Дни яблок

X

Осенью всё отбывает. Настроение падает. В воздухе неспешный холодок и паутинки. Жёлтое и чёрное. Время разламывается с хрустом и крошками. Отчётливо понимаешь: ждать нечего и ничего не будет. Красиво. Больно. Ненадолго. Осень.

Я вышел из калитки прямо на Стретенскую, через улицу от Академкниги, с противоположной стороны собственного дома. Стоило так далеко лететь… И пошёл через арку во двор — домой. За спиной моей остались: троллейбусы, чахлый сквер, скамейки, тополя, лесенка, магазин — и никакого лета, сада, домика с верандой. И колонку с улицы прибрали давным-давно.

Мама, как и обещала, была дома. Уже. Усталая и улыбающаяся.

— Такая золотая пора, — сказала она, подставив щёку для поцелуя. — Просто радостно. Не верю, что такой тёплый октябрь — сапоги осенние ещё не достала, представь.

— Давай, мама, поедим, — предложил я. — А то явится Тинка, начнёт куски считать.

— Нет-нет, — рассеянно отозвалась мама. — Я встретила её во дворе, она зацепилась за Костю и они обсуждают его машину. Очень даже многозначительно беседуют…

— Может, он её и увезёт в «Москвиче» своём салатовом? — предположил я. — Куда-то, где бы её ничего не раздражало? А она ему по дороге пофыркает, будет типа стерео в машине.

— Александр, — сказала мама, пытаясь вызвать в голосе строгость.

— Мне это имя не нравилось никогда, — быстро ответил я, — считай, что ты ничего не говорила.

— Ну, наверное, — быстро ответила мама. — Я свои слова помню хорошо… и тебе неплохо бы послушать.

— А как ты успела раньше меня? — поинтересовался я.

Она не ответила.

Бася, умостившаяся на стопке свежеснятого с верёвок белья, сладко посапывала, время от времени урча от ощущения «чистенького».

Я выпил чаю — холодного. Лимон и мята.

Листьев на балкон нанесло ещё больше, и теперь они шуршали, провожая ветер или встречая грядущие сны.

Предсказанные или нет, но гости отсутствовали совершенно.

Хлопнули двери в коридоре, в кухню примчалась Инга.

— Я с утра думала о пироге, не нашла его, — сказала она, многозначительно стреляя глазами. — Просто не могла дождаться, когда домой вернусь. Пошла в кино, и там так сладкого захотелось, прямо аромат чувствовала. Где он?

Бася, подошла поближе к холодильнику и мяукнула, как ей, видимо, казалось, жалобно.

— Аромат? — невинно поинтересовался я.

Сестра демонстративно повернулась ко мне спиной и произнесла речь.

— Когда это кончится? — спросила она улыбающуюся куда-то в сторону кастрюли с голубцами маму. — Эта глупость подростковая и наглость. Ты только ему потакаешь. Он когда-нибудь научится молчать, мама?

— Ты захочешь, чтобы я заговорил, будешь просить и плакать, — сказал я сипло, заслышав внутри себя знакомый звон. — Но я промолчу.

Раздался противный звук, и снаружи, на оконном стекле из ниоткуда явилась царапина. Белёсая. Неглубокая. Словно кто-то столкнулся со стеклом и пробовал на прочность тщательно протёртую солёной водой хрупкую преграду.

Все, в том числе и жутко сосредоточенная Бася, уставились на меня. На краткое время воцарилась тишина. Я слушал, как тяжело бухает моё сердце и где-то, на самом краю мира, неумолимые и бездонные, плещут волны тёмной реки.

— Греки сказали бы, тут был Гермес, — нарушил молчание я и вытер лоб.

— Или мент родился, — добавила Инга, — но это уже не греческое.

Она посмотрела на царапину, и на лбу её явились морщинки — облачка перед бурей.

— Все вымыли руки? — спросила мама. — Тогда можно садиться кушать.

— Как там Костик? — невинно поинтересовался я, дождавшись пока Инга набьет рот. — Я слыхал, ты прикипела сердцем к его зелёненькой машинке?

Инга прожевала кусок голубца и запила его чаем. Тёмные глаза её сузились.

— Кто сказал такую глупость? — выпалила она.

— Сорока принесла, — торжественно сказал я. — Так что там с машиной? Когда свадьба?

— Да какая там свадьба, — заметила поевшая, и оттого ставшая несколько добрее Инга. Просто поговорили. Он — про своё. Говорит мне: «Это моя ласточка!» Тоже мне ласточка! Луноход… и не знаю, чего он с ней носится. Ещё и название такое дамское — «комби». А уж на вид… Только по лесу в ней и ездить.

Мама, покашляв, видимо, для большей сценичности, извлекла из буфета гамелинский «кухен». Сняла крышку, восхищённо поцокав языком на медово сияющие яблочные дольки, вооружилась давешним ножом-«тесаком» и нацелила его прямо в сердце пирога.

— Все налюбовались? — спросила она. — Тогда я делю.

И она разрезала пирог, ровно на две части.

— Хоть перекрестила бы его, до того как, — вырвалось у меня, — ножом. Всё же холодное железо…

— Пфф!! — издала коронный фырк Инга. — Суеверие, тьма, село. Мак-мак, дурак.

— Вы только посмотрите, какая прелесть! — восхитилась мама. — И до сих пор свежий! Душистый!

— Всё, что справа, — моё, — деловито заметила сестрица, — а вы разбирайте остальное.

— Имеешь в виду, буфет и утюг? — поинтересовался я, глядя по правую Ингину руку. — Хорошо. Варенье заберу я, а буфет грызи ты. Утюг — на потом.

— Я же говорю — дурень, — хладнокровно прокомментировала Тина. — И чего все с тобой носятся…

В коридоре раздался звонок, перед тем как изобразить длинное «Динннь», он удушенно всхлипнул, видно, кто-то с той стороны сильно прижимал кнопку. Обещанные гости явились.

— Вот ведь, — заметила мама, — как вовремя, к чаю.

— Не иначе родственники, — пробурчала Инга, завладевшая как минимум третью «кухена». — Всегда лезут, чуть что-то вкусное выставишь. Сашик, если это вдруг Боба или дядя Жеша, покашляй — я спрячу пирог, а то останется нам одна тарелка…

Я пошёл к двери, у порога уже сидела Бася и задумчиво разглядывала собственную лапу.

Бобой мы звали нашу с Тиной двоюродную сестру Богдану, любившую попробовать, покушать и, в конце концов, съесть буквально всё, до чего она могла дотянуться за праздничным столом. В последнее время в Бобино имечко каким-то образом затесалась буква «м».

В дверь ещё раз позвонили, настойчиво. Я выдохнул и протянул руки к порогу… В это время в первую дверь кто-то саданул кулаком — раз, другой, третий.

— Чёрть его дери! — долетело до меня. — Вам там что, заложило? Открывайте уже!

Я скинул цепочку и открыл сначала одну дверь, затем вторую — и из мрака на меня надвинулась, шурша и шелестя, грозная фигура в прозрачном дождевике.

— Сашка! Паразит! — рявкнула она. — Тётка прыгает под дверями и стучит, как дятла, а ты тут крадёсся тенью. Нельзя, что ли, быстрее? Забери у меня сетку, только осторожно. Я мясо принесла, всем. Только какое-то оно странное, наверное, нутрия.

— И вам не кашлять, тётя Ада, — мрачно сказал я. — Какими судьбами?

— Живыми ногами, — отозвалась мрачно тётушка, разоблачаясь из целлофана. — Шла мимо — решила чаю напиться. Лялька! — прогорланила она. — Ставь чайник! Сестра старшая пришла!

— Не просто сестра, а добытчица. Волчица, — возвестил я, явившись в кухню. — Охотница! Не с пустыми руками пришла. Задавила крысу-нутрию по пути, сама есть не стала — нам принесла.

Вслед за мной в кухню вошла тётя Ада. На ней был спортивный костюм со зловещего вида олимпийским медвежонком на спине.

— Нутрия не крыса! — протрубила тётка. — Она зверь полезный и на шапки, и на мясо.

— У некоторых ещё и на админвзыскания, — угодливо заметил я.

— Не пойму, что мелешь, — озадачилась тётка. — Какие, к чертям собачьим, миноискания?

Инга свирепо уставилась в окно и тоскливо вздохнула, переведя взор на распотрошенного «эльзасца».

— О! Ого! Ух? — изрекла тётка. — Да тут пирог! И какой красивый. Вот кстати-то. Где тесто, там и нам место.

— Угощайся, — радушно сказала мама. — Ты руки мыла?

— Будете пить чай без сахара! — вырвался я.

— Я уже не в третьем классе, — буркнула тётя Ада, мостясь у стола и придвигая к себе блюдо. — Чтоб гонять меня руки мыть…

Возникла пауза, Инга ревниво наблюдала за тётушкой, рубящей пирог на части, мама невозмутимо разливала чай. Бася, взгромоздясь на спинку кресла, хмуро разглядывала скалящегося с тёти Адиной спины олимпийского медвежонка.

— Как там Жук? — изучая содержимое чашки, спросила мама.

— Чтоб он сдох, с кикиморой своей вместе, — незамедлительно выпалила тётя Ада и ухватила кусок. — Сидят, ничего не делают, пластинки слушают! Курют в форточку. Паразиты!

Жуком мы называли старшего тёти Адиного сына Серёжу. Кикиморой тётя Ада называла жену Жука — Киру.

— А Боба? — продолжила мама. — Как в институте у неё?

— Бросила, дура, — ответила тётя Ада, надрывно и звучно отхлебнув чаю, — в голове одна любовь, такая, что расчёсываться забывает. Я ей так и сказала: «Ты — идиотка!»

— Вот просто в точку, — не удержался я. Мама стрельнула в меня взглядом.

— И кто же испёк такой пирожок вкуснющий, — умильным, не предвещающим ничего хорошего тоном поинтересовалась тётушка и подцепила одной ложечкой невообразимое количество яблочных долек. — Неужели Инка? И когда только научилась…

— Во-первых, — размеренно сказала Тина. — Я не Инка, меня по-другому зовут.

— Не переживай, знаю, — сообщила в пространство тётка. — Назвали как собаку дингой и радуются.

— Ада! — сердито заметила мама. — Совсем не в себе, да? Чего на людей кидаешься?! Лучше съешь ещё, для доброты. Смотри, какие яблочки, золотые просто.

— Для доброты не яблоки, — заметил я, — хорошо полынь идёт… или вот — горчичные зёрна.

— Они ж горькие! — удивилась тётка. — И масенькне, чего там есть?

— То-то и оно, — отозвался я. — Всё полезное — противное. Давайте пирог доедим, а то я и крошки не попробовал.

— Лесик, — размеренно сказала мама, — принеси мне из комнаты очки, будь добр.

— А то ты не почувствуешь вкус? — поинтересовался я.

— Не слышу тебя, марш-марш, — скомандовала мама.

— Тут действительно понадобятся очки, — пробурчал я.

По возвращении я обнаружил, что худшие мои подозрения оправдались — пирог размели по тарелкам, слышалось рычание и утробные звуки — тётя Ада и Инга делили оставшиеся на блюде кусочки яблок, попутно удивляясь изыскам кухни квартиры пятьдесят пять.

— Что-то я чувствую какой-то запах странный, — проронила мама, — Лесик, тебе не пахнет марганцовкой?

— Пахнет, — буркнул я, — жадностью вашей. Обжоры несчастные… Как гарпии.

— Что это всё время звенит? — спустя некоторое время поинтересовалась Тина. — Гудение такое, как по трубе двинули или колокол где-то рядом, прямо зубы дрожат…

Тётушка отодвинула от себя блюдце.

— Ох, и наелась, — благодушно сказала она. — Спасибо повару.

— Ну вы накрошили, — мстительно заметила Инга, оглядывая пол, — вы это что, тётя Ада, кормили под столом кого-то? И вообще, сапоги можно было бы и снять, у нас тепло. Буквально вчера пол мыли.

— Тебе б с чистоплюйством таким хорошо жить уехать в Неметчину, — подняла перчатку тётя Ада. — Там все любют драить. Чуть пылинку найдут — битте-дритте на расстрел.

— Да я с удовольствием, — отозвалась Тина. — Хоть в Голландию. Сейчас уже можно. Только для начала куда-то поближе, — она покрутила блюдечко пальцем. — В Прибалтику, например — с детства там не была.

— Я бы тоже куда-нибудь съездила, к морю, может, даже и к Балтийскому, хоть оно и холодное, — примиряюще сказала мама и задумчиво пожевала пирог.

— Иностранцы проклятые, ты посмотри, — буркнула тётка. — Прибалтика! Совсем девке голову задурили.

Тут что-то громыхнуло около входной двери, ещё раз и ещё. Скрипнули половицы. В коридоре звякнуло — будто упал стакан. Бася с рычанием выбежала из кухни.

— Лесик, — сказала мама, — мне показалось, или кто-то в дверь звонил?

— Да-да, и мне кажется. Сходи, посмотри, — отозвалась Инга. — Кто это там… опять.

— Понапрасну дверь не открывай, — неожиданно спокойно заметила тётка. — Всегда спрашивай: «Кто?» — иначе впустишь злого духа…

Я отправился к двери. Уже выходя из кухни, я услыхал, как, повозив ложечкой по блюдцу, мама заметила:

— Что за прелесть испекла Аня, ела бы и ела…

За дверью никого не оказалось. Ни духов, ни зла из плоти и крови. На полу у входа виднелись маленькие лужицы воды, мутные: «С тёти Ады натекло, — решил я. — Высохнет само». И выключил наконец-то свет.

Из тёмного коридора кухня казалась оплотом света, тепла и уютной радости.

Звякнул телефон. Мама успела первой и уединилась с аппаратом у окна. Слышно было, как с той стороны в трубку кто-то надсадно кашляет.

— Алло? Да-да, — приветливо спросила кашляющую трубку мама, — Слава Михайловна? Я слышу, вы совсем расклеились… Причина?

Трубка ответила кашлем, длинно и заливисто. Мама поморщилась и отодвинула её от уха.

— Хороший бронхит, — одобрительно сказала тётя Ада, — запущенный. Я бы сказала, недельки на две. И спать сидя придётся, точно.

Из трубки донёсся голос, затем опять кашель и вновь просящие интонации и хрипы.

— Выздоравливайте, — ледяным тоном попрощалась мама. И шмякнула трубку на рычажки.

— Всё-таки придётся ехать, и представьте — в Ленинград, — бросила мама. — Три дня, конференция. Уже не отвертеться. Шовкопляс, видите ли, слегла. Осень, астматическая компонента — всякое такое, — закончила она особо строгим тоном, подразумевающим полное неверие в диагноз Шовкопляс, вместо которой придётся ехать.

Из распахнутой двери, ощутимо наэлектризовываясь по пути, вынеслось тётушкино негодование.

— Так что? — подозрительно спросила тётка. — И с кем Сашка будет на свой день рожденья? С Инкой? Беспризорный?

— Тиночка проследит, всё будет в порядке, — примиряюще заметила мама. — Правда, дочечка?

В ответ раздался продолжительный фырк.

— Нет, Лялька! Ты что? — решительно вскинулась тётка. — Нельзя оставлять их самих. Наделают делов тут! А ты, Тинка, не шипи. И так змея змеёй, уже на людей лаешь.

— Он умный, — заметила мама.

— При чём тут ум? — взъерепенилась не видимая мне Инга. — Тут не ум во главе, а совсем другое место. Ну, я посмотрю, что можно сде…

На минуточку всё стихло.

— И откуда ж ты всё знаешь про это место? — ехидно поинтересовалась тётя Ада.

— Догадалась, — свирепо заметила Инга.

— Оставишь их одних, начнутся свадьбы собачин, — постановила тётя Ада. — Вот тебе и вся компонента, говорю как медик.

Бася, обнаружив меня в коридоре, радостно изогнула спину и гордо пропрыгала передо мной какую-то сложную кошачью угрозу.

— Это вам нутрия нашептала? — влез в разговор я. — Или дух злой из-за двери?

— В голове у тебя, Сашка, дух. Дурости, — отбилась тётка. — Напугал как. Чисто привидение.

— Вы, тётя Ада, неправильно оцениваете происходящее, — серьёзно сказала Инга, допив чай.

— Да неужто? — делано всполошилась та. — Ну-ка, поучи дуру тётку. Соплячество!

Тина молча, встала, собрала тарелки и составила их в раковину.

— Ваша профессия — гость! Как в комедии, — чуть ссутулясь и сверкая на тётю Аду очами, заметила «Инеза». — Ходите тут… маркитантка с чайником. Мама! — не давая тётке двинуть ответную реплику, обронила Инга царственно. — Я сама на кухне уберу весь свинарник этот. Потом, позже! Позовёшь! — И она вышла, пару раз фыркнув.

— Безобразие! — первое слово тётя Ада выплюнула словно кляп. — Паразитка!! Барыня!

— Хотите гороскоп? — быстро спросил я, завидев, как мама, гневливо раздув ноздри, медленно встаёт и разглаживает скатерть. — Мне такой экземпляр принесли — второй или третий, чудо просто. Не слепой, абсолютно чёткий такой. Астрологичка одна написала про совместимость, про детей, про всё-всё. Будете читать?

— Глаза портить? — трубно возопила тётушка и кинула короткий термоядерный взгляд в коридор. — Ладно уже. Неси. Лялька, я так перенервничалась, аж сердце колотится. Теперь у тебя останусь, корвалол у меня свой…

— Я и кресло уже разложила, — поддакнула ей мама, — ляжешь, отдохнёшь, успокоишься.

Я поспешил за напечатанной трудолюбивой одноклассницей моей, Кариной, копией творчества Линды Гудман. Мне она уступила её за пять рублей, то есть с пятидесятипроцентной скидкой. Мы с Карининой мамой учились обходить стороной грядущую гипертонию… Дар в помощь, как говорится.

По возвращении я вновь услыхал обрывок разговора и решил обождать.

Перед кухней стена делает некий выступ. В его тени я слушал, как сёстры ссорятся.

— Ариадна! — разделяя каждый слог, будто препарируя, выговаривала мама. — Прекрати это раз и навсегда. Слышишь меня? Снова к девочке прицепишься — дам по лбу, при всех.

— Ты кто? — задиристо спрашивала тётка, издавая горлом звуки подобные клёкоту. — Ты директор? Чего командуешь? Я не в третьем классе уже…

— В пятый перешла? — беззлобно поинтересовалась мама, — Ада, предупреждаю ещё раз — не будешь за языком следить, я…

— Значит, я уже не могу прийти и сказать, что думаю? — несколько плаксиво заметила тётушка, как всегда, теряющаяся перед маминым напором. Память о тумаках, некогда полученных, не давала ей заходить в ссорах слишком далеко.

— Давай без этого, без истерик, — резюмировала мама, — а то я скажу, что думаю… — она зловеще помолчала, — по многим вопросам. И скажу при всех, посмотрим, как кое-кому понравится, закончила мама.

— В тебя немцы не стреляли, — огрызнулась финальным залпом тётка…

— Я им из окна рожи не корчила, — отговорилась мама.

— Валялись тут на полу как трусы, — заметила тётя Ада, восстанавливая историческую справедливость. — Только я… я, за всех одна, кирпич в них кинула, в сволочей, за папу…

Они опять помолчали. Кошка вернулась в кухню и сладостно поточила когти об половик.

— Волнует меня Александр, — сказала мама, меняя опасную тему. — Не знаю, когда это кончится, — продолжила она, — может, и никогда. Мне говорили. Я побеседовала со специалистом…

Слышно было, как скрипнул стул, видимо, тётка подалась вперёд, не желая пропустить ни слова.

— К нему ходят и ходят, иногда по два человека в день, и деньги несут, вот что главное, — подытожила мама. — Лёгкие деньги. И он берёт. Так недолго и покатиться.

Я едва сдержал крик возмущения.

— Много? — хрипло поинтересовалась тётка, точно так же возмущённая.

— Я не считаю, — откликнулась мама, — я наблюдаю. Это гораздо интереснее. Поверь.

— Это всё от сахара в крови, — убеждённо произнесла тётя Ада. — Все эти выдумки и чуды его. Кислороду в крови мало, а сахара много! Я сейчас говорю как медик.

— Какой там сахар, — отмела предположение как ничтожное мама, — гемоглобин у него низкий — это да. Лимфоциты повышенные. А сахар в порядке. Была у них проверка, брали кровь на анализы, мне Флорочка моя позвонила и зачитала с бланка, я позже зашла в поликлинику показала…

— Сестре, значит, ты показать не могла, — проскрежетала тётка. — Чужим людям, видишь, предъявляла. А что, на хозяйство он тебе даёт?

— А я не выпрашиваю, — ответила мама. — Это его. Что надо, он и так в дом тащит.

Я представил себя с соломинкой в «клюве».

— Я видала у вас шторы новые, — тонким и сиплым голосом высказалась тётушка, — и плед.

— Вот-вот, — сказала мама, — и магнитофон он себе купил, польский какой-то. Таскает по всей квартире — даже на кухню…

— Иностранцы! — прорычала тётя Ада. — Собачье мясо! Ещё и польский! Это всё она. Ведьма эта старая, она парня сбила с пути, а я тебе говорила ещё когда, вот теперь уже магнитофон…

— Ада, — недобрым тоном спросила мама, — чего ты вопишь? Какая ведьма? Что за глупости?

— Я это так не пропущу, — злобно отозвалась тётя Ада, — я по своим знаю, на что дети способны. Выросши. Одни дома и с деньгами главное. Я с ним поговорю. Как медик. Попозже. Приду и мокрым рядном…

— Жука своего накройте, — сообщил я из дверей. — Только на пользу пойдёт. Вот вам, тётя Ада, про Весы вся правда. Очень низкая сопротивляемость алкоголю и никаких цитрусовых…

— Сроду много не пила, — многозначительно сказала тётка. — А что там про здоровье ещё?

— Самая большая опасность — от злоупотреблений, — быстро отозвался я.

— Вот и я о том же, — вступила мама. — Ну-ка, ну-ка, вспомни, как ты лечила грипп?

— Несколько кубиков… — рассеянно заметила тётя Ада, выхватив у меня распечатку.

— Сколько-сколько? Несколько? Насколько больше десяти? — язвительно поинтересовалась мама.

— Двадцать пять, — ответил я за тётушку, — аспирин на десерт…

— Он от суставов, — отбрехалась тётя Ада вполне замирённо. — Вы закрыли мне весь свет… Читать не видно.

Как всегда неожиданно отозвался телефон.

Мы посмотрели на притаившийся в углу на буфете аппарат. Словно застеснявшись, он тренькнул ещё раз и смолк — трубку у себя взяла Инга.

— Ладно, — сказала мама, — идём, Лесик, прогуляемся перед сном. Что-то колет сердце. Так недолго и грудная жаба — не успеешь испугаться…

— Там дождик, — миролюбиво заметила тётя Ада, изучающая раздел «Весы-ребёнок».

— Мы возьмём с собой зонт, — ответила мама.

— Правильно, — поддержал её я, — и калоши.

— Для счастья? — несколько надменно поинтересовалась мама.

— Нет, поиграем в кораблик, — сказал я, — там у тринадцатого номера такой поток. Ниагара просто.

— Всю жизнь она там, один раз Алису чуть не унесло, — отметав мама. — Ну, пошли. Ада, я тебе постелила у себя, на кресле.

— Укутайтесь, — невнятно ответила тётя Ада и углубилась в Линду Гудман.

Дождь на улице иссяк и собирался с силами где-то наверху — над шпилями и колокольнями, в пустом, холодном октябрьском небе.

— Пойдём по бульвару пройдёмся, — предложила мама. — Я давно хотела с тобой поговорить.

— Мы говорим всё время, — попытался увильнуть я.

— Важно и слушать, согласен? — и мама цепко ухватила меня под руку. — Ты не думаешь, что заигрался в безделье?

— Думаю, нет, — легкомысленно ответил я. — Можно я брошу школу?

— С балкона? — спросила мама, явно заинтригованная.

— Нет, — ответил я свирепо, — в бездонную пропасть. И аспарагус сверху.

— А растение зачем? — встревожилась мама. — Такое жизнелюбивое, нарядное.

— Бестолковое оно какое-то, — сказал я, веселясь, — поэтому в пропасть.

— Смотри как бы самому не пропасть, — философски заметила мама, — были случаи.

— Это где? — тревожно заметил я. — На углу, у тринадцатого номера? Или в хлебном?

— На углу, — согласилась мама, — только у первого номера. У Зáмка Сальве. В войну мы там чуть не пропали…

Она помолчала. Ветер стряхивал с деревьев крупные капли. Я поёжился.

— Саша, — сказала мама, — ты захотел в ПТУ? Мне опять звонила Флора. Ты прогуливаешь.

— Я иду в медучилище, — гордо сказал я. — Через площадь, на троллейбус, десять минут, и я там! Плевать на школу и Флору Дмитриевну. Семь месяцев осталось потерпеть.

— Ты рассчитываешь попасть туда через окно? — поинтересовалась мама. — Или в виде дворника?

— С чего бы? — заподозрил подвох я.

— С твоими оценками по физике в дверях застрянешь — дальше не пустят, поймут, что вообще ни бум-бум, — с напускным равнодушием заметила она. — Вручат веник.

— Ну, наверное, — злобно сказал я, — далась вам всем эта физика! За лето подтянусь.

— Сколько раз? — поинтересовалась мама.

— Двести двадцать, — пробубнил я и решил сменить тему. — Так ты поедешь в Ленинград?

— Я бы посоветовала тебе поменьше плевать, — ровным я недобрым голосом сказала мама, — а то ведь проплюёшься, умник, тоже мне.

Она кашлянула, похмыкала и продолжила:

— Да, придётся ехать. Октябрь в Ленинграде — приятного, конечно, мало. Ветер этот, дождь с Балтики несёт. Темно. Но сделать ничего нельзя.

— На самом деле, — важно сказал я, — очень редко, когда вообще ничего нельзя сделать.

— Думаешь? — нехорошим голосом спросила мама.

— Иногда да, — честно ответил я. — А что?

— Видимо, короткие мысли у тебя, — ответила она. — Я, Лесик, вот что скажу тебе. Решил работать — работай. И даже без мозгов. Я не против. И медучилище — прекрасно! Будешь как тётя Ада, уважаемая профессия — медсестра-гость. А спекуляцию свою и фокусы оставь для выходных. Только внимание привлечёшь… лучше меня знаешь, чьё.

— А… — сказал я и осёкся.

— Давай возвращаться, — сказала мама, — скоро дождь пойдёт. В такую погоду хорошо сидеть в тепле, ещё князь Мышкин говорил.

— Ну, он идиот, — нашёлся я.

Дома нас встретила хмурая Инга.

— Мама! — решительно сказала сестра моя. — Нам надо поговорить.

Я поспешил вдоль коридора и чуть не наступил на чёрную тварь, валяющуюся на коврике.

— Куда ты?! — провопили мама с Ингой. — Ботинки сними! Грязь!

— Тороплюсь, — просипел я, — надо многое собрать. Постельное бельё, хрусталь, коврик…

Спиной я почувствовал недоуменные взгляды. Бася решила мяукнуть, видимо, чтобы привлечь к себе внимание хоть как-то. Тётя Ада с шумом явилась из кухни — лицо её выражало ужас.

— Это что же? — подозрительно спросила тётушка. — Это как? Хрусталь? При… при… приданое?

— Оно, — с шумом выдвигая ящики комода, ответил я.

— С чего вдруг? — поинтересовалась из глубин коридора Инезилья наша.

— С Костиком говорила? — отбился я. — Теперь маму на беседу зазываешь. Всё таинственно. Наверное, будут сватать. А приданое не сложено. Сорочки, рушнички, рюмочка, ложечка… Не готова скрыня.

— Сам ты скрыня, — бесцветно сказала Инга. — Ну что ты трещишь всё время? Можешь помолчать?

— Так что? — едва переведя дух, спросила тётка. — Ещё не того? Не замуж?

Мысль о незасватанной до сих пор Бобе и скороминущих её кавалерах грызла тётю Аду постоянно.

— Ты больше его слушай, — весело сказала мама, — он выдумает ещё и не такое.

— Ничего я не выдумываю, — рассердился я, — не говори мне больше это слово! Сказал же ведь — готовим ей приданое, значит, не зря. Мне было знание.

— Ну-ну, — радостно ответила мама, — в угол меня поставь ещё. Какой строгий, вы гляньте, слово ему не скажи. Я могу хоть предложение целое — у тебя будет ответ?

— Ну, ты же всё время отмахиваешься, — пробурчал я, развязывая ботинки. — Смысл что-то говорить.

— Дядя Саша звонил, — продолжила тираду заметно осерчавшая Инга, — у него там с девочкой из класса что-то. Освободилось место. Предложил мне съездить с ними в Ригу на недельку.

— За бесплатно? — быстро спросила тётя Ада. Мама вздохнула и зачем-то расправила зонт. Я задвинул ящики назад и закрыл шкаф. Бася потянулась и сладостно поточила когти об стену.

— Брысь! — рявкнули мы в четыре голоса.

Чёрная тварь умчалась.

— Рига! — сварливо сказала тётя Ада, — я так и знала. Едут к буржуям в гости.

— Да-да, — быстро сказал я, — будут спать в их буржуйской школе, в буржуйском классе, на буржуйских раскладушках. Смотри не сильно вертись там, — сообщил я сестре, — а то все буржуйство им обтрепешь. Взыщут потом.

— Иногда это просто невозможно, — церемонно сказала Инга и закрыла за собой дверь. — Болтун! — донеслось до нас.

— Это она спокойной ночи пожелала, — сообщил я тёте Аде, — вы не думайте.

— Коридор моешь ты, — припечатала меня мама и сложила зонт.

— Нет чтобы сказать что-нибудь по-настоящему приятное, — злобно буркнул я.

— Например? — мрачно спросила тётушка.

— Ляг, солнышко, отдохни, котик, — ответил я и стал развязывать шнурки. — Расслабь спинку…

— Вот же клоун! — фыркнула тётя Ада и удалилась в кухню, обронив листок из размышлений мисс Гудман.

— Как смоешь все следы, — нежно сказала мама из своей комнаты, — сразу ложись. Всё расслабь и спи, хоть до весны.

— Пожалуй, надо вызвать дождь, — сказал я ей в ответ. — Вы тут так натоптали, у вешалки. Из кого это, интересно, понасыпалось столько песка?

— Послушай, Лялька, что пишут про Водолея! — вскрикнула тётя Ада издали. — «Фантазёр и мечтатель, напрочь оторванный от реальной жизни!» — Она гулко протопала к маме и прикрыла за собой дверь. Через минуту дверь приоткрылась, из щели выбросили возмущённую Басю, до меня донёсся приглушённый вопль. — А ведь правда, Лялька! Такой и был — выдумщик проклятый! Фантазёр-мечтатель! А как пел! Чистый Ирод!

Я зашёл на кухню и выпил холодного чаю. С некоторых пор я всегда кладу в чашку почти сточенную серебряную ложку, пить, правда, не очень-то и удобно, зато безопасно. Никаких отвратительных отваров. Серебро не терпит зла вблизи от себя.

Тут в кухне похолодало. Прямо перед носом моим швабра сама по себе вылетела из угла, где мирно стояла до сих пор, пару раз покачнулась и звучно приложилась об пол.

Я закрыл форточку. Бася оскорблённо чихнула.

— Ходи здоровая, — сказал я.

Кошка повернулась ко мне спиной и начала вылизываться, время от времени презрительно поплёвывая себе же на лапу.

— Ах, да! — сказал я, глядя на эту манифестацию. — Коридор!

Я подмёл пол и даже вымыл некоторую его часть. Наиболее грязную, у двери. Целых полчаса потратил.

Гораздо больше времени я провёл у дверей маминой комнаты.

— Это шизофрения у него, — авторитетно вещала тётя Ада с той стороны. — я сейчас говорю как медик! Все эти голоса, карты его в мешочке, камушки, магнитофон. Почти пять «А».

— Кто конспекты за тебя писал? Напомнить? Медик, — насмешливо спрашивала мама. — Как начнёшь ляпать. Выдумала тоже мне — шизофрению какую-то.

— А что, — кипятилась тётка. — У нас из дурдома тоже лежат, насмотрелась, и не такое видела — один даже укусил, псих. Сказал потом, что инопланетяне заставили.

— Спокойной ночи, — сердито сказала мама, — что-то ты сегодня не уймёшься никак. Спи.

Я закрыл форточки, укрепил порог и выделил уморившемуся от вылизывания зверю две куриные головы. Дом был заперт во всех смыслах.

Впрочем, те гости: духи, пришлецы, сущности — явятся без спросу, ночь их время. Им в помощь — сны, наваждения, сумрак, другие бездны. Но что проку спорить со сновидениями, ведь они закончатся.

Мне снилась лестница, широкая и серая, что возле Сенки — вся усеянная красными зёрнышками.

«Не иначе гранат», — подумал я во сне.

Шаг за шагом я спускался всё ниже и ниже, подбирая «калевки». В руках у меня было сито. Шаг за шагом. На нижней ступеньке уселся я прямо на серые в трещинах плиты, гранатовых зёрен было много, они были твёрдыми, но легко лопались — руки перепачкались соком, я набрал полное с горкой сито и увидел, сначала последнее из зёрен — красный шарик, и что на плиты протянулась чья-то тень. Или две…

Я проснулся. Стылое утро несмело пробивалось сквозь шторы.

— Вот скажи мне, Сашка, — спросила тётя Ада, разглядывающая комнату и, видимо, опять попавшая в полосу поисков «с кем бы поругаться». — Чего ты пооблеплял стены дрянью всякой, к чему всё это?

— Это коврик, турецкий, и значки, чтоб незаметно было, где моль обедала, — миролюбиво заметил я и зевнул, — не зовите меня Сашкой. Хотите зефиру? Доброе утро…

Тётушка обрадовалась и даже похорошела в предвкушении стычки.

— Я хочу, чтоб ты мне сказал по-человечески, — проворчала она, словно пума перед прыжком. — Зачем ты наклеил на стену листы и написал на них всякое!?

— Возьмите ползефира, — простодушно заметил я и зевнул снова.

— Это ты мне предложил, сейчас? — спросила тётушка, вскипая словно турка. — Мне? Ползефира? Как котёнку? Выскочка!

— Ну, заберите весь, и блюдечко тоже, — буркнул я, — и вообще, мы котят зефиром не травим…

Тётя Ада, с грохотом откинув стул, вышла из комнаты, по пути задев «консоль». Маска из папье-маше, что лежала там, свалилась на пол.

Раздался хруст. Усилив эффект, тётя Ада хлопнула дверью.

Над маской я трудился три дня подряд, а раскололась на три части она за минуту.

Баута лежала на полу, разойдясь точно по цветам — половина чёрная, половинка белая, низ маски — оттопыренная челюсть — также стал самостоятельным обломком.

— Он нахамил мне! — прокричала тётя Ада в коридоре. — Всё, я ухожу! Без завтрака!

Бася кратко мяукнула ей вслед. Поочередно хлопнули наши двери.

Я собрал осколки маски.

Мама включила радио на кухне.

Я полистал сонник. И загадал третью строчку на странице.

«Разговаривать со слепым к печали», — отрапортовал сонник.

«Ну, началось, — определил я, — сейчас он мне про Тёмные дни споёт».

Я поискал лестницу.

«Сидеть на лестнице — к обману», — ответила книга.

«Ещё неизвестно, что было бы видно с той ступени, с нижней», — решил я.

— Что-то как осень, так совсем она сатанеет, — задумчиво сказала мама, она сидела на кухне и допивала чай. — Ада жутко раздражённая с утра была. Заметил?

— Не знаю, у меня к ней вообще много вопросов, — хмуро сказал я. — Как к медику…

— У меня к тебе тоже, — сказала мама. — Вот, например, такой, куда ты дел нашу корзину с луком?

— Превратил в гнездо мышей, — ответил я и положил себе тефтельку.

— Каких? — храбро спросила мама.

— Летучих, — буркнул я, — очень неприятные получились. Вместо хвостов — усы.

— Теперь у тебя одна дорога, — заявила мама и отставила чашку.

— Извилистая? — с надеждой спросил я.

— Ну не то чтобы очень, — сказала мама из коридора, — не без поворотов, конечно. На базар, за луком. Там и поколдуешь.