Ах, тот, кто движется вперёд, —
Счастливейший на свете!
А я все жду, когда придёт
Ко мне попутный ветер.
Светофор на перекрёстке горит десять секунд. Перекрёстки следует обходить стороной. Особенно в тумане, особенно осенью, особенно в последние дни октября. Столько всего следует не делать. Дар не подарок. Этот перекрёсток неполный, буквой «Т». Будь он правильным, стоило бы задержаться — послушать, что принесёт ветер.
На углу, в цоколе гигантского серого дома, образующего Пассаж — сквозной проход между двумя улицами, приткнулось замечательное заведение, приторговывавшее пирожками с мясом, пирожками с не такими вкусными начинками и чудесными булочками с курагой.
— … а ему говорю: «Всё!»
Пытаясь обратить на себя внимание, я хлопнул дверью.
— Не то пальто, я ему сказала, иди себе до Таньки! Всё…
Небольшая бойкая тётка с бородавкой на подбородке и многослойной косметикой вокруг глаз чирикала прокуренным меццо сурово глядящей на неё уборщице:
— Так и есть, Вальпална, да, теперь он в ауте у меня.
Я издал невыразительный звук и ещё раз хлопнул дверью.
— Говорила тебе, Зина, отот Толик, он чокнутый, а ты мене шо? — постановила Вальпална, значительно поправляя узелок платочка под щетинистым подбородком. — Вы… ты мене сказала: «Вальпална, видите плохо, а у меня поезд уходит!» Ну и де тот поезд? Га?
За моей спиной громыхнула дверь. Сама собой. «Ветер, — решил я. — Иногда такое бывает».
— Ото, ребьята, дома у себя вы дверями тоже ляскаете? — яростно оглаживая сатин на пузе, спросила Вальпална. — Га?
— Как придёте, покажу, — пообещал я. — Очки возьмите только, «бабочки». От катаракты.
— Так, я слушаю вас, — проскрипела из-за прилавка Зина, делая наперснице знаки лицом. — Что будем брать?
— Пирожки, — ответил я. — Будем. С мясом два, нет, три. И ещё булочек, с курагой, тоже три, пожалуйста.
— Вежливый хлопчик, — златозубо ухмыльнулась Зина. — На тебе, кушай, — и она подтолкнула кулёк выпечки. — Пиисятдве копеечки… А ты с какой школы?
— Из тридцатой, — ответил я, выкладывая копейки. — А вы?
— Шо? — удивилась Зина.
— Что, вообще без школы? — уточнил я. — Экстерном, как Ленин?
— Она с музыкальной, — высказалась Вальпална, со значением отжимая тряпку.
— А по какому классу? — поддержал разговор я.
— Барабан, — фыркнула Зина. — Так. Вы… Ты, хлопчик, иди себе, в общем…
— Вы бородавку того, — сказал я у двери. — Потрите…
— Та я чем только не тёрла, — устало ответила Зина и поправила рыжую кудельку надо лбом. — Ты чего-то такое знаешь, а? Скажи…
— Салом, — сказал я, — шкуркой от сала. И выкинете.
— Выкину?
— Бородавку, — ответил я. — А шкурку на улицу.
И я вышел из «Пирожков».
— И де взя́лись те следы, столько? — высказалась в спину мне Вальпална. — Грязищща какая. Страх! Ну, прямо как негры ходили. Ты глянь, Зин, везде натоптали. И главное, бо́сый след. А был сам только хлопчик. Или не сам?
Я редко бываю совсем один. Тихие спутники всегда неподалёку. Например, в подъезде нашего дома всегда встречаю повешенного мальчика. Он всё никак не преодолеет пролёт между первым и вторым этажом и абсолютно безвреден. Жаль только, не хочет меня послушать. Я бы помог ему подняться.
В большинстве случаев это просто молчаливые… э-э-э, тени с тоскливыми лицами. Они.
Я вошёл в арку, эхо разнесло мои шаги по своду, только ли мои? Эхо?
Сзади развернулось сражение, кто-то шипел и ругался, не в силах ступить и шагу.
Во вратах не рассуждайте. Любые ворота не терпят лишних слов. Ворота обожают шаги, поклоны и приветствия. Гемин, привратник, отдаёт предпочтение вину и пирогам с мёдом и строг к праздношатающимся.
Передо мной была серая каменная улица-коридор, начинающаяся и заканчивающаяся арками, на удивление пустая, несмотря на аптеку, «Детский мир» и книжный, теснящиеся в ней. Пассаж.
«Куда люди-то делись? — удивился я. — А голуби где?»
И по размышлении съел пирожок.
Дикий виноград, оплетший арку-выход вдалеке, разыгрался всеми красками напоследок, красные листки его уносились один за другим в тусклое небо. Серые барельефы — мальчики с гирляндами на фронтонах и опалённые пятидесятилетней давности пожарами маскароны глядели на меня устало и насмешливо.
«Цемент, песок, — беззлобно подумал я, — усталые, пустые — ничего и не узнаешь у таких. Что они вообще помнят? Всего-то семьдесят лет…» — и я споткнулся на правую ногу, к встрече.
— Выход там, где и вход, — сказала сова, серая на серой стене. — Мне мяса!
Её товарка с противоположной стороны каменного коридора взъерошилась, ровно насколько позволяла цементная «шуба».
— Вечно она всё путает, — просипела правая сова. — Вход там, где и выход, мяса мне!
Я огляделся. Пассаж был пустынен, впереди на Корсе сновали пешеходы, за спиной по Зане шуршали машины, соскальзывая с брусчатого спуска.
— Вам не кажется, что это невежливо? — спросил я сов и разломил пирожок с мясом, каменные болваны с еле слышным шорохом развернули ко мне морды, подозрительно похожие на кошачьи.
— Мы голодны! — прошипели совы. — Здешние крысы говорят не по-нашему… Мяса мне…
— Вы всегда беседуете с едой? — осведомился я. — Или только перед ужином?
— Мы голодны, — прошептали птицы. — Дева далеко.
— Одо́лжитесь у Трисмегиста, — заметил я, и Гермес, равнодушно взирающий в окна чьей-то кухни со своего фасада, едва заметно усмехнулся.
— Есссть, — попросили совы хором и очень даже жалостно. — Мне мяса!
Прошуршала ещё минута их цементной жизни, и птицы прошептали стереофонически:
— Дошла до нас весссть. Знание.
Я вздохнул: «Что-то очень часто слышу эти фразы, — я достал последний пирожок, — ведь здесь же ходит толпа народу. Ну почему я?»
Я разломил хлебобулочное изделие пополам — совы встрепенулись, со стен посыпалась пыль. Я плюнул слюной с кровью — пришлось содрать кусочек кожицы с губы (как неэстетично), — по очереди на каждую половину пирожка.
— Пусть птицы Пронойи насытятся, — сказал я и подбросил куски вверх. Вопреки всей коварной физике и мерзким людям, написавшим её, кусочки растаяли в сыром октябрьском воздухе.
— У леса уши, у поля глаза, — сказал я. — Правом третьего из трёх — откройте известное вам.
— Мудрость не терпит шума, — заявила правая сова, трепыхая крыльями. — Хорошо обдумай содеянное ночью, — сказала сова-визави.
Воцарилась тишина.
— Ну, с вами ясно, — подытожил я. — Очень содержательно! На всё пойдёте, только бы кусок изо рта выдрать. Не смешно. Хищники. Сычи несчастные.
— Опасссно не видеть знаков, — вдруг хором сказали совы, изрыгая пыль. Воздух в улице-коридоре сделался вязким и дымным. — Опасссно призывать, остерегись пяти дней! — И барельефы умолкли.
— Кино бесплатное, — тонко заметил я, — гудки в тумане.
— Слепому свет не в помощь, — насмешливо сказал некто сверху.
Гермес, склонив лик книзу, рассматривал меня серыми глазами. Я покопался в сумке — обёртка шоколадки радостно прошуршала у меня под рукой.
— Богу Гермесу совершаю жертву, — склонился я и подбросил батончик вверх. Всё так же, презрев козни и законы физики, он растаял совершенно и бесследно. — Чествую тебя шоколадкой, — сказал я и поклонился ниже.
Воздух сгустился ещё сильнее, и волосы у меня намокли от тумана.
— Я бы тебя подучил кое-чему, — сказал Вестник, являясь сверху. — Грубовато всё. Аматорство. Но ты — интересный сюжет. Так что, пойдём?
— Бабушка заругается, — виновато пискнул я, — велела ни ногой. Она герметиков на дух… Ой…
— Твоя правда, — делано равнодушно заметил именуемый Меркурием. — Предпочту не связываться. Вы известные скандалисты. Пойдёт потом копоть… Этот крик… Интриги. Ноты зря не слушаешь птичек, они дуры только с виду, своё дело знают. Просвещают. Зрят. Чуют. Ты уразумел, что они сказали?
— Выход там, где и вход, — ответил я, — тут такая улица просто.
— Тут всё далеко не просто, — заметил истаивающий Трисмегист. — Твои, извини меня, выводы — дилетантство. Ты хоть иногда, извини меня, оглядывайся на содеянное, что ли.
С этими словами он исчез, маскарон на фронтоне застыл безгласый.
— Оглядываться нельзя, — сказал я. — Открутят всю голову.
Маскарон в замочном камне, с тигровой шкурой на голове, моргнул, соглашаясь — что ему оставалось делать.
Где-то высоко над головой хлопнула форточка, встрепенулись голуби, и зашаркали по улице-коридору пешеходы. Ветер всколыхнул туман, принеся запах бензина и прелых листьев.
В «Детский мир» я не пошёл, ёлочные игрушки начнут продавать только через месяц. Впереди был книжный…
Я люблю книжные магазины, там пахнет покоем и путешествиями, кто сказал, что путешествовать не следует с комфортом? Британцы бы поспорили. К тому же над дверью этого книжного колокольчик — буржуазный, наверное, бронзовый, и как тут пройти мимо?
Что за ноту выплёскивают дверные колокольчики? Скорее всего, ре.
— Иди уже сразу наверх, — отозвалась укутанная в крупновязаную кофту продавщица, глядя на меня сквозь толстые линзы очков. — Поройся. На третьей полке.
— Свиньи роются, Марта Витальевна, — оскорблённо заметил я. — И вам доброе утро.
— До третьей полки они не достают, — успокоила меня Марта Витальевна, оторвавшись от кипы плохо пропечатанных накладных, вперемешку с фиолетовыми копирками. — Действительно считаешь утро добрым? — Она сняла очки. Взгляд её сделался беспомощным, и лицо словно оттаяло.
— Не каждое, — сознался я.
— Тогда ступай в подсобку, — снизошла она, — там Вера Ивановна и кофейник…
— Неравные силы, — заметил я. — Спасибо, я сначала книжки гляну.
— Как знаешь, — сказала Марта, — только сиди там тихо минут двадцать. И не топай. Я тебя прошу.
В магазине было тихо и темно, пахло кофе, и слышно было, как натужно веселится в телефон Вера Ивановна, повторяя: «Ха-ха-ха! Алё? Это вы, Роберт? Нет?! Палсаныч?! Нет? Ах, Елена Васильна! Ха-ха-ха! Тогда мне Вячеславсемёныча дайте. Алё? Да! Конечно, да! Ха-ха-ха! Да, конечно! Конечно… Как в апреле?! Вот ещё чушь! Нет! Я никогда не хожу в отпуск в апреле. Что это за отпуск — в апреле? А когда тогда пляж?»
Колокольчик над дверью попытался звякнуть ещё раз — как-то неестественно тихо.
Никакого ре, сплошной хрип, словно при удушении.
На второй этаж ведёт тёмная деревянная лестница вдоль стены, и она странно гудит под ногами. «Мезонин» книжного в Пассаже освещают похожие на дольки апельсина полукруглые окна, от пола и почти до потолка помещения — в них много филёнок и надтреснутых стёкол, подклеенных лейкопластырем. Тень от окон на полу напоминает игру в крестики-нолики или клинопись.
На втором этаже пахнет пылью, старой бумагой и почему-то воском и кожей. Воображаешь себя диккенсовским дитём с чердака в ожидании встречи со Сверчком, например, — встречаться с остальными как-то не хочется.
Я глянул на дремлющие безмятежно полки. Потускневшее многоцветие… Лестница скрипнула и попыталась прогудеть, нетипично — через ступеньку. И словно против воли. Я подошёл к шкафу, тёмному и солидному — от потолка до пола. «Букинист» — было написано над ним чёрными и красными буквами. На полках именно таких шкафов можно найти всё, что бывало на свете белом, всё, что есть, всё, что будет, всё, что может быть, и кое-что сверх того.
Внизу звякнул колокольчик, и хлопнула дверь — в магазин вошли покупатели.
Лампочка под потолком моргнула.
Я потрогал корешок обтянутой чёрным книги, на ощупь она была шероховатой. Пуговица на обшлаге зацепилась за полку, я дёрнул рукой, шкаф скрипнул, я дёрнул рукой ещё раз, рукав отцепился; треснула нитка, покатилась по полу пуговичка. Из верхнего ряда высунулась книжка, побалансировала мгновение, словно раздумывая — и свалилась вниз, саданув меня по макушке.
— Коварство какое, — проворчал я. — теперь ещё лезть наверх. Блин.
— Как ты там? — крикнула снизу Марта. — Прислать Веру Ивановну?
— Нет! — отозвался я. — Только кофейник…
Книжка валялась, распахнутая посередине, напоминая распоротую перину. Я уселся прямо на полу, презрев пуфик. Потёр голову. И придвинул к себе книгу…
«Иван Рак. В стране пламенного Ра. Легенды и мифы Древнего Египта», — прочитал я на обложке. Разворот гласил:
«Ка — подобие человека, его Двойник. Человек и его Ка похожи, „как две руки“, — поэтому слово „Ка“ пишется иероглифом, изображающим две руки, поднятые кверху. Ка изображается или точно так же, как и сам человек, или в виде тёмного, похожего на тень силуэта. После смерти человека Двойник-Ка обитает в его гробнице. Ему приносят жертвы в заупокойную часовню. В то же самое время Ка живёт на небесах и ни в земной, ни в потусторонней жизни с человеком не встречается».
— Хочешь кофе? — спросила Марта. — Чего ты сидишь на полу? И что тут так упало?
— Настроение, — буркнул я. На темени вызревала шишка.
— Жертвы есть? — осведомилась она.
— Только разрушения, — ответил я и взял у неё чашку с кофе. — Деревню Гадюкино смыло…
Марта отхлебнула кофейку.
— Я бы не советовала тебе эту книжку, — заметила она, — ты сказки, наверное, перерос. А вот это действительно интересно. — И она сунула мне в руки толстый томик. «Тесей» было написано на обложке, золотым по зелёному.
— Двадцать пять, — заметила Марта как бы между прочим, — отдам за двадцать. Тебе.
Я достал две десятки. Встал, расплатился, допил кофе. Отправил «Страну пламенного Ра» на место.
— Как мама? — спросил я.
Марта поболтала чашкой.
— Если бы не… — пробормотала она, — то… А так уже бегает. Окна клеит. Дыхательную гимнастику осваивает, по Стрельниковой. Это что-то…
— Ну и классно, — смутился я, — в добрый час, в общем… Пусть будет так…
За спиной кто-то засмеялся, тихо и противно.
— Ты слышал? — встревожилась Марта. — Что-то шипит. Вообще как-то нехорошо сегодня: сквозняки всюду, лампочки моргают, батарея фыркает. У Веры сметана скисла прямо в холодильнике. Злая, как собака.
— Сметана? — резвяся, спросил я. Мы спускались по лестнице, и ступени гудели у нас под ногами.
— Вера Ивановна, дурень, — беззлобно заметила Марта. — Так что беги быстренько. Она за свой кофе нас в пыль смелет. Точно-точно.
Я вышел из магазина, — колоколец брякнул за моей спиной, я оглянулся, хотя делать этого не стоит никогда, а в Дни, когда Вход становится Выходом, тем более.
На втором этаже, за полукруглым окном-долькой, мелькнуло лицо — некто невысокий стоял в покинутой комнате и глядел вниз на меня хмуро.
Тут меня за плечо ухватили, очень даже властно. — «Reser…», — пискнул я от неожиданности и Старые слова горохом посыпались на асфальт.
— Ну, привет, гуляка, — сказала мама, развернув меня к себе. — Я как знала, что ты мимо школы пройдёшь. Глазки у тебя утром так и бегали. Что, интересно, ты здесь делаешь?
— Иду за булочками с корицей, — с достоинством ответил я. — А вот что здесь делаешь ты?
— Была в министерстве. Иду на работу, — отчиталась она. — Булочки я уже купила, только что, в кулинарии.
— После тебя там делать нечего, — отступил я. — Может, в школу сходить?
— Думаешь? — несколько высокомерно спросила мама.
— Иногда.
— Ладно, — подытожила мама. — На твоё счастье, у меня времени мало… Какой-то ты сам не свой. И губу опять кусаешь… кровит вон. Поговорим дома. Я пошла.
И туман сомкнулся за ней.