Дни яблок

VII

— Ты отдохни, — милостиво сообщила бабушка. — Напартолю[33] ужин.

— Собственно, не устал, — заметил я. — Могу и картошку почистить.

Бабушка посмотрела пристально. Сняла с крюка фартук, помусолила пальцами завязки на нём, вновь окинула меня взглядом, равноценным залпу из орудия «Берта».

За окном кухни угасал краткий октябрьский вечер. Туман, неумолимый и обманный, залил всё густо, словно клейстер. На балкон нанесло побуревших виноградных листьев.

— Говори, — нехотя разрешила бабушка. — Всё одно, тянуть более неможливе. Ешче луснешь[34].

— Тогда я чаю заварю, — обрадовался я.

Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну — маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, — и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.

Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.

— Вот хочу спросить… — торжественно начал я.

— Сначала спрошу я, — выставила вперёд нож бабушка. — Тут рэбусы.

Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой — «забрать дух».

— Кто станет собирать… — возразил я, бабушка осеклась.

— Прóшу? — переспросила она.

— И почем Богоравная? — быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».

— Лагуз[35], — сказали мы одновременно.

— Интуицыя, — досадливо произнесла бабушка, подпуская вздох.

— Откровенность, — обрадовался я. — Лагуз призывает вас рассказать всё, откровенно причём…

Бабушка прошлась по луковице ножом, тоненькие полукольца красиво осели на доску.

— Дай мне сльонзя и слоик чистый[36], — попросила бабушка. — «… прычом».

Я учуял её давнее и неукротимое желание отмолчаться — и обрадовался. Чистая банка нашлась в шкафу, в коридоре; селёдки уютно расположились в холодильнике.

Бабушка ссыпала лук на блюдце, обернула досточку целлофаном и принялась потрошить сельдей. Я заварил чай и укутал заварник полотенцем.

— Бабушка. — заметил я. — Молчали бы раньше… Теперь некстати. Поздновато.

— Недолюбливаю титулы, — заметила она и разрезала выпотрошенную селёдку на кусочки, — жебы обратиться, всегда есть имя.

— Имена меняются, — ответил я.

— Но мы нет, под каким бы ни скрылись, — парировала она, потроша вторую селёдку. — Про то хотела поговорить с тобой. Про укрывание.

— Вы сейчас про одеяла? — оскорбился я. Бабушка отложила нож подальше и глянула на меня остро. Я чистил картошку, очистки спиральками падали в кулёк, пахло крахмалом.

— Вот смотри, то лук, — сказала бабушка торжественно, отыскав повод увильнуть, — изнутри он не такой, как снаружи — бо укрытый. Она покрутила кусочком шелухи. — Лук может быть разным…

— Смотря сколько выпил вчера, — уверенно отбился я. — Эти Чипполины — страшное дело…

— Лесик, — глубокомысленно произнесла бабушка, — чего добиваешься, хочу я знать? Карания?

— Ответов, — буркнул я. — А то, как рвать на части — то меня, а как Богоравная — срезу вы…

— Прошу извинить, — иронично заметила бабушка, любовно оглаживая рукоятку ножа, — но ты не в силах родить близнят…

Я позакидывал картофелины в кастрюлю с водой, отправил очистки и шелуху в мусор, вымыл руки и налил себе чаю. В кухне запахло летом.

В чай я добавляю шиповник и лимонную цедру, брусничный лист и сушёную малину. Иногда дягиль или чебрец, изредка шалфей или розмарин… для памятливости.

— Что ты накидал туда опять? — спрашивает по утрам Инга, принюхиваясь к ароматам из чайника. — Надо предупреждать людей. Вдруг не все хотят пить траву.

— Попей ягод, — отзываюсь я, — как раз смолол кофе.

— А туда ты что насовал? — по-прежнему сварливо интересуется Инга.

— Выпей и узнаешь, — добродушно пообещал я сестре.

Тем утром Тина наша пила какао.

Я шумно отхлебнул чай, в голове моей зелёной радугой переливалась обида.

— Этим вы хотите сказать, что мне богоравным не быть, — надуто произнёс я в чашку.

— Следует помнить, что Бог единый, — сказала бабушка, заворачивая обрезки селёдки в газету. — И как Бог, и как дух свёнтый, и как Езус Христус. Збавитель целого миру, Нех бендзы похвалены[37], — добавила она. Мы перекрестились. — Кто может быть равным тому?

— Но ведь я сам слыхал, как…

— Прошу, Лесик, — мягко сказала бабушка, — то старые… прежние… бывшие, те — овшим[38], они живут в своих понятиях. Не путай с ними меня. Такое название тылко титул, мало права — один долг.

Она препроводила кусочки сельди в банку и высыпала туда же лук. Перемешала.

— Принеси мне, Лесик, оцт[39], — сказала бабушка. — Знаю, что с тобою сделать.

— Будет больно? — мрачно поинтересовался я, передавая ей бутыль с уксусом.

— Больно всегда, почти, — заявила бабушка, попридержав акцент. — Важно не показывать.

— Безусловно, важно, — втиснулся я. — Но вот что за Дети Ночи?

Бабушка принюхалась к пробке уксусной бутыли.

— Оцт злой, — доверительно сообщила она. — Розведу на третыну.

Я услужливо поднес ей чашку с водой.

— Бабушка, — сказал я, — это всё Герцен, «Былое и думы», если хотите. Я вас спрашиваю прямо, во второй раз, почему нас обзывают «Детьми Ночи» все кому не лень?

Бабушка поболтала чашкой с эссенцией и залила ею селёдку в банке, готов поклясться — она что-то шепнула уксусу вслед.

— Той Херцин был бай… ох, бастард, хотела сказать. Такой человек — всю жизнь подозрительный, как тот зверь, как его? Но он маленький, а — тхорёк[40]… — сладким голосом выдала она. — Стоит ли слушать такого? Не жди, что буду отвечать прямо, второй раз, десятый, албо первший[41]. Ставь варить картошку, скоро явятся дамы, — заявила она непреклонно и сняла фартук.

— Сбегаю найду фрак, — ответил я, зажигая конфорку. — Такая честь. Дамы явятся… Тэтчер не придёт? Не ждать?

— Завозылась, — сообщила бабушка, уютно устроившаяся в кресле со своим «плетением». — Тамтые шахтары[42] ей, как прышч негодный.

Невдалеке прозвенела двойка. Трамваи, они часто звенят, являясь на Сенку. Словно отпугивают кого-то.

Мы должны собирать травы. С детства. Сверяясь с Альманахом, Луною и звездой зелёной — пастушьей Венерой. Я испытываю бабушкино терпение и собираю травы в аптеке. Аптека неподалёку, травы нынче недороги, и единственное, что мне необходимо, — следить за календарём.

Я иду на компромиссы, собирая в роще корни одуванчиков или крапиву, чертополох или «грицыки» Ещё пижму — незаменима от мух. Хорошо также идёт любисток — мама настаивает его «для волос». Как-то я принёс из школы аспарагус, собрать его, правда, пришлось вместе с горшком, и толку от него оказалось никакого. Удивительно безыскусное растение.

— Мы будто бы с изъяном, — огласил вердикт я и положил в кастрюлю с кипящей картошкой кусочек масла. — Рождаемся как с вывихом. Где здесь смысл? Должна быть компенсация. Разве можно не пользоваться тем, что досталось само собой? Бесплатно, считай…

Бабушка зажгла настольную лампу и откровенно полюбовалась её кронштейном.

— Хитрая штука, — уважительно произнесла она, — можно крутить куда хочешь. Когда ты уже поймёшь…

— Можно крутить куда хочешь? Как флюгер?

— Флугер, — раздумчиво ответила бабушка, — флугер, близко к пониманию. То, что с нами, оно как ветер…

— Опять эти отговорки и взгляды в никуда! — крикнул я. — Бабушка! Вы смеётесь? Мне только что вырывали сердце просто так, а вы — ветер… флюгер… ля-ля-ля…

— Но прошло два часа, — невозмутимо отозвалась она, — ты абсолютно целый. Ля-ля-ля.

— И обзывали Детьми Ночи…

Бабушка обратилась к кружевам и выплела крючком пару петелек. Я прикрутил под картошкой газ.

— Ты родился ночью… — выдавила бабушка, — была суббота…

— Говорили и не раз. Похолодало, пошёл снег. Метель, — бесцветно заметил я.

— Не тылко… — раздувая ноздри, сообщила бабушка. — Могу сделать намёк…

— Только этим и занимаетесь, — подметил я. Бабушка отложила «плетение», погасила лампу и встала. Я передвинулся, следя за тем, чтобы между нами был стол. Бабушка подошла к плите: поинтересовалась картошкой, хлопнула дверцей духовки, что-то шепнула, покашляла и повернулась ко мне.

— Лесик, — заметила бабушка. — Ты стал нечемный[43]. Покараю. Маю мус[44].

И она похлопала меня по плечу, сзади. Не люблю этот трюк. И к тому же — как у неё так быстро получается?

— Стол то не преграда нам, ты то знаеш, — сообщила бабушка очень тихо, и лицо её странно дрогнуло.

— Я извиняюсь, — продребезжал я, припоминая жёсткость её кулака.

— Нам не преграда многое, — продолжила шептать бабушка, заталкивая меня в угол. — Ночь знает мало препятствий, и оттого ей власть нал кошмарами…

В дверь позвонили.

— Я открою, наверное, — нервно заметил я, — если вы, конечно, не против…

Бабушка отвернулась к балконной двери. Тюль колыхался вокруг неё, словно от сквозняка.

— Иди, — глухо сказала бабушка. — Открой сестре дверь. Балабол, провокатор. Чуть в грех не вошла… Обозвали его… Шпекулянт.

За дверью постукивала носком полусапожка о половичок Инга.

— Не могу найти ключ, — с порога пожаловалась она. Инга вообще любила как следует пожаловаться. — Я совершенно точно помню, как положила его в кошелёк, а кошелёк в портфель…

— Провалился сквозь дыру в подкладке, — мрачно сказал я. — В кармане. Главное, ты дверь нашла. Привет…

— Не выдумывай, — деловито сказала «Инезилья», — не дерзи сестре. Я купила хлеб, он в портфельчике, забери на кухню. Чем это так вкусно пахнет? Привет…

— Это сльонзь и оцт, — сказал я. — Сама хлеб и неси, раз я такой дерзкий.

— Я всё расскажу маме, — надменно процедила Тина, — пусть послушает…

— И я расскажу, — заметил я, — сказку-быль. Называется: «А кто курил на балконе и забыл там под стулом чашку с недопитым кофе. Синюю».

Инга сердито фыркнула. Бабушка в кухне деловито накрывала на стол. Бася, прикидываясь крошкой-котёнком, шныряла под стульями, гоняя лапами мячик от пинг-понга. Слышно было, как шуршат на карнизе под окном опавшие листья — видимо, пытаются проникнуть в дом.

— Лесик, — сказала мама, обнаружившая перед ужином в духовке кастрюлю с голубцами, — какой ты молодец, что не забыл купить капусту. Бабушка приготовила голубчики. Я съела три, просто объеденье.

— И сырники, — вставила Инга. — Я так наелась. Спасибо, бабушка.

— Да-да, — подхватила мама, — Елена Романовна, вы просто волшебница. Нет слов. Как это вы всё успели, когда?

— На здоровие, — заметила бабушка, внимательно изучая меня взглядом. — Теперь, Лика, отдохните. Ведь утомились, и сильно? Лесик посуду вымоет, тем часем.

— Даже так, — возмутился я. — Диктатура. Гестапо. Террор. Меня, значит, можно уже и не спрашивать. Просто придвинуть к раковине.

— Вплотную, — всадила нож острый Тина.

Мама посмотрела на меня недобро и раздула ноздри. Я отвернулся и глянул на умывающуюся кошку.

— За ухом черно, — сказал я.

— Я поняла, — отозвалась мама. — Ну, мне посуду вымыть нетрудно…

— Да не у тебя за ухом, чего ты, — раздражённо буркнул я. — Вымою я всё. Успокойтесь.

— Как не стыдно, — вставила Тина. — У мамы нога болит. Она б отдохнула, а ты…

— А ты что же? Чем трещать, встала бы и помыла.

— У меня коллоквиум, — напустила на себя торжественный вид Инга и встала из-за стола. — Завтра. Побегу учить.

Я подошёл к раковине и включил воду, колонка в ванной едва слышно пыхнула.

— Всё равно не попадёшь, не успеешь, учи не учи, — сказал я. От воды в раковине пошёл пар.

Инга проходила мимо меня, как всегда — серьёзная, сосредоточенная, чуть сутулясь. В проёме кухонной двери она остановилась.

— Что это значит: «Не попаду…»? — возмутилась она. — Что ты выдумываешь!

— Проспишь, — ответил я и зачерпнул соды из чашки. Мы моем посуду содой, мама считает — так гигиеничнее.

— Хм! — грозно изрекла «Инеза». — Посмотрим!

И удалилась к себе. Зверь следовал за нею. Кош ка.

— Давайте глянем телевизор, — заполнила паузу мама. — Вдруг там новости или фильм приятный.

— Да-да, — оживилась бабушка. — телевизия!

И к моему удовольствию совершила промах — хлопнула в ладоши. Телевизор расцвёл серебристым светом и показал нам Вивьен Ли. В беретике.

— 0-о-о, — сказала мама и передвинула стул поближе. — Хорошенькое дело! Это ведь «Мост Ватерлоо», да ещё и трофейный! И какой, интересно, это канал?

— Кухонный, — заметил я, выключив воду и расставив тарелки. — Он разрешён…

Бабушка окинула меня недобрым взглядом и явила вертикальную морщину меж бровей.

— Менший ёнзык май[45], — буркнула она. По экрану прошла еле различимая помеха — будто рука ребёнка, подростка… тень.

В коридоре проскрипели половицы, далеко-далеко внизу, взвизгнув пружиной, гулко хлопнула входная дверь.

Я вымыл посуду и оставил маму и бабушку в кухне, под негнущимся взглядом мадам Ольги[46].

Из комнаты Тины доносилось ровное и монотонное бормотание, перемежаемое хихиканьем. Судя по шнуру, уползшему под дверь комнаты, сестра плотно села на телефон, презрев грядущий коллоквиум. Из кухни донёсся сдавленный крик — видать, телевизор явил капитана Кронина…

Я закрыл за собою дверь. В моей комнате было прохладно и пахло сухой травой, будто летом. Я ведь живу окнами на запад, скорее на северо-запад, и солнце не заглядывает в мою комнату — к чему оно в бывшем чулане?

Альманах лежал на столе, совершенно закрытый и какой-то весь потускневший. От нечего делать я постучал по нему пальцем.

— Фат-фит, — уговаривающим тоном заметил я.

Альманах призадумался на минутку, а татем открылся и зашелестел страницами…

«…По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки».

Кто-то возился у входа… Осторожно позвонил. Три раза. Условных. Ко мне.

Я вышел в коридор. Перед входной дверью красовалась Бася и задумчиво рычала в пространство. Из кухни доносилось журчание телевизора — нежный голос, с еле уловимой хрипотцой, спросил по-английски:

— А к чему эти свечи в оркестре?

— Сейчас увидите, — ответил другой голос, мужской. — Всему своё время.

Бабушка и мама вздохнули, хором.

— Я сшила себе точно такое же платье, тогда, — сказала мама, чуть растягивая слова, она делала так всегда, чтобы скрыть волнение. — В горошек. Материала не хватило, и пришлось подбирать, да ещё где — на барахолке. Еле нашла, все как с ума посходили от этого горошка. Пришлось делать кант шире.

— Вы, Лика, всегда найдёте выход, — добродушно заметила бабушка.

— И не говорите, — усмехнулась мама. — Сделаю погромче, вы не возражаете?

— Нет, не стоит, не стоит, — всколыхнулась бабушка. — Я сама. Техника капрызна.

И кухню заполнил вальс «Погасшие свечи».

В дверь позвонили ещё раз. Из Ингиной комнаты раздался ворчливый возглас, и что-то звякнуло. Я скоренько пробежал по холодным половицам. Кошка, мрачной чёрной статуэткой восседающая у двери, наблюдала за дверной цепочкой, раскачивающейся подобно маятнику.

Я приоткрыл входную дверь — на коврике перед нею лежал клубочек ниток, синих, на вид шерстяных.

«Снова здравствуйте, — подумал я, — когда вы уже наколдуетесь. Хилеры, блин».

… Шерсть. Как с ней одновременно и трудно, и легко работать.

Железо слишком хорошо помнит кровь, кирпичи не могут позабыть пот и слёзы, дерево чудесно сохраняет радость, а вот шерсть… Шерсть частица живого, и она замечательно впитывает сказанное в ее присутствии.

Я выдохнул и обратил к клубочку старые слова. Он незамедлительно крикнул дурным голосом, задёргался и истаял белыми искорками, холодными и злыми, будто бенгальские огни. В конце что-то зашипело, и над местом, где валялся клубочек, поднялось небольшое, зловонное облачко.

— Да будет так, — прокашлялся я.

На площадке ощутимо попахивало серой. Я закрыл дверь.

В это время в комнате тренькнул телефон — Инезилья отсоединилась и бросилась грызть гранит.

— Я тебе покажу «Как не стыдно», — мстительно подумал я и навёл на Ингу сон грядущий, надо сказать, приятный.

Я вернулся к себе. Альманах лежал на столе по-прежнему — распростертый и оставленный.

— Что ты обо всём этом думаешь? — спросил я у него. «Libra Negra» обидчиво кашлянула пылью и изрыгнула нехотя два слова.

— Как обильно с мыслями у тебя сегодня, — заметил я, — просто не успеваешь читать.

«Конец теплу», — написал «1973».

— Оно и понятно, октябрь, — прокомментировал я. Альманах ощутимо поднапрягся и выдал: «… идёт».

В этот момент в дверь ещё раз позвонили.

— Кто же это так поздно? — прокричала выскочившая в коридор Тина и ринулась открывать дверь, а она у нас двойная. Прежде чем провернуть второй замок на наружной двери, Тина заметила меня и изрекла:

— Иди и спрячься. Это ко мне. Кыш!

На пороге стояла Гамелина в мелкополосатом халате. В руках у неё был свёрток.

— Я не думала, что так поздно, — светски заметила она, — всего-то восемь. Но всё равно прошу прощения. Я к Д… к Саше.

Я подошёл поближе. Мне показалось, что вслед за Гамелиной в квартиру проскользнуло что-то ещё — маленькое и серое. Суть.

— Не бывать, не бывать, не бывать, — пробурчал я.

— Вон он, твой Д, — сварливо заметила Инга. — Вижу, жить без него не можешь. Проходи же, — ядовито заявила сестрица. — Наверное, озябла в халате? На кухне есть чай.

— Он стёганый, — прохладно ответила Аня, — приятно, что ты обо мне подумала. Спасибо. Мне нужно поговорить с Да… с Сашей наедине. Кстати, у вас на площадке опять что-то со светом. Темновато.

— Хм?! — несколько озадаченно произнесла Инга и сделала попытку потрогать свёрток. — Темно… Наедине?! Удобно ли это? В такое время?

— Вне всяких сомнений, — вмешался я, — ещё вечерняя сказка не началась, мы как раз успеем. — И я подтолкнул Гамелину с её занимательным свёртком к распахнутым дверям «закаморки».

— Твой кыш к тебе скоро придёт, точно-точно, — сказал я сестре.

— Такое впечатление, что полночь настала, — буркнула Тина нам вслед и зевнула. — Глаза просто слипаются. Не надо было столько есть.

— Ляг отдохни, — ласково ответил я, подражая маме. — Ты столько работаешь…

— Наверное, да, — сонно проговорила Тина и вернулась к себе. — Полежу, — донеслось из комнаты, и слышно было, как Инга зевнула.

— Я принесла пирог. Эльзасский, — деловито заметила Аня, пройдя ко мне. — Сама испекла и чуть не обожгла локоть. — Она деловито вытащила из пакета нечто, завёрнутое в пергаментную бумагу, аккуратно сняла её и выставила на стол очень красивую выпечку.

— Я смотрю, ты в полосатом? — осведомился я, несколько отступив перед нею и принюхиваясь к аппетитному пирогу на тарелке, с распространённой лет двадцать тому каёмкой — три полоски по ободку: оранжевая, чёрная, золотая — какая-то габсбургская расцветка. Пирог пах яблоками, немного лимоном и чем-то ещё приятным и обманчивым — так фейхоа любит прикидываться земляникой.

— Принесу его на твой день рождения, — заметила скромница Гамелина и подвинула тарелку ко мне.

— То есть оставить пирог здесь ты не решишься? — уточнил я. — Так и будешь носиться с ним почти три недели? Тогда лучше купи мне хризантемы — знаешь, такие маленькие, жёлтые.

— Про хризантемы я узнáю, — серьёзно заявила Аня и ловким движением выдернула из узла на затылке шпильку. — А на день рождения я принесу другой пирог. Этот, — она пододвинула тарель ещё ближе ко мне, — я оставляю здесь. Хотела, чтобы вы распробовали.

— То есть, если я всё правильно понял, — пококетничал я и отодвинул пирог обратно к Ане, — он останется здесь и будет подсматривать за нами?

— Всё зависит только от вас, — ответила Аня и покачала головой, растрепала волосы. Запахло вербеной и корицей.

— Почему у тебе так жарко? — удивилась она. — Вы ведь живёте почти под крышей. Если успеете съесть его быстро, он не сделает вам ничего плохого. Честно-честно.

— А вдруг не понравится? — поинтересовался я.

— Тогда я принесу на день рожденья пряничных человечков, перчёных — ответила Аня и огляделась в поисках стула. Я отступил ещё раз, закрывая собою «1973».

— Нам некуда будет их посадить, — сокрушился я, — ты представь только: масса маленьких табуреток у всех под ногами… и крошки… да и щепки, потом.

Аня величественно уселась на мою тахту.

— Ты, — сказала она, распахнув на меня серые близорукие очи и глядя снизу вверх, — что-то сильно нервничаешь, Даник, почему?

Лампочка над нами мигнула два раза и с тихим хлопком погасла.

…Моя фамилия — Абданк.

В школе я вверху списка, сразу за мной Абрамова, потом Басевич и Борисюк, все они отличницы, и им есть что сказать — всё равно по химии или по литературе: но именно меня вызывают первого, почти всегда.

В основном все называют меня Даник. Это приклеилось ко мне ещё с детсада. Так я трактовал свою фамилию, а имя Саша я не люблю…

— Даник? — повторила Гамелина. — У тебя что-то со слухом? Я снова спрашиваю — мы так и будем сидеть в темноте?

Я вздохнул и зажёг настольную лампу. Пирог отбросил на стену странную тень, похожую на кастрюлю или котёл.

— Если бы ты не спрашивала, а предлагала, я бы ответил по-другому, — сказал я и не нашёл ничего лучшего, нежели сесть на Альманах.

— Запомню твои слова, — с деланым равнодушием заметила Аня, — но я вообще-то в гостях. Ты не забыл?

— Я помню даже, кто мне в старшей группе вылил кисель на спину. Чуть ожога не было, — сказал я не так уверенно, как хотелось.

— Ожог? — лениво спросила Гамелина. — Шрам? На спине? Покажи…

— Только за деньги, — отбился я. Аня улыбнулась и встала.

— Ну, мне пора, — близоруко обведя комнату глазами, заявила она. — Эмма нашла хороший рецепт. Что-то типа штруделя, но с грушами — хотим попробовать.

— Берегите себя, — заметил я, сползая с «1973». — Не дайте штруделю взять верх.

— Постараемся, — ответила Гамелина и расстегнула пуговицу на халате. — Маме привет. — И она слегка дотронулась до меня. — Дай мне пройти, Даник. Кто это придумал такие двери, узюсенькие?

— Пленные немцы, — хрипло сказал я и чуть отступил. Запах корицы и вербены усилился. Аня зыркнула на меня косым взглядом — словно «в три четверти», — и протиснулась мимо.

— Ну, пока, — буркнула она и зашагала по нашему длинному коридору, к дверям. Волосы тяжёлой чёрной волной укрывали Анины плечи, левое она задирала чуть выше правого.

«И ведь никакого общего будущего, — подумал я, — совершенно…»

— Анька, — сказал я ей вслед, она замедлила шаг. — Аня, — повторил я. Гамелина оглянулась.

— Спасибо за пирог, — сказал я. — Ты не хочешь сходить в Бульдозер? Там фестивальные дни, мне обещали четыре билета.

Гамелина дошла до дверей и открыла первую.

— Завтра скажу, — изрекла она многообещающе, совершенно скрытая полумраком. — Чао, персик.

И ушла.