многих — чтоб ставить на стол красиво. Находка вся сияла нежным ртутным светом, магией и серебром.

Я встал и шарик отнял. Всё сразу же и померкло. В тусклый, пыльный, серый.

Сквозь приоткрытую форточку с площади долетали звуки чьих-то шагов, слышен был смех, лязгала, покидая площадь, двойка, и хрипела «Группой крови» чья-то «Весна».

Я ещё раз посмотрел сквозь шарик на бутылку — перламутр и ртуть, все а красной пелене.

— Это источник магии. — сказал я сам себе и отложил шарик — Очень-очень старый.

— Майстер! — хором всхлипнули пряники от порога. — Это источник бед!

— Да нет тут ничего, — ответил я. И открыл пробку… — Но недавно было, магическое что-то, кстати… Где-то я эту тару видел, вот только-только.

— Тут был дух, — сурово высказалась сова.

— Вы растёте умом день ото дня, — похвалил я существ. — Конечно же, не все… Гордые, которые среди вас, раскрошатся первыми… А здесь было зелье, безусловно, безвкусное… Но сильное… Приворот, что ли? Очень старое. Крутится в голове, но что-то…

— Вылетает, — любезно заметила сова и поперхнулась смехом. За диваном.

— Давайте выпьем, наверное, — предложил я восхищённым заранее пряникам. — Помянем павших, врагам отдавим хвост. Ведь самое время…

— Осень спускается! — подтвердили пряники.

Мы пили спирт, сильно разведённый компотом, мёдом и специями. Пойла хватило на большую кружку, виночерпием был я, но, к сожалению, совсем не охмелел… Существа же окосели мигом и принялись петь протяжно. Скворогусь вёл приятным баритоном. Остальные просто старались как могли.

Совсем стемнело. По стёклам зацокал несмелый дождик, кружевом улеглись по стенам тени. И услышал я, как с первыми каплями тьмы, вкрадчивые, душные и омерзительные, явились и зашуршали у окон те. Которые «может быть»…

Я вырастил их из зерна сомнений, кормил тревогами из горсти, подпитывал страхами — оттого они любезны, беспокойны и смешливы: тревожатся, пугают и боятся сами, жмутся к стеклу, просачиваются, лезут на свет — и гасят лампочки весело: с нешуточным шорохом и искрами битого стекла. Некоторые из них крылаты и похожи на мотыльков-нетопырей, у многих овечий профиль, мелькают и когти. Но чаще почти человеческое лицо — без всякого выражения. Давние гости. Они. Не спят и другим не дают.

Я зажёг все найденные свечи, послушал, как пряники поют нечто гневное. И решил вызвонить, а может, и вызвать Гамелину снизу. Телефон сотрудничать отказался — из трубки не донеслось ни звука, сплошь тишина. Ни шороха.

После поминального варева клонило в сон. Зевалось, что называется, с хрустом, потягивалось сладко… Я вытолкал из пледа на кресле кошку, что спала там и лапками дёргала снам навстречу, — и только умостился уютно, как обнаружил в изголовье сову Стиксу. В самодельном пенсне. Остальная компания била латунной солонкой о стол и в третий раз пела: «Туман окутал родные горы».

— Мне страшно глаза закрыть рядом с этим буйством. — заметил я Стиксе. — Темновато дышать. Вдруг обезглавите… Вот не сплю, а надо… Внимание занять стоит, вот…

Сова попыталась сухо кашлянуть, презрительно. Вышел писк.

Бася, в попытках вернуть себе гнездо, то есть плед, заботливо обнюхала меня и полезла мыть мне ухо очень шершавым языком.

— Всё произошедшее — результат глупости, — несколько напыщенно заметила Стикса в ответ и бесцеремонно клюнула хищника. Та юркнула мне под бок.

— Кто назначил тебя дерзкой? — поинтересовался я у совы. — Что, заставляли есть оливки? Замуровали в стене? Ответь, скажи полправды.

Сова гневно надулась и даже расправила крылья.

— Тоже мне Монтана, — откликнулся я. — Всю дорогу клюв растопыренный и перья набок. И что теперь? Развоплотить её в сухарик? — спросил я у Баси.

Кошка в ответ подёргала острыми ушками.

— Чем я могу загладить вину? — быстро спросила Стикса.

— Поскольку нынче не работает даже радио, — будешь рассказывать сказку, — приказал я. — Вообрази нас у камелька и себя можешь тоже… Перед нами кувшин вина, гретого. И у всех кубки полны. Пироги ещё неплохо… Да! Ещё у меня шпага, пусть. Я на ней яблоки буду печь.

— Что же тогда у меня? — полюбопытствовала сова.

— Пока будущее твоё неясно, — ответил я. — Но оно начнётся здесь и сейчас и зависит только от твоих слов.

Сова откашлялась. Покрутила головой, зевнула и начала:

— Рассказывали в Коринфе, что как-то раз по пути в Салоники юноша встретил лису…

Я устроился поудобнее, угрелся, кошка шумно заурчала, я приготовился внимательно слушать — и тут же уснул.

…Со стороны сна увидел я лестницу — как у нас, на Сенке, но бесконечную и необозримую, что вверх, что вниз. Иную, одним словом. Несмотря на всю солидность — зыбкую. И безлюдную, чего с нашей стороны не было никогда. Потому как торг… Я стоял на площадке — словно в месте перехода. Лестница морщилась серыми маршами по обе стороны отмена. Передо мною, на парапете, сидела лиса и явно улыбалась.

— Радуйся, красный зверь, — осторожно начал я. — Скажи, я поднимаюсь или спускаюсь?

— Этот сон счастливый, — ответила лиса насмешливо и, на мой взгляд, — невпопад.

— Ага… — протянул я. — А если я спрошу тебя о ключе и защите, то…

— Ты позабыл о Луне и Змее, вот так я отвечу, — сказала лиса не без интереса к происходящему. — Вспомни, что означают они вместе.

— Наш город, — без запинки ответил я. — Два из его посвящений. А что?

— Или нет, — засмеялась лиса и переступила с лапки на лапку. — Соображай быстрее, тугодумием ты позоришь себя и меня.

— Ых… — растерянно ответил я. — Ну-у… Э-э-э-Цэ… А! Да!! Триединую! Речь о Рутовенце!

— Сейчас о нём сказал ты, — отбрехалась лиса. — Спрашиваешь, не слушая ответа.

— Я прислушиваюсь к твоим словам и слышу их, — начал бормотать я. — Но что смогу дать взамен… в благодарность. Разве что вот, — и я подтолкнул к ней красный шарик.

— Ты уже перешёл мне дорогу, — протявкала лиса. — И этого было бы достаточно.

Она осторожно ухватила зубами стекляшку, несколько раз покрутилась на месте и была такова.

— До свиданья, красный зверь! — прокричал в туман я.

В ответ мне где-то высоко, но не рядом, пропел Рог — и слышен стал лай гончих, а затем и конский топот.

Охота была близко. Всегда.