Дни яблок

XII

Дни Яблок. Дни меж псом и волком, меж октябрём и ноябрём, между мирами — всюду туман.

— Помнишь, нас, малых, пугали, что на Вольговой горе ночью пляшут призраки? — делано равнодушным голосом сказала Гамелина. Мы шли по улице, было тепло и пахло прелыми листьями.

— Да-да, — рассеянно ответил я, вспоминая гамелинские манипуляции с носовым платком. — Там, на неведомых дорожках, танцуют черти в босоножках…

Гамелина хихикнула, я спохватился.

— Если хочешь, давай туда слазим, к обсерватории, — быстро сказал я, — только там ни призраков нет, ни танцев. Только сторож астматический. С собачкой.

— А собачка какая? — живо поинтересовалась Аня.

— Глухослепонемая. — убедительно сообщил я, — порода муму.

Идём, — заторопилась Аня, — я должна это видеть. Настоящее страшко.

— Могу проводить короткой дорогой, — галантно просипел я.

— О, да, — сказала Гамелина с придыханием и даже похлопала ресницами.

— Что мне за это будет? — не удержался я.

— Я знаю одну сказку, правда, страшную, — ответила Аня после некоторого молчания.

— Ну, расскажи ее мне, — попросил я, — будем бояться вместе.

Мы пролезли сквозь дыру в ограде обсерватории и шли по парку темной аллейкой, гравий поскрипывал у нас под ногами.

— Ты точно этого хочешь? — с явным сомнением в голосе поинтересовалась Аня.

— Я очень многого хочу, — подхватил я. — теперь.

Мы взобрались на горку, холм-останец. Некогда великие ледники, отступая, обрушиваясь на податливую твердь водою и камнями, гнали перед собою волнами-холмами самоё землю — и оставили немало подобных в нашем краю.

С вершины холма была слышна Сенка, погромыхивал трамвай, коротко взвывая, уезжали троллейбусы, уютно светились окошки в домах сразу за горкой, и отовсюду, со всех четырёх сторон, длинными седыми космами наползал туман. Аня огляделась и увидела повалившуюся прошлой осенью сосну.

— Я устала, — сказала Аня, — давай отдохнём? Тут можно сесть.

— А сказка? — спросил я, подстилая свою куртку.

— Ты так не замёрзнешь? — поинтересовалась Аня.

— Надеюсь, что нет, — ответил я, пытаясь придать голосу таинственность.

— Я расскажу её так, как рассказывали мне, — проговорила Аня, — постараюсь не менять слова. А страшная она или нет — решишь сам.

— Я весь одно сплошное, внимательное ухо, — сказал я, раздумывая, можно ли обнять Гамелину или она станет брыкаться.

— Давным-давно… — начала Аня.

— Когда свиньи пили вино, — фыркнул я и всё-таки её обнял.

— Ты вечно всё опошлишь, причём тут свиньи… — возмутилась Гамелина и даже не подумала двигаться. — … Один парень, подмастерье… ученик. В аптеке он смешивал зелья и вообще был сыном лекаря, — продолжила Аня и ухватилась за хвост собственной косы. — Как-то раз, в мае, когда все плясали у шеста на лугу, пошёл в лес и встретил там, в лесу, возле родника со сладкой водой…

— Клеща, — не удержался я.

Аня вздохнула и отодвинулась, а я ощутил странный гул, словно звон из подземелья.

— Даник, — сурово сказала Гамелина. — Для глупых разговоров надо было приглашать в кино Ромчика или Юру. Я пытаюсь рассказать страшную историю, а ты ржёшь всю дорогу, как пингвин какой-то…

— Извини, — залебезил я, борясь с видениями ржущих пингвинов. — Больше не буду.

— Ещё раз перебьёшь, я сделаю выводы, — строго резюмировала Гамелина. — Девушку он встретил, когда думал, что заблудился, понятно? Девушку!

— Так они встретились в лесу? — уточнил я, — в мае? Где-то рядом росла бузина? Или боярышник?

— Да, — глухо сказала Аня.

— Ты сказала — у родника? Да? — продолжил я со знанием дела. Так бы и говорила — парень встретил ведьму. У них в мае гон и всё зелёное…

— Тебе неинтересно рассказывать, — вздохнула Аня. — Ты предвидишь всё… почти, — закончила она с немалой язвительностью в голосе.

— Молчу-молчу, — отозвался я, — продолжай. Ведьма, парень, мир, труд, май.

Гамелина вытащила из кармана очки, дохнула на стёклышки, протёрла одно за другим и зачем-то посмотрела на меня сквозь них. Соскребла краешком ногтя с одного стёклышка нечто и вовсе неразличимое, нацепила очки и продолжила.

— Они говорили долго, солнце взошло высоко и стало клониться к закату, в городе заиграла труба, и юноша сказал девушке, что вернётся завтра, что нашёл свою невесту, что приедет за своей возлюбленной в повозке, разукрашенной цветами и птицами. В знак обручения он подарил ей ленту с майского шеста.

— Наверняка красную? — предположил я.

— Как кровь, — восторженно сказала Аня. — Эмма говорила, такой цвет называли «шарлатный». А она, та девушка, подарила аптекарскому сыну клубок…

— Зелёный? — уточнил я.

— Зелёный, — согласилась Аня.

— И потом они пили воду из родника, и она меняла цвет у них в пригоршнях, и вкус — становилась всё слаще и слаще? — закончил я.

— Я так и думала, ты эту сказку знаешь, — недовольно буркнула Аня и нацепила очки.

— Нет, — сказал я, и голос мой показался мне слишком хриплым, — конечно же, у неё грустный конец?

— Скорее, трагический, — пробормотала Аня, — обними меня опять, так теплее.

— И что тут трагического? — рассудительно заметил я. — Встретить в мае ведьму, в лесу…

— А тебе надо где? — склочно спросила Гамелина. — На демонстрации?

— Там только они одни и есть, — подтвердил я. — Толпами. За отгулы. Что же было дальше?

— Всё хорошее на этом и закончилось. Ты угадал. Когда он вернулся домой и сказал родителям, кого он выбрал на празднике, отец-лекарь созвал соседей, и парня в подвал упрятали.

— Скоропалительное решение, — буркнул я, — надо было бы в церковь его…

— Да, — живо отозвалась Аня, — люди церкви там были. С самого утра.

Гул сделался ощутимее. Я почти различил в нём…

— Колокол, — сказала Аня торжественно. — На следующее утро звонили в самый большой колокол. А затем запели трубы — и одна, и вторая, и третья — на башне ратуши. Каждая из них радовалась заре утренней, а после горожане приветствовали «Domini canes» — псов господних, что привели на площадь пленённую волчицу — Деву родника. Потом рассказывали, что в её правой ладони вода кипела, а в левой — обращалась в лёд. Говорили, что когда она поёт, деревья склоняются, чтобы послушать, а травы растут быстрее, чтобы услышать. Говорили, что когда псы-монахи обрядили её в жёлтую рубаху грешницы и увенчали соломенной тиарой — льняной саван сделался голубым, а жёлтая тиара стала венком трав, что так сладко пахнут на летнем лугу. Говорили, когда Дева родника взошла на костёр, поленья пустили побеги.

Гамелина подёргала свой свитер и сняла очки. Голос её стал прерывистым.

— Где же суженый мой? Где мой жених? — спросила лесная девица у человека в красной маске. — Чего не едет он ко мне в повозке, разукрашенной цветами и птицами? Я хочу поцеловать его в глаза и в губы — поблагодарить за то, как он держит слово.

— Я здесь. Я твой суженый, — сказал скрывший лицо маской. — Я держу своё слово. — И поднес огонь к вязанке.

Аня помолчала. Звон, в отличие от неё, и не думал умолкать, я различил колокол. Тот — из страшной сказки, самый большой, знание, дар…

— Надо выпить, — судорожно сказал я. — У меня голова заболела, надо выпить…

— Вернёмся домой — напьёшься, — безжалостно заявила сказительница, — ты ведь знаешь, что было дальше?

— Всех прокляли… — проныл я. — Гамелина, вставай…

— Я хорошо снимаю такую боль, — сказала Аня снисходительно, — с детства. Меня научили. Положи свою голову мне на колени.

Колокол с той стороны грянул нестерпимо. Донёсся свежий дух вечно спешащих вод. Плеск.

«Ещё минута, и узнаю, что думает он, Ангел, про симонию и дар», — подумал я.

Аня ухватила меня за волосы на затылке.

— Ну? — улыбнулась она. — Боишься? Или ты это не предвидел?

— Тебе лучше не знать, что именно я предвижу, — разобиделся я и улёгся лицом вверх, затылком упёршись в гамелинские ноги. Открывшееся заставило головную боль локализоваться в висках, а колоколу сделаться тише.

— Закрой глаза, — скомандовала Гамелина. — Я расскажу тебе самое страшное.

— Это почему у вас блины всегда пригорают? — спросил я. — И не рассказывай, я не готов к такому.

— Клевета, ничего у нас не пригорает. Никогда, — миролюбиво отметила Аня. — Но если тебе интереснее про блины…

— Я только знаю, что надо взять соль и… — прохихикал я.

— И насыпать на язык, — сообщила сверху вниз Гамелина. — Да, она прокляла их всех, словами, что заставили замолчать колокол.

— Я так и думал, — бесцветно сказал я, вспоминая одно средство у себя в шкафу, за книжками.

— Они сожгли её, — сообщила Аня скучным голосом, — хотя, когда ворошили угли потом, не смогли найти ничего даже отдалённо напоминающего Деву, ни косточки.

— А что суженый-ряженый-простуженный? — спросил я, вдвигаясь в Анины коленки затылком. Аня умолкла.

Неподалёку прогрохотал трамвай.

Я чувствовал, как она наматывает мои волосы себе на пальцы. Головная боль стремительно оставляла затылок, уползая куда-то в пожухлую траву вокруг.

— Вставай уже, ленивец, — сказала бесцеремонно Гамедана и пощекотала меня по животу. Я захихикал и дёрнулся, вставая. Затылок словно что-то ужалило.

Аня провела пальцами по моему лицу.

— Было больно, да? — спросила она очень чужим и далёким голосом. И знание, зелёной звездой уколовшее меня, сообщило, что именно так Аня проговорит большую часть своей жизни. На ином языке. Где-то далеко, там, где низкое небо над вечно серым морем целует клочьями туманов огромные корабли.

— И ему было больно, тоже. Он совсем сошёл с ума и сделался зверем, перекусал почти полгорода. Псов-доминиканцев и отца своего загрыз насмерть, ведь его отец палачом и был, — закончила Аня и поинтересовалась у меня, — ты как? До дома дойдёшь?

— Ну, — ответил я ей, — если ты мне полголовы не оторвала…

— Я не старалась, — ровно ответила Гамелина. — Могу и попробовать, только если ты попросишь.

Я встал и помог встать Ане. Мы спустились с холма вниз. Вышли на улицу. Всюду мне пахло марганцовкой, огни фонарей на бульварчике зыбко покачивались в киселе тумана.

— Печальная какая-то история, — пробурчал я в сгущающихся сумерках. Аня взяла меня под руку. — У тебя есть что нибудь со счастливым концом? — поинтересовался я.

— Неприличный анекдот, даже три, — ответила насмешливая Гамелина, — могу рассказать. Один раз Артемон и Мальвина…

— Я знаю, — быстро сказал я, — чем они там занимались и не один раз, а вот про ведьму…

— Она пропала с дымом и ветром, — сказала Аня, — и жених её, сын лекаря, чокнулся. Говорила уже.

— Неудивительно, — буркнул я. Мы вошли в тускло освещённую «Браму». В зале было пустовато, пахло раскалённым песком и кофе. Я усадил Аню за столик в углу и отправился добыть несколько капель для забвения.

— Два кофе и пятьдесят грамм, наверное, «Плиски», — просипел я и выложил на стойку потёртую зелёную трёшку.

За прилавком стояла измождённая борьбой со своими отпрысками и санстанцией мать моего одноклассника Чернеги. Тётя Света, короче.

— Саня, — сказала очень коротко стриженная тётя Света. — Ну, какая тебе, в жопу, «Плиска»? Паспорт есть?

— У вас ноги болят? — пошёл напрямую я. Несколько недель назад мне удалось узнать специалиста, загнавшего тёти Светин варикоз на исходные позиции, избавив тем самым «резусную» маму Чернеги от операции и кое-чего похуже. В благодарность Валик, очень худой, весь беленький и светлоглазый отличник, подвязался писать за меня контрольные по физике.

— Засранец, — просипела мадам Чернега. — Вот точно мне говорили — карий глаз бесстыжий.

— У меня есть ещё один, — утешил её я, — совершенно другого цвета.

— Оформлю тебе «Пепси», — буркнула тётя Света, — всё равно отрава, а так хоть спирт… Шо ты хочешь ещё? Говори быстренько… — И она открыла бутылочку пепси. Под «шинквасом» раздалось шипение. Затем, водрузив на нос модные бифокальные очки, тётя Света поцокала стекляшками под той же стойкой, раз и другой — запахло жжёным деревом и спиртом — дешёвым коньяком.

— Две двойные половинки, — послушно произнёс я наше общегородское заклинание.

Тётя Света передвинула турочки в песке.

— Будет на три рубля, — просипела она. И выставила на прилавок поднос: две чашечки с кофе, бутылочку «Пепси» и два высоких, тонких стакана.

Я ухватил поднос и поковылял в угол.

— Зачем тебе… — начала Гамелина и осеклась. Чтобы заполнить паузу, Аня сняла очки, протёрла носовым платком стёкла и положила очки на стол.

— Я легко простужаюсь, — прохрипел я ей в ответ, — а вокруг промозглая сырость…

— Да, конечно, — недобро прищурясь, сказала Гамелина, — ну попей, попей своё «Пепси». Смотри, чтоб козлёночком не стал.

— Не буду кувыркаться теперь, — заметил я ей, — твоё здоровье.

«Пепси», благодаря коньяку, отчётливо пахла клопами. Я проглотил шипучую смесь, и в ушах моих недобро прогрохотал колокольный звон. Смутные фигуры в каких-то рваных опорках на ногах, слоняющиеся в самом тёмном углу кафе, вздрогнули и рассеялись. Я перестал их видеть. Как всегда после спиртного. Стоило мне выпить, дар, тот самый, что не подарок, ощутимо сдавал позиции, правда, не сразу. На краткое мгновение краски становились ярче, голова сильна тужилась, мысли окружающих грохотали в ушах, сердце бухало молотом где-то в шее, а руки… руки казались ледяными.

— Даник? — донеслось до меня. Аня смотрела прямо мне в лицо, и между бровей её залегла нехорошая чёрточка, вертикальная. — Что это с тобой? Ты же весь зелёный.

— Надеюсь, — ответил я надтреснутым голосом.

— На что? — поинтересовалась Гамелина и размешала сахар, ещё и ложечкой о чашку постучала, три раза. Очень гулко получилось.

— В целом, — отозвался я, — нужно же надеяться. В принципе. Зелёный — цвет надежды.

— Ты говоришь туманно, — заметила Аня, — но мне это нравится. Такая образность.

— Какая? — забавляясь, переспросил я.

Дар не то чтобы отступил полностью, но как-то перегруппировался. Я ощущал, как быстро тепло возвращается в руки, пальцы покалывало — так бывает с мороза.

— Иногда ты просто дурень, — добродушно заметила Гамелина, — мне это даже нравится. Становишься похож на медведика.

Я похихикал, получилось неестественно.

— Белого или чёрного? — спросил я и опять хихикнул.

Гамелина подёргала ворот свитера и отпила глоточек пепси.

— На панду, бамбука натрескается и пнём-пень, — мрачно пробурчала она. — Что-то ты быстро косеешь, песок в кофе попал?

— Камень… — мрачно ответил я. — В тебе, Гамелина, в самой, юмора как в песочнице.

— В смысле, пасочки? — уточнила Аня и зачем-то помешала кофе в чашке ещё раз. — С юмором?

— Ну, не совсем, — пошёл на попятную я, — скорее грабельки.

— Хм, — сосредоточенно сказала Аня. — Как твоя голова?

— Пока на месте, — доверчиво ответил я. Гамелина произвела некоторое движение. Словно бы захотела уйти.

— Не торопись, — как можно мягче сказал я, — посиди ещё чуть-чуть. Прости, я… У меня бывает.

— Да я-то знаю, — буркнула Аня, — помню всё хорошо, ещё с детского садика. Иногда ты такой странный. Водой облить хочеться.

— Не сдерживай себя, — улыбнулся я.

Гамелина состроила странную гримасу, взяла в руки уродскую вазочку, выдернула из неё хризантемку и плеснула в меня водой, прямо в лицо.

Забавно получилось. Я протянул к воде руку, правда, пришлось действовать быстро, этого я не люблю, но…

Прогудел колокол, ни реки, ни моста я не увидел, один туман. «Зловещий знак», — подумалось мне в абсолютной тишине. Не было слышно быстрой реки, и не плакали горестно гуси.

Вода, застывшая у моего лица, подумала немного и согласилась стать снегом.

Гамелина восторженно понаблюдала за снегопадом, устремившимся в её кофе. Модная пластиковая люстра над нашим закутком несколько раз моргнула.

— Обалдеть, с тобой действительно не соскучишься, — прошептала Аня и каким-то тяжёлым жестом поправила волосы. — Я очень рада, Даник, что мы давно знакомы, а то ещё превратишь в жабу, чихнуть не успею.

— Не переживай, — легко успокоил её я. — Всего-то тебя поцеловать потом и станешь ты сама собой.

Аня задумчиво допила магический кофе и даже не поморщилась.

— А тебе для того, чтобы целоваться, обязательно нужна жаба? — скучным голосом спросила она.

— Не всегда, — сказал я, тревожно думая, что голос мой охрип.

— Очень хорошо, — резюмировала Аня и откинулась на спинку диванчика. — Хорошо провела с тобой время, спасибо, Даник.

Я помолчал. Мадонна за спиной тёти Светы боролась с динамиками магнитофона «Весна» и проигрывала им все семь нот и нотный ключ в придачу. Мне стало совсем легко. Аня высматривала что-то в пространстве и теребила косу.

Я дунул на стол смеха ради. Ложечки в наших чашках звякнули и закрутились сами собой — справа налево. Гамелина уставилась на них, глаза её расширились. Люстра над нами моргнула ещё раз и по-гасла окончательно.

— Идём, пока не поздно, — сказала Аня, — а то потолок рухнет.

Мы направились к выходу. Тётя Света погрозила мне пальцем из-за стойки.

— С тебя лампочка, паршивец, — беззлобно сказала она.

Я кивнул ей и оглянулся, это всегда неправильно, но я ничего не могу с собой поделать — ложечки в чашках продолжали вращаться, тихонько — почти не звякая, против часовой стрелки.

Аня ждала меня на улице.

— Сильный трюк, — одобрительно заметила она, — с этим снегом… и вообще, так интересно. А вот скажи? — спросила она. — Что бы стал делать ты, ну, на месте этого… ну, парня, аптекарского сына… жениха?

Мы стояли у перехода, светофор над перекрёстком окрашивал всё в тревожный жёлтый через каждые несколько секунд: «Внимание всем».

— Затаился, — неохотно ответил я, — всегда можно спрятаться достаточно хорошо.

— Что-то такое я и предполагала, — отметила Гамелина несколько безнадёжно. Мы одолели улицу и зашли во двор.

— У тех, кто хорошенько прячется, есть время выжить, — глухо сказал я. — Всё хорошо обдумать… и отомстить.

— Насмерть? — очень серьёзно спросила Аня.

— В большинстве случаев — да, — без колебаний ответил я.

— Разве возможны исключения? — как-то по-школьному удивилась Аня, словно, проведя сложную лабораторную, обнаружила полное отсутствие осадка в пробирке или «нерабочую цепь», как выражался наш Кроль.

— Исключения возможны всегда, — сказал я, — всякие мелочи… трудно учесть совершенно всё. И потом, согласись, Гамелина, бывает такая жизнь, беспросветная, похуже смерти…

— Это да, — задумчиво сказала Аня и повернулась ко мне.

— Абсолютная тьма, — произнесли мы хором.

Все фонари во дворе моментально погасли, как по чьей-то злой воле, вместе с окнами и надподъездными лампами.

— Моя удача, — сказала трудноразличимая в темноте Гамелина.

Высоко в небе подрагивал далёкий отсвет фонарей над трассой, ниже площади. Бывшая Артиллерийская школа проступала сквозь мглу мрачной глыбой — будто древний дворец. Гамелина виднелась во внезапно наступившем сумраке смутным серым силуэтом. Я нашёл её руки, Анины пальцы были холодными. Мы замедлили шаг, а затем остановились вовсе, Аня накрыла мою ладонь своей. Во двор начал просачиваться туман — со всех четырёх сторон, наступающая тьма пахла прелью, мхом и яблоками.

— Испугался, Даник? — спросила Аня, и в голосе её затаилась нехорошая ехидца.

— Темнота друг молодёжи, — бодренько ответил я, — а ты не боишься? Мрак такой.

— Я мало чего боюсь, — высказалась Аня, немного помолчав, — ты не ответил на мой вопрос.

— Страхи находят нас повсюду, — пробурчал я, — поэтому надеяться нужно лишь на хорошее, тогда, возможно, оно настанет.

— Я думаю, ты сам не знаешь, про что говоришь, — сказала Гамелина, в голосе её сквозила ленца и что-то ещё, проникающее из непостижимых глубин, словно трава из-под асфальта. — Мужчины ошибаются. Часто, — продолжила она, — и ведь только потому, что думают, что всё знают, всё обо всём…

— Ну да, конечно, — раздражённо оборвал её я, — всё про мужчин знаешь исключительно ты, интересно, откуда?

— Бывала в пионерских лагерях, — очень убедительно сообщила Аня.

Мы подошли к подъезду.

— Гамелина, — заинтересованно сказал я, — никак не могу понять, о чём ты думаешь… на самом деле.

— Если бы я сама знала, — вздохнула Аня. — Я иногда стесняюсь своих мыслей, правда. С тобой такого не бывает?

Вместо ответа я открыл дверь. Взвизгнула пружина. Повешенный мальчик — его бестелесная суть, уцепившаяся за наш подъезд, — поспешил нам навстречу. Тень несчастного силилась сказать что-то, тыкая в Аню пальцами и беззвучно разевая рот. Я щёлкнул в кармане пальцами и прошипел в сторону духа: «Absit…»

Гамелина навострила уши. Призрак оскорбился и канул в стену.

— Что ты там бормочешь, Даник? — спросила Гамелина. — Ты вообще всё время что-то бормочешь или бурчишь. Или молча дусишься.

— Именно это тебя во мне заинтересовало? — надувшись, спросил я.

— Не только, — отозвалась Аня, — У тебя глаза необычные и волосы вьются… И потом, ты интересный… С тобой весело и можно помолчать… ты молчишь не страшно.

Обычно я знаю, о чём думают люди. Что поделаешь, дар не подарок. Я слышу не все мысли, конечно. Некоторые, самые сильные, в основном — плохие… Люди всегда думают плохое так ярко. И вот до сих пор не услыхал ни одной гамелинской мысли, так отклики, полутона, длинные волны…

«Как она умудряется это делать? — подумал я. — Нет, просто интересно… Вообще не думает, что ли? Ни о какой защите не может быть и речи, не вижу за ней сути».

Мы дошли до третьего этажа, и Аня, похлопав себя по карманам, принялась вертеть коврик у двери. Я вспомнил, как что-то звякнуло на кухне, когда она разглядывала нитки, что-то металлическое. Тем временем Гамелина закончила поиски. Ключ не нашёлся.

— Его нет, — радостно, сказала из темноты Аня, — ума не приложу, куда он делся?

— Он у нас дома, — ответил я, наблюдая эти нехитрые шашни, — пойдём, поищем. Не торчать же тебе в подъезде.

Аня откинула выбившуюся из косы прядь назад и посмотрела на меня.

— Спустись ниже, я плохо тебя вижу, — сказала она. — Темно.

— Ой, да ладно тебе, Гамелина, — радостно отозвался я, — слышишь-то ты хорошо. Пошли, говорю, поднимемся ко мне. Попьём чаю, там остались крошки от твоего пирога, угостишься.

— Ну, выбор невелик, — рассудительно заметила Гамелина, — действительно, не в подъезде же торчать. Я поднимусь к тебе, — она помолчала секунду, — пообещай, что скучно не будет…

— Торжественно ничего не обещаю и не клянусь, — сказал я.

— Хитрый выбор, — одобряюще сказала мгла Аниным голосом.

И мы пошли вверх, три пролёта, медленно. Лампочки в подъезде попытались было загореться пару раз, но безуспешно. Свет погас всерьёз.

— Светомузыка просто, — рассеянно заметила Аня, — каждый раз, как к вам поднимаюсь, такое. Где-то провода не в порядке.

«В голове у тебя провода, — мрачно подумал я. — не в порядке. Гудят. Нифига не слышно. О чём-то ты размышляешь, Гамелина?»

Мы подошли к двери. Аня стащила с шеи косынку и взмахнула ею у меня перед носом.

— Эти твои духи, они с запахом вербены, да? Странный такой аромат, — сказал я. — Как называются?

— Это домашнее мыло, — ответила Гамелина. — Эмма делает. Правда, хорошо пахнет?

Я недолго повозился в поисках замочных скважин — одной, второй, — и мы вошли в квартиру.

— Вербена, — пробормотал я, — дух греха…

— Вот и мне так кажется, — церемонно сообщила Аня. — Возьми у меня плащ.

Квартира, несмотря на относительно непозднее время, была погружена в сладкий сон.

— Даже и хорошо, что света нет. Так интересно! Пройдем как по лабиринту, — прошептала Аня.

— И врежемся в стену лбом, — таинственно закончил я, будет «гори-гори ясно».

Гамелина хихикнула и сняла, судя по звуку, сапожки.

— Главное — добраться до кухни, — зашептал я, — там чай, еда и с улицы свет. Хоть какой-то.

Аня хмыкнула и провела по мне рукой, вслепую, сверху вниз, начав со лба.

— В темноте у вас всё по-другому, — сообщила она.

На кухне действительно было светлее. В окно просачивался, мутный от тумана, свет ярких жёлтых фонарей на площади.

— Давай чаю попьём, — прошелестела Гамелина, — у меня всё просто склеилось от этой «Пепси» твоей.

Я нашарил спички, зажёг конфорку и поставил чайник. Синий отсвет огня обнаружил Басю, прытко уклоняющуюся от гамелинских посягательств.

— Что это с ней? — удивлённо спросила Аня. — Одичала или как?

Бася юркнула под тахту и чихнула там злобно, раз и другой.

— Чтоб ты здорова была, — прошептал я, усевшись на пол.

— Яне слышу, что ты там бормочешь? — сказала Аня. — Ты разговариваешь с креслом?

— Да, — ответил я, оторвавшись от разглядывания кошачьих очей. — Ты не поверишь, какое он… оно интересный собеседник…

— Хм… — заметила Гамелина, подойдя поближе, так что я разглядел её ноги, — у нас есть одна старая табуретка, очень старая… так ни слова, за всё время.

— Мне кажется, — быстро сказал я, — она всё время видела одно и тоже э-э-э место. И что она может сказать после этого?

— Будто бы ваше кресло смотрит на вас свысока, — ухмыльнулась невидимая Аня.

— В детстве я не раз с него падал, — ответил я и пошарил руками вокруг себя.

— Гамелина, я нашёл только брелок, — сказал я и протянул ей маленького медного зайца, — а вот куда ты дела ключ?

— Ну, я знаю? — равнодушно протянула она. — Может, дыра в кармане, а может, перчатки скользкие… Ты ж помнишь этот ригель: тяжёлый, длинный…

Кухня наполнилась неверным, удушливым теплом. Я поднялся, выключил конфорку, и зыбкий свет её угас, уступив место полумраку, едва разбавленному далёкими фонарями.

— Можно я возьму ваше варенье? — попросила Гамелина. — У вас всегда такое необычное…

Я молча налил ей чаю и отодвинулся от буфета. Анька опустилась на коленки и принялась рыскать по полкам и извлекать банки из буфета, бормоча: «Так, это клубника, тут слива, а здесь что-то красненькое… Даник, а тут что написано? А, райские яблоки с веточками, это наша банка, Эмма вам принесла…»

Я решил прервать это жужжание.

— Аня, — сказал я, — ну что ты как оса? Чего снуёшься там во мраке?

— Ищу, — глухо сказала сунувшая голову внутрь Гамелина, — у вас тут было такое — зелёное, даже изумрудное, крыжовенное, наверное, и с вишнёвым листом. Незабываемый вкус!

— Это царское, — сказал я, — оно слева, в углу.

— Не вижу, — отозвалась Аня.

— Правильно, — заметил я, становясь рядом с нею. — Ты ж не сыч. В темноте не видишь.

И выпихнул её из тумбы.

— Подумаешь, какой филин, — весело заметила Гамелина, — так где всё-таки варенье?

— Пылын — это рыб или звэр? — ответил я и протянул ей банку.

Аня взяла её, наши пальцы соприкоснулись… «И никакого общего будущего», — снова подумал я. Потянуло копотью и разогретой смолой, и пылью, и кипячёной водой — так всегда пахнет на вокзалах — расставанием и словом «никогда».

— Даник! — донеслось до меня издалека. Я моргнул. Гамелина, стоя у стола, щедро мазала вареньем разрезанную пополам двенадцатикопеечную булочку-рогалик. Я сидел на полу спиной к буфету.

— Даник, — поинтересовалась Аня, — ты всё-таки тормоз или придуриваешься?

— Не скажу, — буркнул я, поднимаясь, — а то тебе страшно станет.

Гамелина завершила ритуальное умащивание рогалика и принялась поскорее обкусывать края продолговатого хлебобулочного изделия — видно, переборщила с вареньем.

— Откуда тебе знать, — сладким голосом спросила она, чего я испугаюсь? Попробуй…

Я протянул руку, кончики пальцев покалывало. Подогретый гормонами и неясностью, дар просился вон.

— Hoc volo, — шепнул я, и пошевелил пальцами. — Во имя звезды зелёной: обращаюсь, прошу и требую.

Банка медленно приподнялась над столом и, словно раздумывая, покрутилась над скатертью вокруг своей оси, справа-налево.

Гамелина застыла, впившись пальцами в бутерброд. Лицо её вытянулось, а глаза сделались будто льдинки — холодные и прозрачные, с одними лишь чёрными точечками зрачков посередине.

Банка поднялась выше и явно призадумалась — затем издала всхлип, булькнула и, повернувшись ещё раз вокруг своей оси с неимоверной скоростью, брызнула вокруг чем-то круглым. Гамелина охнула и выронила свой рогалик. Вареньем вниз. Прямо на «шерсть ламы».

По кухне раскатились ягоды: тугие, спелые, пахнущие летом и безмятежностью — крыжовник.

— Я офигела просто, — тоненько сказала Аня, несколько захлёбываясь словами. — Мне много про тебя рассказывали, но вот такое — летающие предметы — я и представить не могла. Ты видел? Бутерброд! Он просто вырвался из рук. Сам собой! Я теперь вся липкая, хорошо, если через свитер не просочилось. Ну, надо же. А казалось, так мало там варенья…

Я оскорбился.

— Гамелина, — сказал я, — тебе показывать что-то волшебное, только время зря терять. Ты же ничего не видела.

— Это ты так считаешь, — сказала Аня ровным тоном и отхлебнула чаю. — Всё, что нужно, я заметила. Теперь мне надо застирать свитер, а то его моль проест.

— Ну, где ванная, ты знаешь, — прошипел я, — только чтобы тихо!

— Я в ванной не пою, — улыбнулась в сумраке Аня.

Говорят, они плохо видят, но чуют очень хорошо. Скребутся под окнами, плачут у дверей. Хотят войти всегда. Извне. Снаружи, где холодно, в нежизни.

Нам лучше не слушать, лучше не верить, лучше не звать…

Им — свечи на могильных холмиках, тыквы на крыльце, мотки шерсти на подоконниках, красные яблоки в воде, орехи в очаге… Забавки.

Я прогулялся по коридору. Дверь в пустую Ингину комнату была приоткрыта, на сестриной тахте разлеглась Бася, подозрительно глядящая на колышущийся тюль.

Я прислушался — перестала шуметь вода в ванной. Аня застирала пятна от варенья. Я вернулся в кухню, плотно прикрыв по пути дверь к маме.

Аня старательно отжимала свитер, обернув его полотенцем. Я взялся задругой конец жгута и повернул его слева направо.

Свет отсутствовал по-прежнему, тусклое свечение за окном сменилось плотным, молокоподобным туманом, сквозь который на ощупь пробиралась луна — тёмная, недобрая, отливающая медью, Кровавая Луна октября.

— Теперь мне нужна ровная поверхность, — сказала Гамелина, — и ты мне нужен…

Она выглядела абсолютно беззащитной — босиком, в коротенькой комбинашке со съехавшей бретелькой. Коса заколота на скорую руку…

— А, — сказал я и ткнул пальцем вниз, — тебе не холодно?

— К сожалению, колготки пострадали, — деловито сказала Аня. — Если бы не застирала, пятна бы остались, даже, может, липкие. А за это полагается казнь. Ты всё равно не поймёшь.

— Я дам тебе халат, — проблеял я, ощущая странную волну, поднимающуюся из самого нутра.

— Не нужно, Даник, — ответила Аня и потрогала узел на затылке, рука её явила беззащитную внутреннюю часть, более светлую, будто брюшко мелкого зверька, — мама потом спросит, кто его брал. Будет неудобно.

— Я дам тебе Ингин, — заметил я значительно охрипшим голосом.

— Тем более, — мягко сказала Аня, — она такая собственница.

— Ну, тогда возьми рубашку мою, — сказал я, — у нас сквозняки, ты замёрзнешь.

— Не думаю, — пробормотала Аня, развернувшая свой отсыревший самовяз, — что до этого дойдёт. Сейчас мне понадобишься ты, Даник, идем в комнату, там удобный стол.

И мы отправились в «закаморок». Среди тишины и полумрака вдруг мигнул проблеск света, утвердился, окреп. На улице, внизу, робея перед неумолимым туманом, зажглись фонари, в кухне ожил холодильник.

— Дали свет, — сказал я, не в силах выдерживать тишину.

— Да ни к чему нам, не зажигай, — ответила белеющая плечами впереди Аня, — сейчас шторы отдёрну…

Она ткнула мне в руки влажную шерсть и раздвинула занавески.

— Теперь лучше, — довольно заметила Аня и обернулась. — Я возьму за горло, — хрипло сказала она, — а ты за подол. Будем смыкать. Надо несколько раз сильно потянуть в разные стороны перед просушкой, чтобы не сел.

Мы стояли друг против друга и дёргали чёрный свитер за разные края: нитки поскрипывали, Гамелина тяжко дышала, я хихикал.

— Ну и с чего ты тащишься, Даник? — разъярённо спросила Аня. — Что смешного?

Я дёрнул свитер посильнее, и судьба, то есть сила рывка, принесла ко мне Аню.

Гамелина с размаху впечаталась в меня, и я ощутил, что бюстгальтер она сняла тоже. Видимо, перемазала вареньем. Воцарилась тишина, тяжело задышали мы оба.

— Безобразник, — сказала Аня. — Мне нужно разложить его и прижать чем-то тяжёлым. У тебя есть камень точильный или утюг?

— Гантеля… — брякнул я, воскрешая Анькино детсадовское прозвище. На долю секунды она надула губы и зыркнула на меня прозрачными глазами искоса, как в детстве.

— Ну, давай я на него сам лягу… сверху, — миролюбиво предложили.

— Ты слишком ребристый, — мстительно заметила Аня, — боюсь, будут вмятины.

Я осторожно вылез в кухню и ухватил тяжёлый камень, о который совсем недавно точил нож.

В комнате Аня заботливо раскладывала на столе свитер, прижимая его по краям книжками. Камень с заботливо подстеленным листиком отправился на горловину.

«Замок поставила, — подумал я и мысленно устыдился. — Вот ведь чушь… откуда ей знать? Просто камень и листок бумаги».

Тем временем Гамелина закончила манипуляции со свитером и окончательно распяла его на столе. В комнате запахло мокрой шерстью, вербеной и ягодами.

Шторы чуть подрагивали — словно перезревшая красноватым сиянием луна пыталась, разодрав туманы в клочья, просочиться в комнату к нам — свидетельствовать в грехе. Аня подняла руку и выдернула шпильку из закрученных узлом волос, чёрные пряди упали на голые гамелинские плечи. Чтобы закрепить успех, Гамелина несколько раз тряхнула головой и опять зыркнула на меня из-под распущенных волос странно светлыми в темноте глазами.

— Я вот подумала насчёт согреться, — медленно сказала Аня. — А что, если я останусь у тебя?

Я несколько опешил:

— Это как, останешься? Насовсем? — переспросил я, ощущая бешеное сердцебиение и полное, абсолютное отсутствие дара и всяких следов его.

— Ну почему же, — ответила Аня шёпотом, — насовсем. Например, на ночь.

— Что скажет Эмма? — поинтересовался я.

Аня подошла близко, совсем близко — от неё пахло вербеной, вареньем и леденцом.

— Даник, — заявила Гамелина, — я распоряжаюсь собой с десяти лет. Что мне Эмма…

Я положил руки на её талию и подёргал вверх скользкую на ощупь комбинашку.

— Так ты распоряжаешься? — спросил я. — Только собой или кем-то ещё?

Аня обхватила меня за шею, ловкие пальцы её опять добрались до моих волос, она с силой дёрнула меня за пряди на затылке.

— Всегда мечтала распоряжаться рабами, такими, как гладиаторы, например, — прошептала она. — Двумя, тремя…

— И что бы ты стала делать с двумя грубыми и потными мужиками, или даже тремя? — спросил я, шаря руками по её спине всё ниже и ниже.

Наши губы находились в предательской близости: «На вкус она как сахарная пудра, — диким галопом пронеслась у меня мысль. — Сладкая, наверное»…

— Не раздумывай долго, можешь узнать сам, — сообщила мне в ухо Аня громким шёпотом.

Родинка надо ртом ожгла меня болью, как искра, и я поцеловал — сначала беззащитную и белую ямку между Аниными ключицами, потом шею, а затем губы — полные, подрагивающие и жадные.

— Надо просовывать язык, — сказала Гамелина по истечении нескольких очень длинных минут. — Я тебя сейчас научу…

— Сама откуда знаешь? — успел прошептать я.

— Много читаю, — шепнула в ответ Аня, и мы принялись за обучение…

… Если вам при гадании на цветах выпал одуванчик — вас ожидают печаль и горечь.

Как назло, мне снились именно они — горечь, страх и одуванчики — в одном котле. Печально, можно сказать, незаслуженно — видно, оттого и горько.

Я проснулся около пяти. В это время тени покидают наш мир, устремляясь вслед за светом лунным — лживым и отражённым, к иным областям, скорее всего, полям тьмы, из которых и явились. Во сне в эту пору более всего меняется суть вещей — запросто предстаёшь мышью или же небольшим драконом, можно медным, заодно и уясняешь: область интуиции — тоже поле тьмы. Чёрные маки. Возможны и асфодели, но серые.

Аня спала неспокойно, что-то бормотала, вертелась и без конца шарила пальцами во сне. Будто что-то искала. Смеха ради я взял её за мизинец. Это палец-ключ. Ухватив за него спящего, можно выпытать всякие тайны. Похоже на разговор с почти незнакомым человеком, который тебе нравится — будто ступаешь по тонкому льду. Надо очень осторожно подбирать вопросы.

Уткнувшаяся в подушку Гамелина в ответ на мои манипуляции сказала нечто сердитое, неразборчивое. Явно старые слова. Вроде по-немецки.