Дни яблок

XXIII

… «Если в саду растёт бузина — вас не потревожат мыши», — написал Альманах.

Я читал его, сидя на кухне. Завтракал при огарках. Сначала остатками всякого деньрожденного, потом гамелинским пирогом оттуда же, потом линничкиной консервацией с самого дна банки, потом сырниками собственного изготовления и под конец напился чаю, с лимоном. И даже пастилу я попробовал — не забытую. Вставал в час ночи ради неё специально. Пряники разбудили: принесли весть о пастиле и старенькую папку на змейке — в ней счета всякие и прочее: нужное не всегда, но к случаю. Пастилу выключил. Папку сунул под бок.

А в семь — будильник подкрался. Тревожно… пришлось обратиться к еде. Не куда-нибудь, а на холодный балкон. Целая охота на провизию при участии чёрных зверей, немного трусоватых. После всего подобного нелишне подкрепиться.

— Сибаритство! — гневно процокав когтиками по буфету, заявила сова Стикса.

— Снобизм, — ответил я. — Ставить себя выше кошки и колбасу за ней считать к тому же.

Я полистал Альманах снова, ещё раз и ещё. В поисках рецепта Рутового венца, Ключа Прохлады и Защиты Покоя.

С четвёртой попытки нашёл. Даже успел списать. И чай допить. Осмотрел кладовую, ну, банки в шкафу у себя в комнате — ревизия показала, что акация, срезанная вовремя и по всем правилам, тщательно высушенная к тому же, — куда-то делась. Вереска оказалось ничтожно мало — сплошь крошки, а девясила так и совсем на дне.

«Пора на Зильничи[80], подумал я. Как раз… Когда там у нас Торг?»

Выходило так, что нужно было бы сходить на рынок за травами, на непростой рынок. Зильничи, они что-то вроде ярмарки, там торгуют зiллям[81], из названия ясно. Я-то за травами чаше всего хожу в аптеку — там чисто, хотя и неприветливо. А тут даже не варить, а плести — особый навык… и травы нужны понадёжнее, из нечеловеческих рук. «А школа подождёт», — решил я, съел сырничек — и ещё один. Стало поспокойнее.

Пришлось вновь обратиться к Альманаху. Привередливая книжица кривлялась, видимо, встала не с того угла — пыхтела, шелестела, пускала пыль и после прямых угроз вывела игривыми завитками на сто сороковой страничке: «Перший Спас час припас».

— Бракодел, — ответил ему я. — Сожгу за халабудой. Нет! Сдам в макулатуру… Станешь целлюлозой. Вот тогда и покривляешься. Долго-долго.

Альманах вздрогнул. Несколько вспучился, затем открылся на странице сорок. «Руна Эйваз — было написано там. — Торг. 30 октября. Зильничи».

— Счастье! — радостно сказал я. — Зильничи… И так скоро! Интересно — где?

— Майстер! — откликнулись пряники хором (кроме совы). — Мы сопроводим тебя!

— «Мы» останемся дома, — отрезал все пути я. — Живенько стеречь отправляйтесь. И клубки вот… тоже стерегите, вместе с целым домом, а то могут отопление выключить или за крышу возьмутся. Там же чинить и чинить.

На том и расстались. Я вымыл посуду и пошёл собираться. Пряники вооружались, кто чем. Слышалось кошачье шипение, на кухне упала ложечка.

За окнами тем временем прозёвывалось ещё одно серое утро. Люблю их основные цвета — сплошь пепел, сталь и жемчуг.

Подъезд за ночь выстыл — тянуло дымом и сыростью…

Я запер обе двери и покинул дом. На третьем этаже вздохнул. Безрезультатно…

Похолодало. И город наш — что кварц прозрачный. Если сквозь такой глядеть на солнце, будут видны прожилки и радужные разводы, а также муть — почти что будущее.

В такие дни жестяной флюгер на Артшколе скрипит словом «Норд» и низко-низко, над самыми крышами обветшалых модернов, текут серые косматые облака и вся небесная мгла. А пальцы мерзнут. Долго дышу в горсть.

— Видите, какая погода? — говорит продавщица хризантем покупательнице. — Я вам скажу какая — почти литепло[82]. Хорошая, так себе, погода. Не жарко и даже очень! Ну в смысле, как — условно тепло. На самом деле теплоты нема. Колотун!

— Теперь до Пасхи, — отвечает ей покупательница и забирает цветы. — Зима!

— Ага, да, — отсчитывает сдачу продавщица. — А там уже верба и всё…

Я забыл перчатки. Или потерял.

Я иду на Тóрги за случаем. Тóрги у нас давно. Всегда, а может быть и раньше. Каждый раз на новом месте — Житный, Скоморох или Сенка, — лишь бы сделка. Тóрги — рынок незаметный и гости там неброские, с особенным товаром. Для каждого — своё. Мне вот, например, травы — значит, Зильничи. Знать бы только, где они сегодня.

Не спросишь — не узнаешь.

В дни Тóргов в городе — мгла и движения. Сбываются в тумане чьи-то сны, а всё предсказанное грядёт — расправляет, так сказать, крылья несчастий.

На углу Кудрицкой известные психопомпы-воробьи грелись на вывеске кафе «Брама». Проще сказать — обсели жестяного льва. Несколько плоского — от этого сердитого, но по натуре стеснительного.

— Ну, — сказал я, — привет, проныры. Вот вам проса жменька. А мне вход — мост чили стенка? Ведите!

Воробьи вспорхнули, серыми клубками попрыгали по земле, гоняясь за зёрнами, вернулись на ту же вывеску и оттуда глянули на меня хмуро. Один подлетел и вовсе близко — завис, трепеща крыльцами, у самого лица моего.

Затем птица выдала негодующую трель, нырнула вниз, словно хотела вспороть мне куртку и плоть, облетела вокруг, тонко свистнула — и помчалась по Кудрицкой вниз. Остальная шайка пернатых, шумно переругиваясь, поспешила вслед. Пошёл через дорогу, к бульвару, дальше вниз за воробьями и я.

Психопомпы вели недолго. За перекрёсток, в начало бульвара, к детской площадке, по правую руку от дороги. Там, между елью и каштаном, ржаво скрипела каруселька — такой себе крест-накрест в круге: восемь сиденьиц со спинкой — синие с зелёным.

— Вот что! Значит, Сенка, — довольно сказал я, — нечаянная радость. Не придётся бить ноги хотя бы. Комфорт.

Я устроился в карусельке, надо сказать — ввиду худобы втиснулся запросто, и толкнул ногами твердь. Каруселька послушно завертелась в угодную сторону — конечно, противосолонь, а как иначе… И всё утратило очертания. Вслед им и ветер перестал.

— Зачем ты столько вертишься? — рассердился я. — Приехали, стоп уже! Халихало!

Каруселька послушно встала как вкопанная — естественно, меня швырнуло вперёд и сильно впечатало в предыдущее сиденье.

— Можно осторожно? — поинтересовались оттуда.

— Нужно всегда, — ответил я, встал и поправил сумку. Лучше не оглядываться в такие дни. И не ждать, что кто-то обернётся — ведь неизвестно кем…

У нас наверху Тóрги пусть и поменьше, но атмосфера поавантажнее — можно купить свиток предсказаний на позавчера, но годных. Ложку старого яда — ещё хорошую. Выменять щастячко на забобон, взять цыганского золота горсть и волшебный жёлудь на поход. Или, допустим, калачики на сдачу — они цветут красиво и много воды не просят. За загадку — почти ведь просто так. А Тóрги на Низу, у реки, я не люблю — там сплошные ужасы и гримасы мрака. В смысле, волхвы засмальцованные — иногда с проклятиями, но чаще с перегаром.

Зильничи обычно от Змеиного столба и дальше, по Кудрицкой — вниз, до самой каланчи. Совершенно призрачной и прекрасной. А город около как город. Мы, кто на Торгах, не видим его, он — нас. Почти…

Сразу за входом на Зильничи всё точно не так же, почти совсем. Мимо и сквозь, как и положено, осторожно ползёт на площадь не наша двойка — довольно кургузый пульман. Школа торговая где и была — на углу Обсерваторской, но бульвара нет. Как раз на его месте Тóрги, а будущий техникум связи тут на этаж ниже, зато с башенками, шпилями и флагами на них. Трамвайчик звякает, флаги реют, северному ветру подчинись. И плывут за край неба, на юг и дальше над Торгами низенькие облачка. Свежо, без солнца и не холодно — всё, как я люблю.

Над голыми каштанами и проводами шныряют стайками психопомпы, надо сказать, разнообразные, некоторые из них пёстрые, не по погоде совсем. Всюду шастает босоногий народец, порхают весёлые, прямо с утра, повитрульки с ботинками, и слышно, как перекликаются через площадь гости — от ворот к воротам. Бойкое место. Чуть выше всех — в стылом хмуристом небе серые гуси стремятся на запад, к себе, за гору и реку. Но путь одолеть не могут и о грехах печалятся.

— Берёзовый веник сметает зло! — крикнули мне в ухо. Звук был яркий, но с помехой. Как бидон упал. Источником его случился аккуратный дедушка в искусственной шляпе «в дырочку» и армейской плащ-палатке. Босой. Перед ним скалилась щелями высокая корзина, битком набитая соломой.

— Не ходим просто. Берём зилля, — таинственно крикнул старец и пнул корзину кулаком. Та охнула.

— Не холодно в ноги? — поинтересовался я.

— Берём зилля, — продолжил старик звонко. — Не у меня…

— Вам надо жевать ватку, — высокомерно заметил я. — Или прикладывать. Говорят, тоже помогает…

Зильничи не самые шумные Торги. Много учёности. А где она — там тишина… Не всегда.

— Стрэйнжерс ин зе найт… — пел кто-то немного глуховатым, подозрительно знакомым голоском. — Там-тиби-тиби-там-тиби-ти-би… Ку-у!

Совсем неподалёку, на вязанке, недавно срезанных, судя по всему, с чьего-то балкона, виноградных лоз, сидел бывший Ёж-Крыштоф и держал в руках цепочку. На противоположном конце её обретался небольшой, но замечательно розовый павлин.

— Здорово, Синатра! Вижу, устроился хорошо, — поздоровался я с Ежом Крыштофом. — Какие новости сегодня? Ку-у!

— Кто-то охотится на божиков… Они ж беззаботные, предосторожности не знают. Говорят про Огорчение Вод, — степенно сказал Ёж.

— Снова?

— Истинный кре…

— Брехня, — веско сказал я. — Люди бы знали.

— Небывалое оживление Злыдней… К тому же рымляны встревожены — на Низу видели Фебр, обеих — Квартану и Терциану. А это к эпидемии, — зачастил бывший пряник.

— Скоро грипп, — мрачно сказал я. — Ну, бывай. Ходи здоровый. — Тиби-диби-дам… — вывел псевдоёж и подёргал за цепочку.

— Сто ключей от ста печалей — в одной бутылке, — сказал павлин.

— Серьёзная зряптица, — заметил Ежу я. — Сколько правишь?

— Сон, — ответил Ёж.

— Да ну, не будет, — ответил я. — Чего выдумал, сон тебе.

— Будет, — сказал павлин. — Того року дождати, аби сон топтати[83].

— Вон оно что… — ответил я. — Ну-ну…

— Разве сейчас трава, да? Разве сейчас травники? — выговаривает некая особа с начёсом и подплечниками одноглазой продавщице барвинка. — Одни серуны с сеном!.. Спроси у кого за аконит, за шарлатну гичку или там, к примеру, за слипонос… да? Так сразу ж тикать! Без разговоров!

— Ще й не таке буде, — вежливо отвечает ей продавщица. — Берiть барвiнок. Дуже помiчний. Дивiться: це ж хороший, свiжий барвiнок. Навiть ще не рiк…

— Винку брать не буду, — решительно отвергает предложение начёс. — От неё в сердце шум.

— Це, коли серце є[84], — не уступает продавщица. Из-под платка её время от времени сыпется земля, судя по всему — могильная.

— Нет, ну это просто безобразие, — сердится неподалёку плотная строгая женщина в очках и твиде. — Дукат за асфодели! Где асфодели, где дукат? Таких цен нет!

Очень бледная цветочница слушает внимательно. Время от времени кивает, облизывает губы незаметно чёрным раздвоенным язычком.

— Визбрала у маї, — говорит она, — на Симона Зiлотного. Будете брати, вступлю…[85]

… Растения у нас набирают соки к середине лета. Тогда разные-всякие отправляются в лес, к реке, к болоту, к тихим водам в самую короткую ночь — собирать зiлля.

Или в аптеку.

Пришлось походить по базару. Я сменял вереск. Быстрее, чем рассчитывал. У совсем маленького травника сменял — на красную фасоль и пол-обола. Недомерок торговался плохо и глядел косо. Было подумал, что оно подменыш или из реки выползло, но недомерок отбрасывал тень. Видимо, малорослое явилось из лесу — ну, какой на болоте корм, торф сплошной и пьявки.

У своей продавщицы взял акацию. За медную булавку. В придачу горсть шипов. На поход. Нашёлся и нужный петушок, совсем не ирис, а настоящий! Леденец, на палочке. В составе сахар, кровь и перуничка. И неизвестно, где это варили, в каких условиях — вот что главное.

Тут у меня закончилась менка — валюта любого Торга. Судя по солнцу, закончился и третий урок в школе. Хотя времени с этой стороны всегда больше, конечно же.

— Радуйся, Саббатей. Взял рутку? — спрашивает у меня старая знакомая. Виделись недавно — во сне. Пассаж, кафе, май, кофе с пустотой — такое-всякое… Здесь она по-прежнему — в чёрном. С головы до ног. Вдобавок в платке, повязанном странно — узел сбоку, почти у виска. И с коробкой — что носят продавцы мелочей перед собою, на широком ремне. В коробке у неё травы. Ещё пузырьки, флаконы, фиалы и всякий хлам. Как и положено на Зильничах.

— А как же, — отвечаю я. — Римскую. Хотел.

— Что просили?

— Не дешевле готской бусины, — ответил я. — А что?

— Это я должна спросить, — отвечает она. — Хочешь взять?

— Хотел бы, — мнусь я. — Но не могу… Дорого. Поищу другую. Пришёл за ней же…

— Будешь вязать Чимаруту[86]? — спрашивает она меня как бы с пониманием.

— Иногда приснится, так кстати, — отвечаю я. — Не всегда, но бывают и толковые сны… По базарам не шныряют которые, а в руку. Такое время… Надо же защищаться.

— Хорошо, что знаешь, как, — поддакивает травница.

… Чимарута, единое целое, Ключ Покоя — да будет благословенна, состоит, как многое в здешнем мире, из частей… Правильно подобранных: чтоб добре село и мало жало.

— … Тебе надо взять розу, руку с кинжалом, жжёное сердце, ключ, змею, сову, дельфина, петуха, спираль, ворону и луну, — авторитетно продолжает моя собеседница.

— И выбросить, — непреклонно ответил я. — Будет не амулет, яблоня-цыганка. Безвкусица… Некоторые как приснятся, так ничем не выведешь, что ржавчину…

— Совсем нет!

… Части Чимаруты призваны стеречь, защищать и направлять. Тогда, сейчас и впредь. Буде не пресечётся племя Адамово. Рутавенок вешала над входом в свою пещеру ещё праматерь Ева, судя по всему… Он охраняет, он защищает, он направляет, он триедин, как Дева, Мать и Старица. Неправильно сделанный, вызывает ужас и приводит к наказанию.

Кстати — никакого жжёного сердца, если что…

— Ты покупаешь, а я продаю, — начала она и поправила ремень.

— Видно, плохо берут у тебя. Вот ты и без радости, — огрызнулся я. — Торгуешь чепушинами, а у меня на глупости времени нет сегодня. Но радуйся…

— Ну, у меня разный товар, — вкрадчиво ведёт она. — Есть варианты…

— Вариантов хватает в школе.

— Ты ведь не в ней, правда?

— Ладно, что у тебя тут?

— Только самое необходимое из нужного, ведь знаешь. Вот сон. Если положить его на ночь под изголовье, будет пророцтво. Увидишь…

— Старушку дряхлую, — весомо заметил я. — Это к беде. Вот прямо то, что нужно, самое необходимое. Ещё вернусь…

— Ещё барвинок… Тебе ведь надо. На Долу собрала, — авторитетно замечает она. — Прямо на улице, между Успеньем и Рожжеством, срезан медью.

— Фиалка мертвецов, — сказал я. — Вот удружила так удружила.

— Хорошо идёт от нечисти! Обнаруживает ведьму. Может быть громничкой. Идёт как приворот! Помогает. Да, растёт в тени, и что?

— Есть у тебя, например, такое, как тирлич? — как можно строже спросил я.

— Что, хочешь ключик, да? — переспросила она.

— Так значит, нет? — отбился я.

— Значит… — начала она, — ну да, есть у меня тирлич. Смотри: тут такое в этой травке: можно перекинуться кем хочешь. Хорошо идёт для специфика, чтоб успеть-лететь. Может брать и от змея-любовника, — доверительно сообщает она. — Свежий, из-за крайней реки.

И она делано усердно копается в ящике.

— Очень спорные назначения, — отмахиваюсь я, — но мне не для этого.

— Ещё идёт от малярии, например, — душевно замечает она. — Или что у тебя воспалилось?

— Терпение, — бурчу я.

— Тебе какую упаковку?

— Не аптечную.

И полотняный мешочек отправился ко мне в сумку, кстати, школьную.

— В менку тебе только ленту, вот, — сердито говорю я. Но она берёт менку без слов.

— Если я дам тебе рутку, верную, римскую, — вдруг спрашивает она. — Что дашь взамен?

— Это, похоже, мах на мах, — опасливо отворачиваюсь я. — Мама учила не махаться.

— Римскую рутку за важную просьбу, — говорит женщина.

— Речь не идёт о семи грехах? — уточняю я.

— Нет.

— Тогда говори, — соглашаюсь я.

— Некогда… — начинает она и глядит сперва в битую землю, затем в свой ящик. — Очень-очень давно… Была осада. К тому же зима. Один воин… — И она что-то ищет в свёртках. — Один воин был ранен. Тяжело, почти смертельно. И… и… и так случилось, что… Та, что любила его… Ей пришлось услышать плохую весть. Лучшие люди города… Осаждённого города… решились его выдать. Известный воин, считай символ… Добыча. Такая была цена — выкуп. Обещали снять осаду.

— Брехня, — замечаю я. — Всегда так делают. Потом врываются. Жгут. И кровь повсюду.

— Так и случилось, в конце концов… — женщина вздыхает. — Я… Ну, словом, та, любившая воина, успела его спрятать. Погрузила в сон…

— Под горой? — уточнил я.

— А откуда ты зна… — начала она. Потом смутилась, захлопнула ящик. — Да, — продолжила. — Нынче спит мой воин под горой, и раны затянулись. Но место скрыто. Скрыто… От меня. А всё она — его мать!

— Не отвлекайся, — попросил я.

Она похрустела пальцами. Помолчала. Долго помолчала. Гуси над нами жаловались ветру. «Ангелангелангел», — слышалось мне.

— Я вижу вашу встречу уже скоро. — сказала она наконец. — Вне ворот и в городе… Не забудь сказать ему: «Эфта любила, Эфта любит, Эфта будет любить. Остальное сон». Мы же всегда по разные стороны. Так решили до нас. Договорились… Ты не забудешь просьбу?

— Я слова твои передам, — ответил я быстро. — И возьму за это немного. Как уговорено — римскую руту.

… Небольшая пятипалая веточка, обёрнутая в холстину, переходит из рук в руки, затем ко мне в сумку.

— Сноси здоровый, — говорит Эфта и пробует улыбнуться. Безуспешно.

— А на незабудь хоть что-то, — шучу я.

Далеко над нами жалуются друг другу и всем, кто слышит их под тем солнцем, дикие гуси…. И колокол отвечает им словом «Путь»…

— Например, что? — спрашивает женщина. — Венок из зверобоя? Хорошо рассеивает чары.

— У костра плясать не буду, нет. Вечерами холодно, а после кашель гулкий… А от него опять зверобой. А вкус гадкий. Вот другое дело ключ, — отвечаю я развёрнуто.

— Значит, ключ… Уже был у тебя, есть и будет снова. К чему ещё? Возьми вербену. Смотри, какая, — и она принялась открывать ящик. — Шла, считала, искала, вынимала левой рукой, чтоб сердце чуяло, подносила к звёздам…

— Зарыла туда соты? — поинтересовался я.

— Гнездо осиное, — сказала Эфта. — Я ж собираю где! Пойми… Варяжская печера.

— Так, что там про ключ. От выхода, к примеру, — возвращаюсь к прежней теме я.

— Он там, где вход, — замечает она. — Смотри, какие есть ключи… Оборотный, — и она достаёт из недр ящика лохматый клубок.

— Там зуб? — уточняю я. — Он волчий? И куеючий? Зачем носить такое? Кинь.

— Есть покупатели, — улыбается она. — Кстати, с твоей стороны…

— Покажи тогда остальные, — прошу я. Игра захватила меня, к тому же здесь не холодно.

— Вот ещё ключи, смотри, — говорит Эфта. — Отпирают и запирают воду.

В ящике, в мраморной на вид и ощупь коробочке, лежат две сосульки с палец величиной.

— Отпирают воду, — повторяет Эфта.

— Если б горячую, — замечаю в ответ я.

— Тогда вот, — чуть улыбается Эфта и дает мне в руки кукушку из часов. Та растопыривает крылья прямо у меня на ладони. расшаркивается и говорит что-то быстро, тонко и по-немецки.

— Сказала: «Ключ от саксонского лета», — переводит Эфта.

— В следующий раз, — отвечаю я и возвращаю птичку владелице. — Тебе бы всё ха-ха, а мне кроме шуток. Достаточно и вербены. За красно дякую…

— Возьми ещё сон, — говорит она, — пусть будет тебе ключ. Слово сказано.

— Уговорила, — перекрикиваю зильничью стражу я. — Вот тебе душа вина. Тридцать лет держали в погребе. Для себя берёг… — И я отдал ей пузырёк.

— Будь по-твоему, — немного печально говорит Эфта и берёт спирт. Так договорились, задолго до нас.

— Увидимся, — прощаюсь я.

— Бывай, — откликается Эфта. И уходит. Из-под крышки её ящика трепещет хвостик синей ленточки, прощально…

Есть время, запретное для сбора трав. Как раз на Варнаву, в середине июня, по ним катается нечистая сила. Или в конце — смотря как считать нечисть…

Июнь ушёл, за ним пропало лето: травы срезаны, собраны, перетоплены, высушены, перегнаны и настоялись. Зильничи теперь раз в каждую неделю — до Михайлова дня.

Рынок и не думал пустеть, наоборот — с обеда нечеловеческого подобия прибавилось чуть ли не вдвое, да и всяких разных, вроде меня — на случай, на всякую пользу — было не меньше. Путь мне перешёл давешний старик. В руках у него была корзина, на голове сразу две шапки: ушанка, на ней шляпа. Фетровая.

— Зiлля взяв? — крикнул мне в лицо он.

— Глухих повезли! — проорал в ответ я.

— Бери соломку! — продолжил он и быстрым движением сунул что-то, похожее на маленький веник прямо мне в сумку.

— Вот дякую, аж пiдскакую, — в сердцах сказал я. И сделал шаг в сторону. Большой.

На том самом месте, где я сошёл с карусельки на Зильничи, теперь стояла палатка. Большая, довольно обтрёпанная. Когда-то ярко-жёлтая, нынче выгоревшая до грязно-белого, с полустёртой надписью над входом: «Шатро».

Очень неопрятный зазывала хватал за полы проходящих мимо, втираясь. Не минула напасть и меня.

— Молодой, счастливый! Ты слухай, шо кажу. Иди подивися жiнку-змiюку, — доверительно сообщило мне пугало. — Й другу, таку саму — зовсiм безголову! А як не зайдеш — caмi по тебе являться?[87]

— Я такой радый, — ответил я, вывинчиваясь из объятий зазывалы. — Де у тебя кошик, кину тебе грошик… Может быть.

— Заходь, не плакай, — попытался схватить меня за рукав зазывала.

— Другой раз, — вновь улизнул я.

— Тут де выход, там и вход, — отозвался он и приоткрыл завесу. Внутренности «Шатро» мне не понравились даже издали. Оттуда валила тьма, лезли, клубясь, липкие тени и грохотали совсем неподалёку, словно по мосту подковами, копыта.

«Не иначе четвёрка, — подумал я. — Цугом…»

Пришлось отступить.

Четверть часа я слонял слоны: глянул сквозь зеркальце, осмотрел навский сухостой на узвар и присушку с черносливом — аккуратно расфасованную, но с молью. Приценился к пальчаткам с когтями, чуть не сменял ремень на дурное золотко… И, разыскивая выход, вновь наткнулся на Ежа. Он пререкался с павлином.

— Ты не должен говорить без разрешения, — наставлял павлина Ёж.

— Ауспиции тревожны, — возражал павлин.

— Почём торгуешь пташку? — поинтересовался я.

— Засон, — беззаботно отозвался Ёж. — Тебе, майстер, уступлю.

— Зачем же, — возразил я. — Вот и он, свежий сон.

Я отдал Ежу пучок цветочный. Не успел драгоман Крыштоф удивиться, как сон повёл себя по науке — словно брошен был умелой рукой вхолодную воду: затрепетал, растопырил пушистые лепестки и мгновенно отправил Ежа на боковую, всего лишь прилепившись к Кристофову уху.

Я забрал из ежиных лапок коней цепочки.

— Где остальные психопомпы? — спросил розовющего павлина я.

— Вырий[88], — кратко сообщил павлин. И глянул на меня внимательно.

— Как же теперь выйти? — подумал я вслух.

— Вещание отлично от всего, — подал реплику павлин. — Настает сильная связь с непостижимым. Открыть двери и взойти помогут шесть предметов. Три из них земля, — продолжил он. — Два из мира трав. Один — вода. Эти шестеро рушат барьер.

Грохот и цокот из шатра стали слышны ясно.

Я сел прямо на битую землю. Иногда просто-напросто не до выбора.

— Значит, так, — начал я и открыл сумку.

Павлин подошёл поближе и встал на цыпочки, если так можно выразиться. Взгляд его был внимателен.

В сумке нашёлся магнитик, кусочек кварца и мелок. Ещё веточка вереска, каштан и жёлудь.

Тут из «Шатро», в прахе и грохоте, вылетела здоровенная, запряжённая четвёркой вороных карета с красными колёсами и ринулась, намерений не скрывая, по мою душу.

— Тикай! — невежливо заметил мне павлин и взлетел.

Я бросил в карету кварц. Дальше пришлось бежать. Петляя среди ярмарочных зевак.

Кварц было вырос до размеров скалы, но над самой крышей рыдвана лопнул, обдав карету градом щебёнки и песка.

Мы оторвались от преследования ровно на время, достаточное для рисования двери мелом на земле — стоило карете вывернуть из лабиринта прилавков, давя и разбрасывая нехитрый скарб их заодно с обитателями, как я распахнул перед упряжкой нарисованное — с разгону карета ухнула вниз. Я закрыл дверь и стёр след.

— До перехода скоро, сообщила мне птица, встряхивая хохолком. И я отправился розовому хвосту вслед. Тут земля вспучилась, и едва на пути у нас явились оскаленные лошадиные морды — прямо в них полетел каштан. Корни утянули карету вниз, и земля, потревоженная, сомкнулась. Со всех сторон бежали ко мне ярмарочные вигиланы[89]… Хрипло выла дудка охраны. Мы успели дойти до края Тóргов… Земля вздыбилась вновь и исторгла карету, поглотив взамен нескольких вигиланов.

Я поцеловал свой вереск и бросил его вороным под ноги. На пути упряжки встала длинная худая фигура. Распростёрла руки, открыла немалый рот и взвизгнула… Поднялась пыль, кони заржали дикими и звонкими голосами, взвились… Карета завалилась набок.

Я привязал магнит к палочке, и мы поспешили к карусельке.

— Ты очень начитанная птица, — похвалил по пути павлина я. — Или грамотея съел. Скажи, пока мы не простились — буду ли я богат?

— Для удачи в делах нужен волшебный мешочек, — рассудительно заметил павлин. — Зелёный. Сшитый своими руками. Положи в него десять унций базилика, пять частей мяты, три щепотки крупной соли, высушенную и перетёртую кожуру трёх средних яблок, три медные монетки и одну монету белую. Скажи: «Крас-крас-крас. Дело позади, дело впереди, прибыль нынче». Повесь в незаметном месте. Регулярно, в начале каждой недели, не забывай брать этот мешочек в руки и, разминая его пальцами, трижды читать то же самое.

— Крас-крас-крас… — задумчиво сказал я… — Завтра, завтра-не сегодня.

Мы, павлин и я, дошли до перехода. Каруселька оказалась мельничным колесом в чёрной воде. Кудрицкая — насыпью над ней. Пришлось сажать жёлудь… Уговаривать вырасти. Потом перебираться через воду по листьям, просто скок-поскок. Зато опередили погоню и обрушили на неё дуб, выросший, как с перепугу. Было слышно, как кто-то трясёт заклинившие под массой дерева дверцы, как всхрапывают придавленные кони, как щёлкает и свистит кнут.

Каруселька-меленка вертелась беззаботно.

— Стань, допоможи! — крикнул я. И каруселька разлетелась в пыль. По реке, чёрной и маслянистой, прошла немалая волна, смыла осколки перехода и успокоилась. Карета пропала вместе с Зильничами. Передо мною лежала скользкая тропа по гребню насыпи. Было темно. Далеко впереди едва брезжила полосочка света.

И розоватый павлин перелетел мне путь, справа налево.

«Ведь ауспиции тревожны, — подумал я. — Было бы хуже, если б крикнул, например, трижды. Дурная весть». Но павлин летел на свет молча, сосредоточенно вытянувшись, словно ныряя. «Молчание обнадёживает», — решил я.

Дорога пошла вниз. А потом стало светло, я моргнул несколько раз и вышел на Кудрицкую. Немного неожиданно. В самое начало бульварчика. Рядом со сломанной каруселькой.

На верной стороне Сенки было все по-прежнему — Змеиная колонна зеленела между пасмурным небом и затейливой гранитной мозаикой мостовой. Звякала двойка, пробирающаяся к нам на круг.

И где-то далеко-далеко, с небес неверной стороны, выкликали, как всегда, меня серые гуси…

Ведь город наш происходит вечно и не свершается до конца — такое место в любое время.

Раньше не мог терпеть полнолуние. При Луне в зените были у меня попеременно то кошмары, то бессонница. Тогда, в прошлом веке. Нынче всё по-другому: бессонница прошла, кошмары подыстёрлись, но повторяются вслед Луне — она, кстати, всё та же: море капризов, течение неизбежного и с приливами несчастий. Правда, теперь, чтобы смотреть на неё, я надеваю очки, что неудобно, ну ладно, раз так надо — то пусть… Ведь смотрю я на Луну нарочно, чтобы разглядеть чуть больше. Если надо, переспросить. В полнолуние быстрая связь.

Это раньше приходилось идти, искать, спускаться, одолевать препятствия и считать знаки — теперь всё проще… Не то что тогда…

— Раньше, — как-то раз, невзначай и между прочим сказала мама. — Раньше тут был цветочный выход.

— Цветы, что ли, выходили? — нелюбезно спросил я. — Из себя, наверное?

— Выходили люди, — отозвалась мама. — А тут цветочницы со всех сторон. Они такие были… атакующие, чуть не напрыгивали — клали в корзину мокрую газету, потом мох, потом незабудку.

— Одну? — мрачно поинтересовался я.

— И даже в тазах продавали. И в вёдрах всяких… столько лепестков было. Потом и будку поставили…

Мне очень захотелось спросить про цепь и миску, но я передумал.

— Я тут тоже стояла, — добавила мама. — Тут должно быть место от половины ворот, вот, видишь? — И она указала носком туфли на аккуратный квадрат жёлтого кирпича, в квадрат была заботливо втиснута металлическая урна — пингвинчик с открытым клювом.

— Да… — продолжила мама, — у столба, у этого. С кружевами. И когда немцы, и потом…

— Кто во время войны покупает кружева? — резонно спросил я.

— Ну… — мама помолчала, — разные… Всякие женщины. Знаешь, как много можно изменить воротничком? — Она опять помолчала, оглядела меня критически и добавила, — особенно чистым.

— Трамвай, — сказал я, — пойдём. Потом доскажешь…

В этот раз мне предстояло идти вниз, далеко. После битв, пожалуй, нет иной дороги, кроме как укрываться в овраге и просить совета там же. У тех, кто был раньше, до того. Или всегда.

Я перешёл площадь, оставив за спиною Змеиную колонну, миновал брусчатку Лемской, обошёл стороной Дом Книги, затем спустился по шикарно ветшающей лестнице на лесенку в переулок, дальше объявились гаражи — улочка сразу за ними вела вниз. В яр, поросший царапучей дерезой.

У нас в городе много улиц, ведущих вниз, ещё и с поворотами при этом. Неизбежные оптимисты считают, что все они ведут вверх, а неизменные изгибы сокращают путь каким-то образом. Не могу до конца с этим согласиться — для всяких «вверх» у нас тут есть очень удобный фуникулёр, да и метро не петляет; а вниз, да, очень удобно пешком, даже и зимой можно — при известной осторожности, ведь гололёд. Путь всегда один и тот же. Неблизкий.

Иногда из асфальтовых проплешин на тротуарах выглядывает старая кладка — тёмно-жёлтый кирпич, и клейма на нём почти не стёрты временем или башмачками — красными, медными или на серебряном подборе. Ведь все дороги волшебны, а из жёлтого кирпича-особенно…

Осенние узвозы[90] коварны особо. Туман смещает расстояния и путает звуки. Поднимаясь или же спускаясь — так легко прийти на чужой голос, по щербатой лестнице вверх. Ну или по стёртым ступеням вниз.

Наш город состоит из них — разнообразных лестниц: каменных, деревянных, железных и смешанной кладки. Многие улицы тоже мнят себя чем-то подобным — морщатся, мнутся и складывают тротуар в ступени — чтоб соответствовать, я думаю. Змеи, конечно же, в наличии: где ужик, где что-то чёрное с серым, иногда воздушные или как на нашей площади, из колонны. По-разному.

В конце этой улицы на лестнице змей не было, они ждали меня внизy. Как и положено — в саду, за зелёной оградой. Лесенка спустилась в ар и распласталась горбатой улицей, мошёной несоразмерными булыгамм. По сторонам её доживали своё ветхозаветные пятиоконки, некоторые в три этажа.

Я скоро нашёл нужную калитку — как только зажмурился, чтобы лучше видеть.

Сад был старый, запущенный. Живой долгим, хищным, неусыпным существованием, внешне безобидным — вроде столетней рептилии, перепробовавшей кровь, холодную и тёплую, и всякую воду: от дождевой до мёртвой — да так и не напившейся. В середине сада допотопной черепахой сидела мазанка — почти вросшая в землю, но под жестяной свежелатаной крышей. Из неожиданно опрятной трубы на этой крыше струился уютный дымок.

На самых обычных ветвях самых обычных яблонь и груш, старых, почерневших в мшистую прозелень, голых, гнутых, заскорузлых, — раскачивались вовсе не поздние плоды зимних сортов вроде исчезнувшей «бычьей морды», нет: бессонный сад был полон мотанок — маленьких безликих куколок из тряпок и нитей. Хранителей.

Лицом каждому белому полотняному кокону служили расшитые ленты, перевязанные крест-накрест. Вышивка: старый узор, красное по чёрному — набухшие запёкшейся кровью знаки, были пожалуй, живее самих неспокойных куколок. Нитки казались темнее там, где могли бы быть глаза — немигающие, тёмные, сторожкие — птичьи. Где полагалось быть рту, выглядели значительно ярче и кровавей.

Мотанки колыхались, трясли сонные ветки, крутились на своих нитках, открывали алые пасти и, похоже, пели. Ту самую колыбельную, от которой просыпаются мёртвые, но не до конца.

— Вот он, вот он, вот он, — запищала вся стая. — Загадай ему, загадай! Скажи, непевный, где света край?

— Ой-ой-ой, — ответил я.

— Что с тобой? — заинтересовались они.

— Я влюблён, — пошутил я.

— И в кого, в кого, в кого? — закачались куколки.

У них обычно короткая память. В смысле — подобные легко перескакивают с темы на тему, им легко морочить голову, ведь там у них лишь перо да булавки — и это в лучшем случае.

— Света край, где тьмы начало — тень, и больше ничего, — радостно ответил я.

— Проходи, ходи, иди, — закачались мотанки. Их юбочки и широкие рукава чуть слышно лопотали на ветру.

Я перепрыгнул через канавку, прошёл неверной тропкой по щербатым камушкам и глинистым кочкам — через весь недобрый старый сад к домику почти под горой.

В сенцах при входе стояла ступа, рядом с нею лениво умывался кот.

Серый страж. Я задержался на минутку.

— За ухом черно, — подсказал животному я.

Зверюга хищно улыбнулся и вытянул по направлению ко мне немалую лапус когями, измазаными чем-то бурым…

— Сало, — сказал кот. — Мало.

— Котам-хатам, — возразил я. — Заклякни, морда.

Кот неожиданно для себя так и замер с вытянутой лапой. Глаза его сверкнули в мою сторону красным, усы встопорщились — зверь попытался издать звук, но сумел лишь раздуться вширь.

— Давай, кыса, давай. Лопни или тресни хоть, — позлорадствовал я. — Порадуй меня в эти дни.

— Ну, шо там принесло — човен чи весло[91]… — послышалось из комнаты. Я подул во все стороны, послушал шипение и шорохи по углам, открыл дверь и вошёл.

В помещении было сумрачно, сыро и пахло травой, а ещё чем-то трухлявым, вроде старого дерева — сухой вербы на болоте.

В остальном — просто комната, изнанка почти вросшей в землю хаты, несмотря на сырость, тёплая — настоящее логово, с печкой, столом, мисныком[92] у двери и лавкой вдоль стены.

В красном куте на лавке за довольно корявым столом под обрамлёнными пижмой от мух, совершенно чёрными образами, восседала немолодая носатая тётка — в жилетке поверх ста халатов и платке поверх трёх береток. Потвора.

Такие, как я, нередко заходят дальше, чем следовало бы. Наши пути непрямы, и цели не всегда оправданы. Кто-то идёт, глядя на звёзды, кто-то читает следы или разматывает нить, кому-то хватает ума оставлять крошки идущим вслед. Однако всех опаснее те, кто ждёт нас на любых дорогах, всегда. Терпеливо, настороже, на страже. Иногда мы встречаем их по пути, тех, что уже были. Прежних. Подходим на опасные расстояния — или и просто заходим дальше, чем собирались — ведь каждому своё.

Такое место в любое время.

Потворин стол был завален разнообразным барахлом — ступка, макитра сухого гороху, кастрюля, из которой пыталось вылезти нечто, внешне похожее на тесто, миска с надписью «не сильно жар.», полная семечек, бобы в полотняном мешочке; что-то, некогда бывшее небольшим земноводным — нынче засохшее совершенно. Незаконченные мотанки, спутанные нитки, свечка, сито, кусок воска. Квитанции за свет, прижатые чьей-то рукой: чёрной, явно откушенной. Закопчённый чугунок с кипятком, второй чугунок — с подозрительно спокойной тёмной водой. Ворона. Калина. Йод.

— А, непевный[93], — радостно оскалилась баба. — То ж я и думаю, до чего мне снилась мыша… Ну, проходи, не стой. Хочешь, погадаю на смерть?

— И что гадать тут? — спросил я, мостясь на лавку с другой стороны стола. — Смерть есть смерть, придёт без гаданий.

— Именно что, — солидно заметила Потвора. — Ты и ждать перестанешь.

— Будет март, — вяло заметил я.

— Перестань, — отмахнулась Потвора. — Будет снег.

— Нигде не сказано, что в марте не снежит, — не растерялся я.

— Ну, — подвела черту Потвора. — Перед снегом плохо всем. Кости, давление, тудой-сюдой… Весь этот север-ветер. Как сейчас вот — крупка и мряка. Где теперь погоды? Нема и катма[94].

Я посмотрел в подслеповатое оконце. Хорошая погода в конце октября… Про отсутствующих ничего плохого — или правду. А ноябрь безжалостен до хруста суставов и греется лишь воспалениями.

— Ну, непевнятко, кажи бабе, чего припёрлося, — заботливо проскрипела Потвора. — Чили катай отсюда, пока я добрая.

Я выставил на стол пляшку.

— Живой бабушке на стол пустое? — оскалилась Потвора. — Ты каким местом думал, хлопче?

— Что оно? — спросил я. — Чую — варили, но что?

Потвора обтерла пальцы газетой, кинула ту в печь и ухватила тару.

Принюхалась.

— Так тут приворот, — удивилась она. — Сильно сварено. Не по-нашему как-то. Три крови, две земли, первая вода, руда, крапива — чистая работа. Мастер опытный, а шо?

— Ой, — ответил я, — а то ты не знаешь, опыты-шмопыты… Ты мне скажи — кто, что за мастер, имя там какое. Может, погоняло или же по сути?

— Сама задумалась, — сказала Потвора и посмотрела бутылку на свет. — Ответ тебе известный, но мысль гонишь, да… С кем у тебя было это — пыр… шур… амур, я сказать хотела…

— Да неважно, — выдавил я и почувствовал некое стеснение. — Такое дело и…

— Дурное дело нехитрое, факт, — значительно выговорила Потвора и изготовилась слушать — даже сдвинула с уха платок.

— Не пойму, что происходит, — пожаловался я в пространство, обращаясь к Потворе в частности.

— У меня тоже ничего не ловит, сидим в яме, — прожеманничала она. — Аж тут хотела одно посмотреть… За звездой… Пид звиздой… Шототакое. Клоуны там поют, печально.

— Ну и?

— И не посмотрела, не ловит жеж. Ты пойми — ото нема телевизора, так не жызень…

— Ладно, — согласился я. — Так и быть. Сделаем тебе «Киоск здоровья», потом не плакай. Залезу, антенну гляну. Отвёртка осталась?

— Ты ж моя лапа, — льстиво затарахтела Потвора. — Слазай, котик. Помоги бабе, а то ноги плохие, и спина не та — шо хочет, то бурмочет. Еле згынаюсь. А струмент твой отут, о, — и она протянула мне такой удобненький ящик с ручкой.

— Как летать, так молодая, а как починять — вся погнулась, — мстительно заметил я.

— Так то ж такое, — скорбно вздохнула Потвора. — Литання, то по работе — хиба хочеш, мусиш — и в снег, и у холод… и эти провода, шоб они провалились!

— Ладно, полез, — ответил я. — Через дымар можно?

— Сёдня свято, забыла какое. И день белый. Ну, почти… — важно заметила Потвора. — Нелётно, значит. Лезь путём. Выходь — и по сходам, там крышей, дальше кроквочки, цороп-цороп, раз-раз — и вже! Вылиз^!

Всё так и получилось. Включая цороп-цороп. Над яром вечерело.

В соседних «угодьях» и «поместьях» телевизионные антенны представляли собой внушительные и хитроумные конструкции. Медно-проволочные двойные квадраты один под другим гнездились на разнообразных трубах, шестах и мачтах, соревнуясь высотою. У одних хозяев прямо на крыше, у других антенны стояли отдельно — на основательно забетонированных в землю основах. Были и рефлекторы, основательно прикрученные к тополям — «лишь бы поймало».

По всей видимости, Потвора решила не усложнять. Нет, ну а что? Деревянный дом, железная крыша: забиваешь в крышу гвоздь, приматываешь провод и в телевизор — ловит всё, почти из космоса. Создают помехи голуби — царапают провод когтями своими, в прямом смысле.

Всё ещё собирался дождь. Тополя задумчиво сплёвывали последние листки, сухие и бурые, как и сам месяц октябрь. На крыше сидел Друг Рима. Мужского пола. Относительно не старый. Совершенно серый и почти прозрачный, просто туман в рванине — «друг рима» было написано на табличке, табличка виднелась на груди призрака и была настоящей. Древней.

— Месяц не светит, — сказал я.

— Мерлец не едет, — ответил он. И поёрзал.

— Голубем и львом, косою и колесом, — начал я. — Заклинаю и требую — говори, не спорь, железо и соль. Не послушаешь — сгинь. Три креста и аминь.

— Я здесь Лар, то есть дух, — уныло сказал он. — Поставили, чтоб клад стеречь, значит. Давно было. Но всё равно: должность — уважение, можно шабаши, гостей, общество. Почёт. А она вот… Заскочила. Нашла. Припахала. И всё даром!

— Это ты про пани-хозяйку? — спросил я. — Бесстрашный…

Дух посмотрел на меня тоскливо. Глянул на небо, вздохнул — табличка на его лохмотьях звякнула.

— Помоги мне, — сказал он ровным тоном. — И я вознагражу.

— Какая награда хороша за помощь в наше время? — поинтересовался я и нашёл в Потворином ящичке ножик и изоленту.

— Я дам тебе денег, много, очень много, — заученно пробубнил он.

— Допотопных? — спросил я. — С империей есть?

— Ну, — заметно взволновался он, — там есть сестерции Галлиена, есть и Траяновы. А ещё…

— О! — оживился я. — Раритеты. Неинтересно, но прибыльно. За агиологией будущее — особенно за чёрной. Передай мне проволочку…

— Ты не напрасно здесь, как и я, — упрямо пробубнил дух.

— Подержи вот тут, — попросил я. — Там был такой ножик, удобный… передай мне. Ага, да. Нет ничего случайного, это почти правда. Знал всегда?

Дух немного озадачился.

— Ты же должен спросить моё имя, разве нет? — поинтересовался он немного растерянно.

— По-твоему, я залез сюда, чтобы что-то спросить?

— Я вознагражу… — уныло завёл он.

— Награда от привидения, — раздумчиво сказал я. — Клочок савана и пузырёк рыданий?

Друг Рима заметно сник.

— Но ты же любишь деньги… — начал он глухо. — Очень…

— И что теперь? — спросил я. — Искушаешь силу? Берёшь спасение за монету? Какой стыд! А ещё скарбник… Заложный[95], наверное…

— С Горы были вести, — уклончиво ответил он. — Я услышал, как ты посмеялся над стражниками, увидал, как ты околпачил хранителя и сопоставил.

— Возможно, мы договоримся, — подумал вслух я. — Всё же мне от тебя была помощь, да и не указ она мне… твоя, эта вот. Думал, чем займёшься?

— Будущее — эфир, — загадочно ответил призрак. — Там приму любое обличье.

— Да, а телецентр-то как раз на кладбище, — заметил я. — Будет где разгуляться. Напомни, что у тебя тут с антенной?

— У меня тут полностью алюминий, — обстоятельно начал дух. — Идентичная решётка. Ручная работа. Прекрасно всё ловит. Но я заметил — главную роль играет усилитель и симметрия, во всех случаях — две одинаковые половинки, не соединенные между собой накоротко. Даже радиаторы от холодильника — и те вовсю… Пришёл к результату: антенна-бабочка из электродов, соединённых в виде ромбов. Вот к ней подключил усилитель. Потом заменил блок питания на регулируемый, выставил напряжение побольше — и всё. Ещё очень важны штекер и кабель. Но это продается раздельно, непорядок возник неда…

— Ясно-понятно, — резюмировал я. — Помолчи, починяю…

Он замолчал. Мотанки в саду пели колыбельную, послушный ветер колыхал ветви. «Гойда, ой да, ой», — доносились до нас писклявые голоса.

— Ты говорил о кладе, — спросил я. — Там с мертвяком или без?

— С ним, со мной… то есть, да, — потупился дух.

— Ну-ну, — заметил я. — Сразу сказать, по форме, нельзя было? Хочешь на свободу — давай чешись, про выкуп думай. Заложными не беру.

Друг Рима посопел и вроде как плюнул в сторону досадливо.

— Ты вот не раздражайся только, — осадил его я. — Не люблю психозов этих, призрачных. Потом снятся отломанные пальцы, а к чему — непонятно.

— К потере, — буркнул дух. — Смотри: я, Мелетий Спал, Друг Рима, такое предлагаю: можешь воспользоваться… моим незаложным[96], но только трижды.

— Пробный раз не считается, — ответил я. И собрал инструмент в ящичек. — Значит, я, Абданк Александр, из местных, беру раз из укладочки, чего хочу? Так?

— Неборак, — мстительно ответил «друг Рима».

— Делись, не жадись, — рассудил я. — А два раза тебе загадаю службу.

— Уговорил, — быстро сказал дух. — Скоп и полынь.

— Тут и аминь, — также быстро ответил я.

Между нами оказался небольшой чёрный ящик, керамический.

— Мудро, — отметил я.

— Еллинская работа, — вспучился от гордости дух.

— Тут когда-то держали прах, — присмотрелся я. — Ты в курсе? Вот как раз и Керы нарисованы… А вот Ха…

— Ты, давай, бери. Действуй, — разобиделся он. Пожевал губами и оскорблённо выговорил: «Куры…»

Я потрогал бывшую погребальную урну, ныне хранящую клад.

— Есть что-то, — сказал я и вытащил невеликую монету, тёмную, с профилем. Лавровый венок, длинный нос, одутловатая шея.

— Это он, Траян! — обрадовался я. — Работает, значит, система!

— Так и есть, так и есть, — ответил дух. — Ну, я пойду?

— Давай, — ответил я. — Тебе Либера Либертад. Действуй. Не очень свирепствуй, договор же…

Из сада донёсся вскрик, от калитки скрип — и след скарбника простыл.

Тополь шелестел последними листиками, бурыми. Высоко, на горе, надо мной и Потвориной хаткой, тяжело гудел и звенел вечный, неумолчный, переменчивый — город. Я повздыхал на северный ветер я полез обратно, вниз.

— Кабель на крыше перетёрся обо что-то… Я поправил там… Короче, это мелочь. Теперь всё работать должно. Такие дела.

— Дождала! — ответила Потвора, ловко обходя всякие «спасибы». — Это ж, сейчас, такое одно показуют кино, мне сказали, вечером. Ты видел? Французское, от. Без конца серий. И стыдно, и интересно, и платтячка. Як побачиш, так и смотришь — чем жеж оно кончится, собака дикая… Ладно, беру сито — дывлюся, шо жито, а ты сядь тут тихесенько и сумочку мне передай, там шось цикавеньке… Ну, чили выставь за двери[97], а то бывает…

— Ещё чего, — ответил я. — Говори, давай, сколько можно уже? Мера за меру. Погнали…

— Кхе, — сказала Потвора и плюнула в огонь. — Смотри мне тут, без борзянки.

Она расчистила на столе укромный уголок, взяла сито, посмотрела сквозь него за окно, в бочку с водой, на огонь — потом поставила сито на расчищенное местечко и высыпала в него горох, неизвестно откуда взявшийся в правой её жмене.

— Цит, — возвестила Потвора глубокомысленно и глянула в сито.

В ходиках на стене что-то завозилось, прохрипело: «От сволота», — и уснуло вновь, сладенько прозевавшись. Единственная стрелка показала три во второй раз.

Потвора потарахтела горохом, почесала ухо, повращала глазами, поднатужилась и выдавила совсем тоненьким голосом:

— Дай, мальчик, бабе денюшку, куплю себе молочка.

— Вымогательница, — буркнул я. И покатил ей через стол тёмный денарий.

— Отжеж, щеня зинське[98], — проскрипела Потвора, поймав монету в фартук. — Такое дать! То ж силибро!

— А надо берлянты? — елейно спросил я. — Когда ты уже напросишься?

— Ццц, — поцыкала Потвора зубом и поправила платок. — Нацит! — и она повторила манипуляцию с горохом и ситом, в этот раз из левой горсти.

Сито затряслось, потом подпрыгнуло, несколько раз пискнуло мышкой и затихло.

— Бузя, не псишь, — сказала Потвора орудию производства. — а то бабе плохо слышно. От зара надину очки[99]… Ну, непевный. — сообщила она, разглядывая прыгающие по ситу горошины. — Внимания! Зара буду казать! Вижу, бала-бала, слухай. Ты слухаешь? Кажу… Неясно ничего. Тут муть с пылюкою. За варево сказала тебе — боишься знать, мысль гонишь… А! От и важное казание![100] Две из трёх, — изрекла Потвора. — Твоих, кровных. Вот у них есть такое, что тебе нужно… знать. Будет стреча, у верхах… Верхи из тобою стретяться, непевный, шоб ты знав. И трое из семи — тутошних, не твоих, осудять тебя, як явисся з поганой дороги… А четверо — допоможуть. Там договор и крест. А серце вспокоится в сумке, и, шо характерно — в твоей же. Там у тебя выходит так: пройшлое, тепера, и шото из будучого. Носишь из собой. От…

— А можно конкретнее? — буркнул я, оплакивая римскую монетку всем сердцем беспокойным.

— Конкретные ответы шукай у школи, которую ты всю прогулял, — невозмутимо заметила Потвора. — Моё дело тонкое. Несознанка. Никаких имён. На тому и сижу.

— Хотелось бы уточнить, — повторил попытку я. — Это, что — не зовут? Само приходит, да? Оно неназываемое или безымянное? Которое гоню и знать боюсь.

Потвора посмотрела на меня памятливо.

— Была бы я как раньше — просто сварила б тебя, — устало выговорила она. — И съела. Все дела, чики-пики-туз. Так не могу ведь — и силы не те, и возраст, еще сахар поднялся, собака. Утром такие памороки[101] — еле соображаю кто, шо, где я…

— Надо много воды, это для меньше сахара, — авторитетно замтил я. — И вот, курантилу попей. Тут что-то сердечное. Ещё можно взять ношпу…

— Я уже не девочка, для курвантилов ваших, — отмахнулась она. — Везде химия… Я тебе так скажу, доигрался. Загадано тыщу раз — не бери денег, не лизь до мёртвых, не зловорожь. Так нет — казала-мазала. Оно колдун… Недошиток!. Тебе старая твоя ничего не говорила?

— А откуда… — начал я и осёкся. — Да всё время говорит. Критикует, обзывает, кулаки в лоб тыкает, вот…

— Мало, — утвердительно сказала Потвора. — Я б такое щеня задавила сразу, мешок на голову — и у воду. А она… Ладно, непевный. Ты не дуйся тут, як жаба — скажу тебе, неразумному, последнее — двух тех своих ты студова вернул — почти вернул, дуростью и жадностью — теперь стережися. Им для жизни надо, чтоб не жил ты. Совсем нежил. Таке вже було.

— Це коли?

— Як тебе не кликали ще. Одна тoдi дуже полюбила[102], — внезапно сказала Потвора и глянула куда-то, в чёрную-пречёрную воду. Та вскипела.

— Буває.

— З ким хочеш може бути, а то ж стала весна, a вiн заслаб.

— Хто?

— To xiбa тoбi треба? А нащо? Ну, вiтep…

— А…

— От moбi и «а»… Biн вci часы навеснi кволий. Тiльки-но духу набираєшься, як все квiтне, от мoдi… А то ж було: лiтав. Впав coбi. Й таке було. Позбiгалися всякi. Казали рiзну бiдy. Дивилися на його, якi там… ноги[103]…

— Тю.

— На кутю. Не тюкай бабi!

— Ну, вибач, a дaлi?

— Далi буде й не таке…

— Звiсно що, хоч з телевiзора хтось гляне.

— От би ще всяке тут менi не кавкало… Ну, то дивилися, кричали, дулi давали. А забрала одна. Ну, й полюбила… Я. Бува таке. I вiн. Були ми. От. Xoтiв з мамою знайомити, а я насмiялася. «Нехай сама прийде», — сказала.

А вiн хмурий вид зробив й до мене: «Нащо таке кажеш? — питає. — Вона ж не тутешня». Ледь улестила. А там вже й знайшлося, було. Буває, що знаходиться. От i тoдi так.[104]

— Ага…

— Дай пирога.

— Як даси ковбаси.

— Ну то й бiльше не проси, — ответила Потвора. — Катай, бо час вже, й пока не разгребёшь ото всё — забудь ко мне дорогу.

— А то шо? — не сдержался я.

— А то съем, — ответила Потвора. — И сердце засушу, на шворцi — аби гратися[105]. Катай отсюда — прямо на Саварку, там твоё дожидает. Перший, можно сказать, ключик.

Она поправила платок, сбросила сито на пол, придвинула миску с горохом к себе, запустила руки туда и словно подула в мою сторону.

— Шух-шух-шух, — сказала Потвора шёпотом. — Шух-шух — забери своих двух.

— Ходи здорова, — пожелал в ответ я.

— Хто смiється, тому не минеться…[106] — ответила Потвора.

Я вышел. В сенях сидел кот. Неподвижно, даже слишком для кота.

«Надо же, — удивился я. — Действует до сих пор».

— Лiтай на м’яких крилах[107], — посоветовал я зверю от души.

Тот и послушался — распустил довольно большие кожистые, короткошёрстные крылья, вспорхнул, покружил по сеням и вылетел прочь. Из сада донёсся визг. По всему судя — мотанки кинулись врассыпную… Вслед коту вышел и я.

Идти было не близко, скорее высоко, чем низко — сначала по мокрой улице, потом скользкой лестнице, дальше мимо Дома Книги по площади, а там на остановку и в троллейбус. До Саварки шесть остановок — и не вздремнёшь.