Дни яблок

XVI

Чёрные клёны, тёплые окна, холодно. Двойка: сначала грохочет — потом шипит. Последние каштаны катятся под ноги и дальше, за границы осени. В вывеске «Гастроном», как всегда, не горит первая буква, и это вносит незыблемость вперемешку с интригой. Тротуар вскрыт, выпотрошен до дна и огорожен небрежно. Ищут горячую воду. По тротуару — нельзя, по мостовой — опасно. Все идут по бровочке; балансируя между «нельзя» и «опасно», вчера, сегодня, да или нет, опять выдумал или…

Такое место в любое время.

Это было настоящим, недавно… Неторопливые дни, вся эта осенняя ожидаемая непогода с нездоровьем и ближними холодами, зима — всегда бесконечная и прекрасная до смерти, все вёсны… вербы-сёстры, берёзы и проталины. Вечнозелёный барвинок на могилках, затем май, отдаривающийся ландышами, стрижами и пионами, чтобы уйти в июнь и кануть летней суетой и пылью. И почти карнавал: шиповник, липа, жасмин — каждый ждёт своего выхода и успевает в срок. Ночи, поначалу почти белые — позже звёздные, и уже земляника, а малина будет долго, и любые объясненья откладываются на потом, до осени — когда зима покажет, и руки дойдут посмотреть, но, быть может, и не к спеху.

Я тогда, до всей нашей эры, нарисовал василёк, она гвоздичку — мелками, мелкими линиями. Маленькие метки, восковые мелки, два цветка — красный и синий, на стене, в торце балкона.

— Это как герб, — сказала Инга. — Ты не совсем правильно нарисовал, конечно же.

— Зато твой выше, — успокоил я.

— На три кирпича, — загордилась она. — Придвинь ящики обратно. Пусть никто не знает. Будет цветочная тайна такая, — она помолчала и закончила: — Как раньше флирт…

Кстати, никто и не узнал. Ящики до сих пор там — из них растет вьюнок. Лёгкое растение.

— Млечная река, два мелка, низкие берега… — сказал я, и цветы скрылись от прямого солнца надолго.

— … Что ты там вечно бормочешь? — подозрительно спросила Инга. — Я от тебя в двух шагах, а ничего не разберу…

— Неважно, — отоврался я. — Потом расскажу. Я купил эклеры, маленькие такие, если быстро найдёшь — твои. Все-все-все.

— Сразу бы так, — буркнула Инга. — Погоди, я настроюсь… Что такое розовый холм?

— Вот, как раз там, где баобабы вышли на склон, — сказал я.

Инта фыркнула и унеслась на поиски.

— Кто положил куриную голову в мой стол? — донёсся вопль.

Я хихикнул.

Послышался стук дверок из кухни, хлопнула дверца холодильника — и встреча с совсем не страшным сушёным крабом прошла в визжании. Тогда она, откричав на краба, нашла эклеры. И подарок. Она угадывает, не очень легко, но угадывает.

… Инга родилась в мае, на Троицу, когда на пол стелят осот и любисток, а некоторые, вроде меня, тайком рассыпают по углам мак — «на дзелене зилля». Инге часто дарили всякое зелёное почему-то. Тогда. До всего. Сравнительно недавно… Теперь между нами два моря, пролив со скрипучим названием, а ещё всё детство и половина жизни в придачу…

— Припёрся? — прокричала Инга из комнаты, заслышав шаги мои в коридоре. — Поешь быстренько и кабанчиком за покупками. Плов в духовке.

Я шмыгнул к себе и припрятал принесённую добычу. Из кладовки донеслось нестройное пряничное: «Вале!»

Затем пошёл я на голос сестры моей, спрашивающий сварливо: «Куда опять делся зелёный батник, хаки который? И водолазка, та, чёрная? Опять схватил, скотина?»

— Я собираюсь. Поезд через четыре часа, — заявила «Инезилья». — Если ты опять будешь тут стоять и балабонить, я всё забуду.

— Уедешь в тапочках, — ответил я. — Оно, конечно, по-пенсионерски, а что делать, ведь склероз же. Ты взяла стельки и калькулятор? А градусник?

В комнату прошмыгнула сытно поевшая Бася и радостно улеглась в раскрытый чемодан маленьким, семикилограммовым клубочком. Кошки любят чистые вещи…

— Свитер в клетку… — сказала Тина мрачно. — Только-только отчистила от неё…

— Будет чем заняться в поезде, — угодливо сообщил я. — Или ты берёшь с собой учебники? Это правильно, ими удобно кидать на поражение… Хотя, вот конспект…

— Сашка, — сказала сердитая сестра моя. — Иди займись своим делом. Мама тебе целый список начертила, между прочим, на три магазина. Разве не видишь — мне некогда. Я тороплюсь. И кошку прихвати, она же развалилась на весь чемодан. Безобразие. И шерсть!

Мы не простились. Я понял, когда вернулся.

Стоило ли ходить в овощной и другие, малоинтересные места, чтобы понять, что не посидел с сестрой на дорожку и что она забыла зонтик? Так торопилась.

Должно быть, Гамелина тоже торопилась и сильно. Все пролёты — с третьего по шестой, были усеяны крошками — на площадке, перед нашей лестницей лежало растоптанное в прах печеньице. Пахло имбирём.

Квартира стояла нараспашку, из кухни доносились голоса. Запахи усложнились, тянуло не только имбирём, но и корицей с кардамоном. Ещё мясом.

— А масло лучше потереть, — наставительно говорила мама. — На вот этой, крупной, тёрке.

— Чтобы получилась такая спиральная стружка? — деловито вопрошала Гамелина. — Её ещё очень удобно намазывать на гренки.

— Совершенно верно, Анечка, — журчала мама, явно восхитясь Аниным ударением на «и».

Встречать меня вышла перманентно ревнующая Бася и горестно мяукнула.

— Я тебя не забываю, — шёпотом заметил ей я, порывшись в остро пахнущем кровью кулёчке, извлёк оттуда куриную голову и выдал хищнику порцию счастия.

Кошка, радостно рыча, ускакала в кухню, чтобы расправиться с трофеем. Голоса смолкли.

Я хлопнул одной дверью, затем второй.

— Сашка дома! — удовлетворенно сказала мама. — Только он может кормить животину лишь бы где.

— Кошка ест на кухне! Сколько можно просить — не называй меня Сашкой! — прокричал я из коридора. — Заберите у меня сумки!

— Ну, ведь ты же мужчина… — хрипловато заметила невидимая мне Аня, — вот и принеси добычу сюда… к очагу.

Я вошёл на уставленную тарелками с выпечкой кухню и составил сумки к холодильнику. По столу были разложены пучки трав. Гамелина, вооружённая ножом, похожим на тесак, близоруко щурясь, резала балык. Из-под ножа выходили очень тоненькие кусочки.

— Это что, листик для гербария? — осведомился я и собрался ухватить один из них. Не отрываясь от худосочного мясного изделия, Аня стукнула меня по руке.

— Не кусочничай, — заметила Гамелина, — собьёшь аппетит.

Мама посмотрела на Аню, затем на меня и вышла в коридор.

Я накрыл гамелинскую ладонь своей.

— Попалась, мыша, — шепнул я.

Аня подняла голову, глянула на меня и приставила нож к моей шее.

— Я продам свободу дорого… — ответила она.

— Даю десять поцелуев, — хрипло буркнул я. — Могу плеснуть колдовства, — и я выставил на стол давешний штоф — тёмное стекло, золотистая оплётка, красная пробка.

— Это несерьёзно, — сказала Гамелина и обрушилась карающим тесаком на дефицит.

— Саша, — позвала мама из коридора, — подойди на минутку.

С сердцем, громыхающим приблизительно в том же месте, где только что был нож, я явился в прихожую. Внизу во дворе просигналила машина.

— Так, — сказала мама, застёгивая пальто. — Ингу проводила. Уже и мне уже пора выходить. Смотри тут…

— Я посмотрю, будь спокойна, — ответил я.

— Ну, спокойна не буду, — заметила мама. — Но тебе доверяю, — и она вздохнула. — Цени.

— А то, — пискнул я. Мы обнялись.

— Без глупостей, — сказала мама мне в ухо.

— Всё будет по уму, — заверил её я. — Тихо-тихо.

В ответ мама вздохнула.

— Свежо предание… — заявила она и потрогала мой подбородок.

— Присядем на дорожку? — раздалось сзади. В коридор неслышно выдвинулась Гамелина, вслед ей семенила Бася.

— И кто из вас это сказал? — хмыкнул я.

Мы чинно расселись где попало. Бася вообще решила прилечь и помурлыкать.

— С Богом! — сказала мама и вздохнула ещё раз, вставая. — До свидания, дети мои, не забудьте вымыть посуду после. Всю.

— И перебрать фасоль… — заметил я.

Мама открыла первую дверь и возилась с замком второй.

— А розы вырастут сами… — сказала она. Дверь распахнулась, и мамины слова гулко отразились от стен подъезда.

— Послезавтра буду дома! — произнесла она уже от лестницы. — Не забывайте сушить полотенца…

— Чайбананысайра! — крикнул в недра лестничных клеток я и захлопнул обе двери. В квартире установилась тишина, туго перевитая запахами имбиря, корицы и вербены.

— И зачем вы их сушите, полотенца? — спросила Аня и начала развязывать тесёмки фартука. Кофточка «в папоротники» натянулась у неё на груди, вокруг верхней пуговки пролегли складки. Во рту у меня пересохло.

— Чтобы выстирать потом как следует, — хрипло сказал я. Гамелина сняла фартук и запустила им в меня.

— Шутник, — лениво выговорила она и отступила по коридору, дальше, в сторону «закаморки». Руки её сновали по кофточке, Аня расстёгивала пуговицу за пуговицей. Медленно. Я стянул потрескивающий от страстей свитер и ринулся вперёд, Аня сбросила стукалки и ускорила отступление. Нагнал я её на пороге комнаты. Своей. Кофточка «в папоротники» сиротливо висела на ручке двери, ещё тёплая.

«Лягушачья шкурка», — пронеслось где-то на окраинах моего сознания. Лифчика под Аниной блузой не оказалось, и мне пришлось укрыть Гамелину от чьих бы то ни было нескромных взглядов собой. Аня обхватила меня за шею и ткнулась близоруко мне в лицо — волосы её пахли вербеной, а губы на вкус были солёными.

— Ты тайно ела колбасу! — шепнул я, оторвавшись от них. Пришлось удостовериться в этом ещё и ещё, и ещё…

— Так и надо поступать с продуктами тех, кто не застилает кровать по утрам, — прошептала Аня, вновь завела руки за спину, отступила и расстегнула юбку. Юбка свалилась на пол, переступив через нее, Гамелина оказалась возле наспех заправленной постели.

В полумраке «закаморки» Аня выглядела сияющим силуэтом, шторы позади неё пропускали слабый свет, казалось — светится сама собою: древним тайным жаром.

Она тряхнула головой. Завитки чёрных волос метнулись по голым плечам, словно змеи. Я, неловко прыгая, содрал с себя джинсы.

— Даник, — сказала Гамелина низким голосом, — хватит скакать… Иди сюда, я мёрзну.

Я отбросил джинсы и обнял её, захватывая и согревая. Аня по-прежнему была бархатистой, тёплой и мягкой, пахла травами, и ещё чем-то горьким — вроде жжёного сахара.

— Теперь мне тепло, в животе даже жарко, — забормотала, прижимаясь ко мне всё теснее, Аня. — Но возникла масса вопросов. Ответы есть у тебя?

— Я всё предвижу, ты же знаешь, — шепнул я, и мы повалились на тахту.

Мысли вспыхнули искрами бенгальских огоньков, мне показалось, что тело моё стало стеклянным, сейчас разлетится на миллионы осколков и исчезнет навеки. Удовольствие явилось тихо, расположилось рядом, сначала маленьким робким зверьком, потом стало огромным, ненасытным чудовищем и поглотило нас без остатка: осторожно, медленно и нежно — словно зыбучие пески.

… Зелье в бутылке, оставленной на столе, в кухне, заволновалось и неторопливо поползло вверх, постепенно наполняя собою горлышко бутыли. Тёмная жидкость осторожно подобралась к горловине, на мгновение задержалась у неплотно притёртой пробки на самом верху и хлынула наружу, красными ручейками по стенкам, вниз…

— Мне страшно хочется есть, — жалобно сказала Аня. — И я не знаю, сколько сейчас времени? Почему у тебя тут нет будильника? На который час ты их позвал?

— Вообще-то на четыре, — пробормотал я, трогая её спину: чуть влажную, тёплую и гладкую. — У нас множество минут и даже часов. Будильник ушёл за хлебом и не вернулся.

Аня повернулась и навалилась на меня сверху.

— Подлый, — сказала Гамелина, тесня меня к краю тахты. — Ты даже список покупок ему с собой не дал. Он все забыл и решил бежать. Бедный будильник, скитается где-то…

— Вместе с пятьюдесятью копейками, — поддакнул я. — Наверное, шёл-шёл, звенел, пока не остановился, бедняжка. Так ты хочешь есть?

— Дикий голод, — деловито заметила Аня. — Я читала, такое бывает, после…

— Где, интересно, про это пишут? — поинтересовался я и слез с тахты. Джинсы валялись в дальнем углу. Пришлось замотаться в плед.

— Ты похож на шотландца, — лениво сообщила Гамелина.

Я зыркнул на неё, ощущая в животе жар и щекотку.

— Не шути так, — буркнул я, ощущая, как жар вместе со щекоткой распространяются по телу. — А то я принесу тебе овсянку.

— Это английская еда, Бэрримор, — высокомерно заметила Гамелина, — лучше принеси виски! — И она перекатилась на спину.

— Тебе со льдом? Или с содовой? — заботливо спросил я, шлёпая на кухню. Аня захихикала. Я поглядел на неё.

— Ты, Гамелина, лучше не смейся, — прохрипел я у порога, — а то я забываю, куда иду.

— Главное, не забудь, где я, — ответила Аня и потянулась. — Вернись! Иначе я погибну.

По ногам дуло. Я редко хожу дома босиком — легко простужаюсь.

Нынче моему организму было не до простуд; он изнывал от щекочущих изнутри, словно в бокале шампанского, пузырьков, наполненных чистейшим, высшей пробы счастьем, и жаждал быть: утомлённым, разомлевшим, невыспавшимся и слегка искусанным.

На кухне меня встретили полунакрытый стол и чёрное воплощение молчаливого кошачьего укора на подоконнике.

Я взял старый подносик с почти стёртым парусником на днище, ухватил по одному бутерброду с каждого блюда, передвигая оставшиеся — будто кому-то в голову придёт заподозрить пропажу, пару пирожков, банку с консервацией и бутылку с замечательной наливкой производства Эммы. На скатерти, на месте штофа, остался ярко-красный круг — словно оттиск печати красного сургуча или след от ожога.

Кошка соскочила на пол и бархатисто потёрлась о мои голые ноги — между нами проскочили искры. Бася оскорблённо отпрянула. Я выделил зверю две куриные головы. Кошка тихонько мяукнула и есть не стала.

— Сейчас март у меня, и нечего дуться, — сказал я вслед ревнивице.

В моей комнате пахло морем, вернее, слегка рыбой или чем-то, долго-предолго лежавшим у кромки солёных волн. На тахте Аня рассматривала стеклянные шарики, доставая их по одному из коробки. Говорят, если потереть красным, особо редким, шариком об ухо и загадать желание, то обязательно исполнится.

Увидев меня, Гамелина встрепенулась.

— Я почти скончалась, — сказала она с жадным блеском в очах, — от истощения.

Аня задвинула коробку обратно под тахту, села и потянула поднос у меня из рук. Плед свалился на пол.

— Замечательно, — заявила Гамелина, запихиваясь бутербродом. — Голое обслуживание. О таком я читала тоже.

— Назови мне это издание наконец, — сказал я, забираясь на тахту. — Я тоже хочу кругозор расширить.

Аня лениво преместилась, выкладывая ноги поверх моих.

— Ничего ты там не поймёшь, Даник, — сказала она, расправившись с бутербродом. — Оно всё по-немецки. Почему у тебя такие холодные колени? А что здесь? Грибочки! Ты просто умница… Всё-таки я волнуюсь, ты не замёрз? И руки у тебя какие-то ледяные.

— Я тоже скончался, почти совсем, — фыркнул я и выхватил похожий на летающую тарелку патиссончик из банки. — Изнемог от страсти…

— Помощь близка, — авторитетно заметила Аня, дожевав пирожок и разглядывая на глаз бутылку с наливкой. — Но не покидай меня, я не смогу дышать в одиночестве.

Мне пришлось поделиться с ней дыханием. Поднос врезался куда-то под рёбра и мешал.

— Давай поставим его на пол, — сказал я, оторвавшись от разгорячённой поцелуями и встречей с грибочками Гамелиной.

— Надо бы запить перцы и бадьяны, — пробормотала Аня. Она нашарила красную рюмку на столе и открыла принесённую из кухни бутылку.

— Налей мне, Даник, — попросила Гамелина. — У самой руки трясутся.

— Давай выпьем из горла, — предложил я.

— Это же бескультурье, — возмутилась Гамелина и переставила поднос на стол. Груди её тяжело колыхнулись, повторяя движение — словно волны. Я поперхнулся.

За окном начал накрапывать дождик. Неподалёку — где-то в обыденности октября, въезжая на площадь, прозвенел трамвай.

— Ну, — прошептала Аня. — Как насчёт того, чтоб угостить девушку ликёром, Даник? А я тебе расскажу ещё что-нибудь из прочитанного… пару глав.

И она цокнула пустой рюмочкой о бутылку.

— До того было сильно культурно, — выпалил я, вываливаясь из гормонального тумана.

Гамелина облизала свои пальцы, по очереди, все десять. Мне показалось, что сердце у меня сейчас выпрыгнет через уши…

— Зато это естественно, — припечатала меня поцелуем Аня и уселась сверху.

— Мы будем пить по очереди, — нашёлся я и плеснул в рюмку густо-красной, словно запёкшаяся кровь, наливки. — Узнаю наконец-то о чём ты думаешь…

По гамелинскому лицу пронеслась некая тень, Аня вздохнула и обняла меня за шею. Её руки углубились в мои нестриженые кудри.

— Всегда хотела скальп с тебя снять, Даник, — прошептала Аня мне в ухо, — красивые такие волосы, густые…

— И когда ты поменяла план? — таким же хриплым и ломким шёпотом спросил я.

Аня помолчала, бездумно накручивая мои волосы себе на пальцы. — Решила растерзать душу? — спросил я. — Или вынуть сердце… Она отстранилась, ровно на ладонь. И этой ладонью зажала мне рот. — Как ты можешь? — сказала Гамелина. — Подозревать меня в таком… в чём-либо? У меня нет ни единой гнусной мысли… Могу поклясться.

— А какие есть? — спросил я сквозь её пальцы, и руки мои принялись шарить по Аниной спине — тёплой и волнующей.

— Исключительно неприличные, — слукавила Аня и хихикнула. Рука моя дрогнула, я расплескал питьё — гамелинская грудь украсилась следами капель.

— Пей быстрее, — прерывисто сказала Аня и задышала чаще. И я сделал глоток, и ещё один, и ещё… Первым.

Гамелина судорожно допила остатки и впилась в меня сладкими губами. А затем мы подчинились самому древнему из известных знаний.

Рюмка — красное стекло — покатилась по одеялу на пол, упала и не разбилась…

Страсть, вновь охватившая нас, опять была необъятна и ненасытна, и мне всё казалось, что поднимаюсь я выше… выше… выше.

Где-то в бескрайнем, наполненном искрами счастья пространстве плакали дикие гуси.