Дни яблок

XXVII

Ночами мёртвые ходят-гуляют. Живут они тесно. Нрава сварливого. Цепляются костью за кость, скрежещут слежавшимися в земле голосами, плачут на Луну — светило всех бессонных слепит их что есть сил.

Я слушаю и слышу осторожные шаги, вязкие голоса, шёпоты и жалобы. Приближению неупокойц предшествует запах мокрой земли, прелого хлеба, соломенный и листвяной шорох, трудный скрип рассохшихся рам, и обязательно где-нибудь хлопнет форточка. С той стороны сквозняки…

Первая нить светится живым серебром, в ответ клубки на окнах перекатываются, стукаясь друг о дружку со звуком медным, кошка беспокойна, и любой узор оживает, особенно змеиный след на куманцах и глечиках: вода помнит, скудель знает — змея стережёт. Такое место в любое время.

Иногда, нечасто, я хожу в сад. Теперь, должно быть, там тоже осень — ещё тепло, ещё светло, ещё прозрачно — и деревья по колено в хрустящем золоте, почти всамделишном. Так легче лёгкого поверить…

У каждого должен быть свой сад, думаю. Свой. Хотя бы и розан в вазоне.

Нынче непросто или чуешь завтрашние беды — отопри фантазийную дверку и ступай тропой знакомой в прохладу и прибежище. Атам и цветы, и травы, и сирень повсюду, и утешение душевное, и любимцы домашние в расцвете здоровья… И чаю можно выпить, если что… Наверное.

— Радуйся, — шепчет сад, — покаты здесь. Тут всё знакомо, все здоровы и веселы, вон они, видишь — на веранде, за изобильным столом. Смеются, отгоняют мотылька. А над мирным озерцом незакатное небо, и ландыши цветут, а чуть подальше — розы. И яблоки поспели. Ведь Преображение Господне, и всё будет вечно ясно… Радуйся, что помнишь — я же память, сад твой заключённый. Ещё долго тебя не покину…

И река плещет где-то далеко-далеко и дальше, и мост не страшен, и гуси серые не выкликают, и Божие дерево, полынь, ещё не горчит… Ходи себе, гуляй.

Слышно было, как вскипел чайник…

Пряники в кухне вели неспешную тризну.

— Журливий жовтень, — декламировал Скворогусь даже очень приятным голосом и мелодично. — Яблука в саду обтяжують напiвпоснулi вiти. I гiрко плаче осiнь золота, що зиму молодою не зустрiти.[151]

Раздались рыдания, и запахло дымом. Видимо, прослезилась Дракондра.

— Есть среди вас лекарь? — спросил я.

— Да! — всплеснулась перьями ко мне навстречу сова Стикса. — Как-то раз я держала посох над…

— Что ты знаешь о разбитом сердце? — спросил я. Сова застыла с открытым клювом.

— Если съесть много сердец сразу, можно стать сердитым, — почти хором сказали близнецы.

— Понятно, — вздохнул я и стал заваривать чай. С земляничным листом. Пряники поднесли мне щедрый урожай, с надлежащими поклонами и бормотанием. Все, кроме совы. — Что ты думаешь про эту открытку? — спросил я её.

— Были ли прошлой ночью на небе звёзды? — поинтересовалась Сова в ответ.

— И следы комет, — заметил ей я. — По всей небесной тверди шрамы. Рубцы!

— Ты хотел спросить о сердце, — продолжила сова Стикса. — Для начала неплохо бы открыть его для мудрости…

— Моё всегда нараспашку, — легкомысленно заметил я. — Многие пользуются. Плюют.

— Семеро читают в сердцах входящего, — прошелестела сова.

— Значит, про отвертеться и думать нечего, — вздохнул я. И налил себе чаю.

— Изучи воду, которую пьёшь, — мрачно заметила сова, — от осадка до пробки.

— Чтобы ты понимала в пробках, — в сердцах сказал я. — Никогда не пил их и не собираюсь, а ты?

— Где теперь север? — продолжила она несколько упрямым тоном.

— По-прежнему вдали от юга, — ответил я.

— Сколько дней осталось до полнолуния? — не сдавалась Стикса.

— Неомения грядёт, — сказал я басом и подавился чаем.

— Подобные вопросы, — самодовольно заметила Стикса, — обязательно зададут семеро.

— Тем хуже для них, — прокашлялся я. — Подумай, что они услышат в ответ. Тут можно только сострадать.

Я допил чай.

— Время собираться, — храбро сказал я себе.

За окном радостно прозвенела двойка. И не так уже и храбро подумал: «Не пойду! Ведь можно прогулять и суд, наверное».

— Они придут за твоей кровью, — заметила пряничная сова. — За близкими. Взыщут. Всегда так… Хочешь или нет, а надо явиться на суд. К Семерым… Потом — как пойдёт, но прийти необходимо. И возьми какую-то мелочь, первое, что под руку…

— Никто и не думает спорить, — покашлял я.

И стал собирать сумку. Потом передумал…

В прямом и тёмном нашем коридоре что-то слегка светилось, будто случайный светляк… В это время года не бывает их. В это время года не бывает ничего, лишь сон. В смысле — светляки спят, которые не умерли.

Что-то мерцало на куртке моей на вешалке. Я зажёг свет, рассмотрел, даже принюхался — но нет, куртка, как куртка. По мнению мамы: «немаркая». На Суд Семерых в таких не ходят, если что. Сразу видно — несерьёзный непевный.

Под куртками нашёлся плащ. Тёмно-синий, средней длины и застёгивающийся наглухо. Папин. Английская вещь. Вышедший из моды — и вновь в неё вошедший, при этом виду не подавший. Разве что чуть подсевший после химчисток. Как раз впору.

«То, что надо», — подумал я.

— Не по погоде, — заметила сова Стикса.

— Зато образ закончен, — ответил я и взял кепочку…

— Знаешь, как заклясть страх? — спросила Стикса и взгромоздилась на вешалку — от кошки подальше.

— А как же, — сказал я. — Самое страшное заклятие знаю: «Колдуй, баба, колдуй, дед. Колдуй серенький билет». Действует даже на химии…

В ответ Стикса всхлипнула.

Я захлопнул двери, и мы ушли. Скворогусь и Брондза Жук ехали в карманах, Дракондра порхала сама собою, чихая дымом, словно мотоцикл «Ява». Нехотя отправлялись мы на суд, а может, и на бой. Скорее всего — смертельный.

А Сова, Луна и Солнце остались дома. Под эгидой венка, Чимаруты.

Город пропитался снами и туманом насквозь, до испарины. Сквозь растерявшие листья каштаны и выпотрошенные бытом доходные дома проступила иная, давняя, прошедшая Сенка. Та, что всю жизнь, и семь веков в придачу, торгует тут сеном или «семачкой». Ходит в чёрном, синем и запаске. В платке, повязанном «зайцями». И с лунницей под крестом. Скажи ей хоть словечко — и вспомнит она для начала, как на гудящую мостовыми площадь въезжал с победою князь. И медные била гремели: поначалу у Василя Княжего, потом у Симеона, потом у Предтечи и дальше за старыми воротами — у Спаса…

Но лучше, конечно, ни полслова с ней — ведь не отвяжется. И купишь «семачку», какую захочет, даже и орех с изъяном…

… Троллейбусы стояли вдоль всей Старой дороги, будто киты, выбросившиеся на берег. Туман ласковыми клочьями цеплялся за их штанги. Цепочка пустых трудяг тянулась от Сенки вдаль…

— До Корсы. По всей линии обломы, — нелюбезно сказал мне какой-то из водителей. — Молнии эти, твою ж бегемотом… Конец света, надо видеть!

Я шёл по улице, и маскароны на фасадах ещё не потопленных дредноутов из жёлтого кирпича улыбались шире, чем обычно. На тридцать втором номере распустился цементный каштан, и змеи в корнях его сипели и цокали ромейскими словечками через всю площадь, перешёптываясь с драконом Вчера.

Старая дорога одолевает немало площадей по пути: сперва Яновскую, дальше нашу, потом Горовую, то есть верхнюю, а потом идёт вниз — и ещё ниже, как многое тут…

Над Горовой переливалась радуга, особенно заметная на фоне подозрительно плотных туч. Трапезная церковь в самом углу площади, на исходе её, полускрытая за останком стены, скромная обычно — светилась вся. Осиновый гонт сиял серебром, и сад вокруг расцвёл неровным зыбким цветом. Чувствовалась атмосфера торжества и приближающийся дождь.

«Он вернулся!» — гремели где-то колокола.

Люди не замечают, не слышат, не хотят.

Я спустился по Михайловской в центр. Ветер подталкивал меня в спину. Пахло озоном и патокой. Небо, впавшее в абсолютный свинец и чернила, нависло над городом, брюхатое дождём и бурей.

Тучи обнаружили радугу, затем принюхались к молниям из ниоткуда, лупящим по улицам и закапелкам — и пролились, в нетерпении и ярости.

Первый вздох дождя застал меня на улице.

Я собрался спуститься в переход… Но не успел. Ливень хлынул сплошной стеной, и нам пришлось укрыться в магазине — прямо у перехода. В магазине «Поэзия». Мне, Жуку и Скворогусю.

За огромными, новомодными — во всю стену, окнами, громыхало. Хляби небесные разверзлись до дна, затем улицу ослепили молнии — три подряд. И на мгновение я увидал танцующих — множество хороводов там, за дождём, за неверным чёрным светом — людей и нелюдей. Восставшие из небытия врата, мощёная гулкими досками площадь перед ними и великий праздник возвращения — в сиянии и чуде небесном. А дальше всё погасло, в смысле — в магазине «Поэзия» отключилось электричество.

— Без зонта? — спросила продавщица.

Высокая такая, я бы сказал, нордического вида, даже с веночком косы и в жилетке: толстой, меховой, расшитой очень ярко…

— Они вечно ломаются, — ответил я. — Дождь утихнет, и я дальше побегу, ведь не из сахара.

Через стекло до нас донёсся смех, прозвенели бубенцы, и кто-то прошлёпал по лужам, танцуя в хороводе — но одинокие прохожие нашей стороны жались под стеною, не думая глядеть за ливень.

… Где-то высоко над городом, за дождём, пели трубы, и кто-то дудел в рог…

— Большой праздник, — сказала продавщица и вздохнула. — А ты не веселишься?

— Жду, — ответил я.

Одинокая Дракондра, оставшаяся снаружи, сиротливо впилась в карниз и сидела, грустно пыхая паром в дождь.

— Я тоже ждала, — вдруг сказала женщина. — И жду. Много-много зим.

— Да ладно, — примиряюще сказал я. — Не так уж и много.

— Ты знаешь не всё, — ответила она, — только делаешь вид.

— Сейчас скажу, что знаю, — рассердился я. И взял её за руку…

Стало ещё темнее, а с неба упал пепел, прямо на снег, и без того грязный от крови.

… Грохотали деревянные мостовые, доски под ногами стучали и постанывали. Время от времени раздавались глухие мерные удары, словно бревном били в стену или створы, что-то трещало, падали камни, кроша белёные фахверковые дома, высокие резные заборы, жарко полыхало пламя вокруг и дым… дым застилал всё. Кричали люди. Яростно и трубно ревели какие-то животные… Пахло гарью и смолой.

— Захотел знать? — спросила меня продавщица. Здесь она выглядела по-другому, как воин, в высоком шлеме, длинной кольчуге и пластинчатых латах — наплечья и нагрудник.

— Теперь знаешь? Знаешь то же, что и я? Знаешь, зачем ты здесь? — переспросила она и разжала руку…

Мы стояли в магазине — тёмном, пустом, похожем при свете молний на пещеру… Меня чуть лихорадило. Запах гари рассеялся, но не пропал до конца.

— С той стороны зима? — спросил я.

— Почти всегда декабрь, — ответила она.

— Ага… — ответил я. — А вы?

— Одна из семерых, — ответила она с немалым достоинством. — Я дева Севера у Южных врат.

— Женщины-викинги — миф, — сказал я. — Выдумка. Вы что, здешний страж? А где лев? Это ведь южные ворота, на них обычно лев, а пёс на северных…

— Ты знаешь про гермиевых зверей? — удивилась она. — Откуда?

— У меня свои источники, — ответил я. — Все непроверенные.

— Здесь было иначе, — ответила она. — На моих… на этих… воротах был пёс, крылатый. На Восточных, например, кот. А лев над главными.

— А западные? — переспросил я. — Неужели телец?

— Нет. — ответила она. — Змеи.

— Хм… — ответил я, — хорошо хоть не коза.

— Это город для жизни… — сказала продавщица грустно. — Несмотря на мёртвых.

— Чего на них смотреть… — ответил я, любуясь купающейся Дракондрой. — Умерли и умерли. Вот помнить, да. Удел живых. Теперь понятно, из-за кого город пал… Значит, пёс… Наверное, болонка грозная.

— Ты понял не всё правильно, — заметила девушка. — Хочешь мёду? Терпкого и горячего?

— А! Мёд! — сказал я. — Ага! Тю! Здрасьте! Какое падение! Дева Ингольд в клоаке… то есть в «Поэзии»…

— И ничего не падение, — буркнула заметно раскрасневшаяся дева. — Между прочим, на мой мёд — спрос. Устойчивый. Ходят известные люди.

— И вдохновенно пишут кляузы. Страшная сила! — прокомментировал я. — Чего же ждать ещё, когда такой успех. Скальды теперь не те.

— Я слыхала, он вернулся, — полувопросительно сказала продавщица.

— Как я понял, — ответил я, — к другой.

Она вздохнула. Дождь почти смыл дракона с карниза.

— Меня привёз сюда весёлый воин, — проговорила тяжко дева Ингольд. — Хорошо спрашивал судьбу, ловко торговался, складывал славные висы — тем и подкупил. Ты же знаешь — мы любим тех, кто говорит с нами… Обещал показать оба Рума и красную землю, обещание сдержал. Только спешил он к другой. И пел о том бесстыдно.

— Про деву в Гардах, да? — спросил я.

— Не я сказала, — ответила Ингольд. — Прошло почти пять здешних жизней.

— Двести лет?

— Чуть меньше. Я жила у врат и делала, что знала.

— Мёд?

— Да. Но многим нравился, просили больше…

— Так всё же. Это ведь твои ворота проломили…

— Их было слишком много, — ответила она. — Меня ранили. А его… а он… а его предали. Того, кого я полюбила здесь. Защитника. Нашлись такие. Говорили разное: убит, в плену, смертельно ранен… Ну… началось смятение, перепалка, ряды разомкнулись. Но вражьи рати ворвались совсем с другого края, — мстительно заметила дева Ин-гольд. — Где Пробитый Вал…

— Инсинуации, — фыркнул я.

— Потом узнала: нашлась тут одна, погрузила его в сон — чтобы не жив, не мёртв, не найден… А дальше мать вмешалась. Превратила чародейку в стаю… Невозможно было и подойти: подозрения, распри и склоки. Я была избрана местоблюстителем… Врат юга.

— Ты же с севера… — удивился я.

— Но время ушло, — глухо сказала дева Ингольд. — Так прямо и не скажешь куда… Здесь, среди смертных, начинаешь чувствовать его иначе, тяжелее. Оно всюду здесь, словно колючки на кустарнике — каждый день царапина, и незаметно вроде. Эти отрывные календари… ведь дни теряются. Ты замечал? Оторвёшь день, минутку спустя листочка нету! Нигде! Я проверяла.

— Помогает поэзия, — сказал я.

— О! — сказала дева Ингольд. — Ею спасаюсь одной. А теперь… Что будет, как его увижу? Встречу… Что скажу? А время ушло… Моё время.

— Ну, да… Лучше не видеть. Невозможно дышать потом, — поддакнул я. — Но, может быть, поможет это?.. — и я протянул ей красный шарик.

— Хм… — ответила дева Ингольд. — Лучшее из мест… Ты же знаешь, если потереть за ухом, да?.. Можно попасть в лучшее из мест… Ну… Я могу предложить тебе вход.

И она протянула мне монетку. С глазастою совою. Тоненькую, будто акации листок.

— Вот тебе твоё. Обол госпожи Атены, — сказала продавщица. — И молот в придачу… — И она дала мне амулет. — Такие здесь сотнями везде, а под землёй особо. Перунцы. На вход и выход, — пояснила дева Ингольд. — Я провожу тебя через Стогну, до ступеней. Подожди минутку, надо взять зонт.

— От дождя?

— От взглядов.

Мы вышли на улицу, она махнула рукой три раза, по-особому складывая пальцы и дождь будто расступился. Я оглянулся — ярко освещённая «Поэзия» кишела покупателями, ну или теми, кто спрятался от дождя. Или ожидал отведать мёду.

Мы шли и шли, дождь и праздник шли рядом, но не с нами, а она рассказывала о бойком месте. Старой дороге, давнем торговище, крепости на холме над ним… Неприступных валах и высоких стенах… И вратах, незыблемых почти две сотни лет… Дракондра выписывала над нами малые и большие круги, время от времени расфыркивая дождь.

— Сейчас будет Перевес, — сказала дева Ингольд. — Ты знаешь, что это — Перевес?

— Но тут же подземный переход по пути… — ответил я. — Там хоть не льёт. Чего по мостам ползать?

В ответ продавщица поэзии лишь вздохнула. Дождь усилился.

Начался Перевес внезапно. Ливень расступился, словно отхлынул, и я увидел подвесной мост. Выглядел он деревянным, шатким — на самом же деле сплетён был весь из корней, но, возможно, из жил, и на чёрных канатах подвешен, прямо к тучам. Словно на струнах. Очень устойчиво.

— А жертву подмостному? — спросил я. — Или у тебя проездной?

— Каждый платит своё за себя, — ответила дева Ингольд ровно. — Так договорились.

— Ага… — несколько настороженно сказал я и глянул с моста вниз, на Корсу, по ней, буравя хляби, разъезжались в разные стороны троллейбусы — двадцатый и двенадцатый… — Отсюда и в кулинарию не зайдёшь. Кто это только выдумал?..

— Прежние. Семеро, то есть, — сказала дева Ингольд. — Теперь прощай. Передай ему… Нет… Нет, всё же скажи, что постараюсь забыть его. Очень постараюсь… Насколько хватит сил.

Она посмотрела на красный шарик, потёрла им ухо… и пропала.

Несколько мгновений над мостом и шумной улицей под ним парил зонт, затем дождь одолел его — и парасолик растаял, пусть и не скоро.

— Мост опасен, — сказала дракон и извела дыханием нечто, похожее на скорпиона с крылышками.

— Такое место… — ответил я. — Тут я вам личину и обеспечу, безобманную.

Пришлось колоть палец и волховать. Говорить формулу и повторять, и вновь. Кланяться ветру Димитру, ветру Курилу и ветру Не-чаю… Ответом были всхлипы, корчи, на мосту явился дым… И прилетело всякое: стеклянные птички, красная змейка, нетопыри бессчётно и липовое золото из сада у дворца.

Скворогусь оказался ясноглазым юношей в шерстяной хламиде, войлочной шляпе и с дудочкой, двойной.

— О! — обрадовался я. — Так ты Авлет! Это угодно богам. Радуйся.

Жук Брондзаже явился нам одетым странно. В смоляные одежды…

— Ты что, мортус[152]? — опасливо поинтересовался я.

— Я вестник! — оскорблённо заметил Жук. — И чума была, да… Так когда её не было! Сам ты, Майстер, знаешь!

— Не скажу… — ответил я посередине Перевеса. И тут колокольный звон поглотил меня.

… Здесь время шло иначе. Ангел мой, серпокрылый страж, меня не встретил. Лишь волновались течения меж серыми опорами, и гуси — серые странники за реку, зоркие тени печали, — плакали о забытых снах…

— … А потом закрыть глаза, так лучше видно… — сказали рядом.

Я поморгал. Вихрастый, высокий, нескладный Брондза рассказывал что-то Авлету, дождь осторожно смывал с бывшего пряника-жука следы сажи.

— Хорошая идея, — сказал я. — Закрывайте глаза. А ты играй, — попросил я Авлета. — Что-то радостное, будто со священной лестницы. Тут ведь всё так: вот-вот, и Пропилеи — ну как войдёшь без всехвалений.

И Авлет заиграл. Флейта его радовалась.

С закрытыми глазами я увидел город на холме — из труб его многочисленных, курились дымки, на стенах перекликалась стража, стучали мостовые под ногами пришлого люда и местных, и тонко звучали колокола, где-то наверху при церквах — видимо, били к вечерне. Я отвернулся — на то же место в другое время.

Впереди был крутой холм, на нём время от времени являлся лес, дальше застава с валом, башней и частоколом, дальше скопление шаров — больших, малых и огромная белая юрта над ними, дальше сад и наконец-то наш дворец…

А Авлет играл, и песня его помогала идти и видеть.

Тут навстречу нам вы хватились три девицы, очень даже чернавки растрёпанного вида.

— Непевный, — сказали они единым голосом. — А ты хам! Проходишь мимо девушек и не здоровкаешься!

— А я вам здравствовать и не желаю, — буркнул я. — Полынь.

— Выдра вывчена, — хором взвизгнули они в ответ. — Отзынь.

— На себя посмотри, коряга, — ответил я. — Почему не спишь?

— Тут не лес, — разумно заметило трёхтелое существо.

— Ехали бы на Русановку, — сказал я. — Качались бы на ветках.

— Непевный, — ответила суть тремя голосами сразу. — Отдай дударика! Пропустим.

— Пропуска у вас не выросли командовать, — ответил я. — Идём, — сказал я сладкодудящему Авлету и Брондзе. Дракон пересекла мост первой и, сидя на вполне правильном городском фонаре, чесала лапкой за ухом.

Бывший жук повёл себя странно. Парень встал на колени и обвёл мелом вокруг себя. Вышел довольно кривой кружочек, я бы сказал — размашистый.

У нежити загорелись глазки, зелёным с гнильцой.

— Поверил! — трёхгласно провопила она. И кинулась к кружочку.

— Идём, — сказал Брондзе я. — Чего ты? Это ж навочки-несплячки… У них осенью гон. Смеются, потом плачут, потом снова. Сидят под корягой, киснут. А какая там жизнь, так — тонкий сон. А тут сопилочку услышали и выползли. Такие случаи зафиксированы, кстати. Ты вот девушек видишь, например, а оно на самом деле клещ…

Тут мост внутри жукового круга словно вскипел. Побледневший мортус-студиоз вцепился в мой плащ… Потому как ноги его вросли в настил крепко-накрепко.

Три несплячки кружились около — то взлетая невысоко, то топоча пятками по доскам.

— Гемер-хемер-жемсра. — выводили они странным тройным голосом. — Серденьку ясному спатки пора. Журавель-муравин, не жури-сясдин…

Брондза зашатался и готов был упасть. Мордочки навочьи изменились и явили клыки — жёлтые и кривые.

Что оставалось делать мне?

— … Крове-руда, ти — що не вода, — сказал я. — Серебро надо мною, морок подо мной. Здесь только град золотой… Прошу, хочу и требую…

Дождь вокруг меня бесновался, навочки шипели, и где-то, далеко-далеко, не близко, не высоко не низко, гремел колокол…

Бог услышал, чтобы…

Вестника спасти…

Маленькая божия коровка покинула нас и скрылась в дождике и тумане… Просмолённые одежды рухнули жёсткой ветошью на тёмные доски.

— Это… это как… что оно? — возмутились неспящие.

— Претворение божика, — ответил я. — Вам, трухлявым, не понять.

Тут Дракондра вернулась к нам с Авлетом и пыхнула в навочью сторону искрами. Девы делано испугались, вскрикнули и порскнули совершенно паучьим образом в разные стороны — под мост. Визги их ещё долго раздавались вслед нам, перемежаясь с плачем, похожим на мяуканье. А флейта Авлетова пела и пела о весне и сладости цветочной…

… Так мы добрались до основания холма, к лестнице, что вела в условленное место. А затем и на гору, во дворец на Девичьей горе. Туда пару лет как переехала наша Опера — пока ремонтировали и надстраивали основное её здание.

Нынче давали «Жизель». Билет мой, он же пропуск, был в ложу, и я передумал все до единой мысли про ветеранов сцены и места встреч. Заигранный сюжетец. Архаика и аматорство. Заседание в театре… Антракт с расстрелом.

У меня проверили билетик, почему-то не надорвали. Я пересёк холл и пошёл наверх. Марш за маршем, лестница за лестницей… И, похоже, по дороге потерялся. Прошёл мимо.

Каждый paз Девичий дворец изнутри оказывается огромен… Видимо, задумано большее. Я несколько раз поднимался тихими и тёмными мраморными лестницами, прошел прохладными гулкими залами — открыл не одну высокую дверь, и даже не две, услышал вступление и где-то на сцене «У домика» встретил в коридоре «не меня». Худой сутулый подросток в рванине и венке из жухлых трав сидел напротив огромного во всю стену зеркала и обнюхивал собственное отражение.

— Просто смешно, — брякнул я. — Опять ты!

— Ыт тяпо, — подумав, ответил он и прыгнул — Немсеншо, — крикнуло чучело. — Несменшо! — и снова прыгнул жабой, приземлившись гораздо ближе. — Он будем играть. Будем сменшо! Смешно! Смешно… Арбт! — И он попробовал хохотать. Вышло как-то ржаво и с визгом.

— Меньше смейся, — посоветовал я. — А то хихикало сломается.

Он клацнул зубами и изготовился скакать.

Я бросил в него молотом, как и положено. Однако забавка из «Поэзии» выросла лишь до размеров сапожного молотка. Орудие вихрем пронеслось по коридору, угодило по полу, призрак отпрыгнул в сторону, молоток кинулся следом и взвился к потолку, где обнаружил лепнину… На косматую голову «не меня» обрушились гипсовые плоды. Яблоки… яблоки, груша… опять яблоки… вроде айва и грозди винограда.

— Из одного — два! — крикнул я. Гипсовые фрукты укрыли двойника моего с головой. Однако силы его росли, ведь он повторял за мною в точности. Или наоборот… Я увидел: подрагивает гора гипсовых фруктов, а нижние, ближе к нему плоды становятся снегом, затем водой…

— Пусть будет спасение… — сказал я. И ухватил пролетающий мимо молоток. Орудие встрепенулось и потянуло меня дальше — ведь выход… — Я за це не вiдповiм[153]. Тут и амiнь. — сказал я. И вошёл, вернее, был втянут. Прямо в зеркало, на втором этаже Девичьего дворца, в правом крыле… Вместе со всеми пряниками. Бывшими.

Пришлось задирать высоко ноги, буквально на цыпочках пробежать — ужас, как там холодно, но можно не верить в подобное, тогда не пройдёшь. Выход оказался там же, где и вход, впрочем — и не удивительно. Такое место — в любое время.

… Снова была осень. За окном — высоким, с французской гардиной, кружились жёлтые листья. Я стоял в очень большом помещении, в коридоре, похожем на зал. Зал дворца. Я узнал его — и коридор, и дворец… Сейчас и здесь он выглядел новёхоньким. Люстра под потолком так и сняла.

По коридору, сквозь сияющие полосы неверного фонарного света из окон, ко мне приближалась высокая, худощавая девушка. Темноволосая. В вышитой блузе, пышной юбке… И босиком. За нею шли ещё две барышни при полном параде. Стиль поздних пятидесятых: юбка-колокол, лодочки, бабетты… Ретро сплошь.

— Мммм… аа… — узнал девушку я, начал фразу и осёкся. Здесь, этой осенью, в этом дворце моя мама ещё не была ничьей мамой, но была на балу… Эту историю я помнил…

— Споткнулась на ровном месте, — говорила мама девице рядом. — Чуть не упала. И вот посмотри только… каблук. Говорят, такое к встрече… Но на сцену же не выйдешь — ведь столько движений. Смотреть будут, оценивать. И если бы цыганочку плясать, ну допустим, — а то ведь песня.

— Да ну! Можно и босиком! — радостно сказала рядом идущая барышня в голубой блузе, будущая тётя Алиса.

— И все ноги в занозах, — возразила третья. Вылитая Флора Дмитриевна… только моложе… Без очков и сердитой морщинки на переносице.

— Это легко исправить, — внезапно вмешался я и заступил путь. — Дайте мне, и всё сделаю. Момент.

— А ты сумеешь? — спросила девушка в вышитой блузе, изучая меня пристально.

— Буду стараться, — ответил я. — И всё получится.

— Интересно глянуть будет, — сказала молодая Флора.

— Я так странно вижу его, будто фреской, — вдруг и в сторону сказала обо мне в третьем лице тётя Алиса, совсем юная, с двумя косами. — В застывшем движении, и какая-то сепия… надо бы ухватить такое. Интересный фон… Откуда ты, мальчик? Стрижка твоя странная…

— С шестого этажа, — глубокомысленно заметил я, починяя обувь. — Кую-кую чобiток… — сказал я. Легонько постучал молоточком по каблуку, и туфель сделался целым, даже лучше, чем был. Я починил. Поправил. Видимо, промысел. И место, и время такое. А говорили — дар не подарок.

— Вот, как новые. А это — на счастье, — сказал я и отдал маме обол с едва различимой совой. — Это с тёплого моря, если что. Нашли когда-то… Приносит удачу. Козни развеивает.

— А себе? — спросила Флора. И в голосе ее послышались предостерегающие нотки. — Себе счастье оставил? Или всё раздал?

— Так нечестно, — заметила моя будущая мама.

— А! — вдруг ярко улыбнулась самая младшая тётя Алиса — У меня же есть… — Она порылась в сумочке, больше похожей на гигантский кошелёк, и со словами: «Ну где же оно! Ведь угостили… Боже мой… Ага!» достала оттуда пряник. Очень неплохо сделанный. По форме вылитый ключ…

— Вот, — сказала молоденькая тетя Алиса. — Вот! Бери! Угощайся. Соседка напекла!

— Да, но…

— И никаких но, — сказала сестра средняя, моя мама. — Это в знак благодарности. А стрижка необычная действительно у тебя… Мальчик без мамы, называется.

— Монетку сохраните, — ответил я ей. — Гарантная удача. И не весит ничего.

— Положи под пятку, — фыркнула Флора, в этом времени смешливая. — Сдашь всё, что хочешь.

— Ну, хорошо, — ответила мама. — Так и сделаю… Спасибо вам. юноша, ещё раз.

Я кивнул. Дверь в зал, боковая, маленькая, распахнулась, вылетел оттуда невысокий, кудрявый парень и прокричал:

— Гедиминова есть?

— Гедеонова, — откликнулась мама.

— Всё равно! — провопил парень. — Быстро в зал! Пятиминутная готовность. Есть аккомпанемент?

— Ищем, — ответила мама.

Парень смылся, топоча. А Флоре мама заметила:

— Придётся петь акапельно, с Алиской и гитарой.

— Если гитара, то не акапельно, — возразила тётя Алиса. И взяла аккорд…

— Будешь отбивать ритм, — сказала ей мама. — Вот тебе эти… эти штуки… маскараксы…

— Маракасы!

— Я так и сказала!

— А в чём дело? Не пойму никак? — поинтересовалась Флора. — Введите в курс…

— Скульский погнался за длинным рублём в Пищевик. Сманил с собою Беха и Пинсона, представь. Без музыки осталась, короче говоря, — ответила будущая моя мама.

— Не по-товарищески! — прокомментировала Флора Дмитриевна, ещё вся тоненькая и светленькая.

Тут кудрявый парень начал выкрикивать в микрофон: «Португальская народная песня! „Коимбра — студенческий город“… Поёт Алла Гедеванова, мехмат!»

Три девицы упорхнули на сцену.

Зеркало дрогнуло… И до меня донёсся звон знакомый, колокол бил набатом, пел тревогу и взывал… как и положено колоколам на башнях. Авлет встрепенулся. Заставил флейту петь негромко, ласково. Как будто выкликая.

В дальнем конце коридора, словно ветерок на лугу, возник шёпот, потом восклицания, смех, небольшая сутолока, а потом я услыхал музыку — кто-то на аккордеоне играл «Коимбру», очень даже неплохо, и я увидел, как по коридору идёт аккомпаниатор. Одетый карнавально, студенческий же праздник — под мексиканца, это было модно. Я узнал его… Я видел его и раньше, на фотографиях. Молодой человек с аккордеоном прошёл рядом со мной — мгновение мы отражались в одном зеркале… И да — я узнал его: выше среднего роста, тёмные волосы с еле заметной рыжинкой, длинноносый, смешливый. В этот раз в маске…

Я сделал шаг вперёд, второй… Хотел сказать: «Эй! Постой. Ты не знаешь меня, а я тебя знаю»… Или: «Я в твоём плаще. Уже. Вот…»

Кто-то распахнул дверь в зал… Свет хлынул золотым потоком, бликами и вспышками, у меня заныла спина и потемнело в глазах… Отчётливо прогромыхал колокол, заставив дрожать зеркало позади меня… Я пошёл против чьей-то воли… Видимо, так и не иначе.

В зале музыку встретили радостно — аплодисментами. Я постоял ещё совсем немного… Мама пела на сцене «Коимбру» — как в фильме, наверное, по-испански… А папа мой, молодой совсем папа, играл на аккордеоне. Слышны были и маракасы. Тётушка старалась. Публика смеялась, хлопала, кричала «бис». Искрилась восторгами… Папа заиграл: «Целуй меня крепче»…

И колокол настойчиво звал.

Время моё здесь заканчивалось, истекало живым светом. Пора было искать выход. Дверь и ключ…

А он лежал на подоконнике — немаленький, нелепый, и я обрадовался, но потом поморгал и присмотрелся — это был пряник, оставленный тётей Алисой. И я взял его — все же прошлое подарение.

… Гончие архангела Гавриила — светлой масти собаки, весело лающие навстречу утру. В пику дьяволовым чертовым отродьям, архангеловы псы защищают путников от нечисти. Золотые, остроухие, гибкие — что ветер по ковылю летящие по холмам на фоне грозового горизонта. Эта сияющая свора всегда на страже жизни. Говорят, что их остерегает Охота. Нужно научиться свистеть в ключик особым образом, чтобы гончих подозвать, когда беда подступит, а ключик должен не иметь замка.

Я осторожно дунул в ключ, призывая золотую стаю…

Повеяло тёплым ветром, раздался треск, топот — и, не иначе как с потолка, мне почти под ноги свалился очень выросший и окрепший Крыштоф. Без павлина.

— Вот что значит сон! — радостно заметил ему я. — Ты расцвёл! Почти что вырос!

— Собачье мясо! — ответил Ёж. И побежал.

— Свинюка ты, — заметил Ежу я. — Пробегаешь мимо — и ни здрасьте, ни… Вот верну назад лапки тебе, посмотрю, как гасать станешь.

— Оглянись! — прокричал цокающий подковцами на каблуках Крыштоф.

И я послушался.

Вслед улепетывающему Ежу, а значит, прямо ко мне и Авлету, неслись маленькие скрюченные многоногие создания. Множество маленьких созданий. Рой и стая…Так бы выглядели летучие мыши, если бы срослись с ящерицей, восьминогой к тому же. Большеротой и глазастой. С тонкими, цепкими, когтистыми ручонками. Но мыши и ящерицы суть разное, живут и едят врозь. А этихя знаю. Криксы. Ночные страхи. Как навалятся скопом — ужас!

— Я, — сказала Дракондра, — задержу их. Бегите!

Она пыхнула ярым пламенем раз и другой. Коридор в свете драконьего огня выглядел странно, как и не из нашего края. Криксы разбежались с визгом.

— Вот! — горделиво сказала Дракондра.

И тут шумная ватага крикс обрушила на неё ведро воды. С красивого потолка… И прыгнула следом — всей гурьбой на моего дракона. Драть и теребить…

Пришлось бросить свет — спичку зажжённую, выхватить дракона из морочьих когтей и бежать. Вперёд, дальше вверх и снова прямо. До лестницы — выше и выше… Швыряясь спичками…

… Мы сидели у большой двери, почти целиком застеклённой. Прозрачной. Криксы бесновались в противоположном конце коридора — у зеркала, время от времени брызгаясь водой. Дракондра пыхала жаром, и брызги не долетали до нас, становясь паром.

Она лежала у меня на коленях, вся истыканная криксами — шипатыми их лапами. Жар её слабел и чешуя блестела слюдяной радужкой, а не красным янтарём, как раньше.

— Видимо, умру, — сказала Дракондра. — Чувствую нехорошее. Холод в хвосте.

— Ты просто долго была под дождём на карнизе, — рассудительно сказал я. — Это действительно нехорошо. Простудно!

— Прежде, — прокашлялась Дракондра. — Скажу, что знаю. А ты, Майстер, стерегись.

— Уже боюсь, — хмыкнул я, зажёг от драконьих хрипов палочку и бросил её в крикс. Те, завидя искры, брызнули в стороны. Стёкла в дверном переплёте над нами дрогнули…

— Давно, и очень, когда осени не было, люди всего стереглись, — начала дракон. — Стереглись мерлецов[154] — затыкали ноздри им, глаза завязывали, зашивали первой нитью рот, несли на кладбище тропой неверной, чтобы невозвратно упокоились. Подорожник путников пугались, воинов-чужестранцев стереглись особо. Чернокрылых опасались, ночных птиц стереглись. Лютой зверины лесной — стереглись пуще всего. Сильнее воды боялись огня, а больше огня — вихра-ветря. На север окна не ставили — стереглись. Через порожек не брали, не давали, втихую воду не глядели — стереглись. Но более всего стереглись чужого глаза — от него не скроешься.

Я заслушался. Дракон чихнула дымом.

— В том краю жил правитель… — продолжила она, — и он не боялся. У него там все в роду не боялись, невест привозили сами… из лесу. Необычных. Ну, ты слыхал: молчат, вяжут… — Она сделала крошечную паузу. — Зелёные одежды. Любят укромные комнаты. Супруга родила королю дочь. А через положенные дни исчезла. Лишь след на подокончике остался — словно и не человечий вовсе. Не будь ребёнка в колыбели, никто и не вспомнил, была ли у государя жена.

— Как её звали? — быстро спросил я.

— Кого? — поинтересовалась Дракондра, словно вываливаясь из зелёных пут своей же сказки.

— Дочь, — проговорил я.

Дым добрался до коридора и изобразил собою флёр — между нами и криксами.

— Лимена, — ответила она, — Болотнина. Так назвала её мать. Но… Майстер, ты ведь так не испугаешься, а просто замерзнешь.

Она посмотрела на меня, в полумраке чешуя её светилась нежно.

— Оставь меня здесь, Майстер, — попросила Дракондра. — Я сожгу ещё многих из них.

— Нет, — сказал я. — Никаких отговорок, об одном могу сожалеть — не будешь пыхать пламенем… Уже.

Пришлось волхвовать. Про нерождённую, но сотворённую. Адам да Оляна, глина да вода, иди-броди, беда… ну и всё такое. Само собой идущее — почти что время…

Плоть, появившаяся из слова, сомневалась и в сомнениях своих трепетала. Очень крупной дрожью, несмотря на субтильность.

На месте истрёпанной в схватке Дракондры сидела девочка, маленькая и чернявая. Я содрал с двери бархатную шторку.

В коридоре погас свет.

— Накинь на себя, — попросил девочку я. — А я пока не смотрю.

И сделал ошибку — отвернулся, конечно же. Всегда делаю эти ошибки и неправильно расставляю знаки…

Из дымного коридора вынеслась следующая стая крикс, учуяла девчонку и…

И я повернулся к ним…

— Venefica… стерегись… — крикнула Дракон-девица и пропала во тьме, умыкнутая морочью. Криксиный топот стих.

Ёж Крыштоф покашлял…

— Не хочу говорить, что предупреждал, — печально сказал Ёж и пыхнул трубочкой.

— Значит, куришь, — уточнил я. — Полезное занятие, и комарикам смерть. Натруси-ка тут праху.

И Ёж выбил пепел из глиняной носогрейки прямо на паркетины дворца.

Пришлось волхвовать снова, капать кровью, плевать, жечь лавровый лист и, когда криксы явились вновь, узреть пославшую их.

— Щось я сьогоднi слабую, наче на планети. Голова не така, вiзiя жовчна, — сказала пепельная Потвора криксам. — Пiдiйдiть но ближче, з’їм якусь, то може й попустить.[155]

Криксы замялись, заскребли пол маленькими лапками, некоторые робко хныкнули.

— Сама вiзьму! — гаркнула Потвора и ринулась. Криксы бросились наутёк, охая.

— Идём… — сказал я Ежу. — Вернёмся, спустимся, потом под землю, а там и видно будет.

— Что под землёй-то видно? — удивился Ёж Крыштоф.

— Вот жалею в который раз, что ты не крот, — ответил я. — Поговорили бы про подземное обозрение. Путь отыскали бы…

Тут очередное зеркало, а их в Девичьем дворце великое множество, разверзлось. Даже всхлипнуло. И оттуда, из слепящей холодом, чёрно-синей, страшной бесконечности, вывернула на нас давешняя карета. Запряжённая костяками. Оскаленные зубы их не оставляли надежд, пустые глазницы светили красным — словно искали. Глухо пел рожок, покрикивал на цуг форейтор — и скрежетали по паркетинам зала красные ободы колёс…

— Вверх, — только и сказал Ёж Крыштоф. И опять пришлось бежать-торопиться, до колотья в боку и похрустывания в коленке.

Не вспомню как, но оказались мы на крыше… В руках у меня был пряничный ключ, ботинки — в пыли, а плащ весь в паутине. Вокруг совсем стемнело, а откуда-то снизу доносилась музыка — нежная и растанная…

— Лесник на кладбище, — сказал Авлет. — Где-то здесь, на крыше, воздухозаборник… Вентиляция из зала — вот мы и слышим балет.

— Его вот-вот затанцуют насмерть, — сказал я. — И не спасётся, нашёл место куда ходить ночью… А для нас с тобой вижу выход единственный. — И я достал из кармана горошину. Ведь взял, следуя совиному совету, из дому всякую мелочь. Легко уместившуюся в кармашке — пряники и горох.

— Из одного три… — крикнул горошине вслед я.

И ягоды покатились прямиком в тёмное небо. Потом обратно.

Ёж Крыштоф, как и прежде, был скор на волшбу — тронул пальцем ближнюю из трёх вернувшихся на крышу горошин, потом вторую, а там и третью — и увидали мы поначалу слабые мерцающие огоньки. Горошин стало больше, ягоды составили тропу, затем дорожку, а потом у меня из носу пошла кровь — и на крышу, грохоча колёсами по жести, вырвалась карета.

С востока явился павлин.

Некоторые из горошин принялись словно гаснуть, опадая на крышу маленькими золотыми ключиками. В карете засмеялись, и во тьме пронзительно запел рожок…

— Поторопись, — крикнул я Ежу. Бывший пряник упрямо собирал ключи… Много пыхтения произошло при этом, а также старания. Я ухватил Авлета-Скворогуся за руку и потащил за собою — на мост. От погони прочь.

Тут тёмная фигура на козлах кареты привстала, раскрутила кнут над головою и…

Всё из Крыштофовых рук так и брызнуло в разные стороны… Сам бывший пряник вздохнул, постоял мгновенье, протянул к небесно-алой птице руки и рассыпался в крошки — так и зазвеневшие по жестяной крыше…

— Только не смотри под ноги, — сказал я Авлету.

И мы пошли шаг за шагом по гороховому мосту через улицу, над крышами — на соседний холм. Павлин, перелетевший через на, волнительно полыхнув алыми искрами, принялся старательно склёвывать пряничные крохи, а заодно и горох — у нас за спинами. Мост таял буквально на глазах. Костяки в попонах и с чёрными султанами на серых черепах оступились: раз, другой, третий. Затем, видимо, сбились с ноги, заревели, тонко и ненасытно. И потянули упряжь в прореху, вниз. Карета тяжело поскрипела рессорами, внутренности её громыхнули, лязгнули, изошли пылью — и рыдван обрушился с упряжкой вместе, прямо в перевёрнутые звёзды.

Словно камень в реку… Показалось мне, что внутри неё кто-то кричал.

С другой стороны, у выхода, стоял воин. Они часто стоят у моста, кто с чем — с копьём, например… Как один небезызвестный ангел… Этот страж стоял босиком. И с топором. Секира сияла.

— Вже вечip вечорiє…[156] — сказал я.

— Та наче впала нiч, — радостно отозвался воин. — Казали менi, буцiмто казав, що маеш казати… До мене.

— Toдi кажу, що знаю, — начал я. — 3yстрiв на Зiльничах балiйку, та просила переказати: «Ефта любила, Ефта любить, Ефта любитиме. Iнше все сон». Що воно й до чого — не знав, не знаю, знати не хочу.

— А ще? — спросил босой воин. — Ще когось cтpiв? 3 наших, но тих… Гречних?

— Cтpiв таку coбi, з варягiв, мабуть що, — сказал я. — Та вона пiшла. Велiла казати: «Наша Брама впала».

— Як таке може бутъ? — удивился воин. — Для цього кликана, ставлена. А де пiшла?

— Кажу, що знаю, — повторил я. — Мабуть до себе, на Сiгтуну. Бо, казала, там с брама теж.

— Добре, — сказал мне Михайлик. — Все, що було треба, взнав. Тепер тебе полишу. Далi сам. Онде двip.[157]

И улетел, смешно дёргая босой ногой.

Впереди у нас был остаток горохового моста, верхушки деревьев, справа макушка дурацкой самоклёпной арки, а внизу маленький домишко с узорчатыми крепышами-колоннами.

Авлет, бывший Скворогусь, сказал торжественно:

— Непростая гора. Божественные любят преображаться на горах.

И мы прошли сколько-то, потом ещё полстолько, потом спустились, до самого низа дошли, потом вниз, ещё ниже и ещё — мимо верхушек сонных лип. К маленькому зданию на вершине безымянной горы — игротеке.

А павлин склевал все крошки.

Я сурово посмотрел на стражей-грифонов справа-слева от входа и вошёл. Вслед мне шмыгнул бывший Скворогусь Авлет.

— Это со мной, — как можно суровее сказал я грифонам Те вздыбились моментально. Авлет несмело дунул в свою двойную дудочку, потом поцеловал устье её и подул смелее — грифоны сделались умилены и пустили нас, зевая клювами вслед.

В игротеке царил приятный полумрак. Семеро сидели за полукруглым столом. Каждый на своём троне. Недвижимы, вечны, в возрасте… Все, кроме обманчиво юного Гермия.

Потвора яростно сопела, укутавшись пуховыми платками. Под нею расположилось скрипучее сооружение, плетённое из лозы. Как старый стул с веранды.

Я присел на низенький древесный спил перед всеми, будто бы на плаху.

Между нами стояла низенькая тренога-жаровня, полная синих и белых огоньков, и курился оттуда дымок, требный. Было слышно, как снаружи кто-то в рог протрубил отмеренное время…

В зал торжественно явился давешний павлин, переливающийся шарлатным светом среди полумрака.

— Час судити, — сказал павлин и подозрительно зыркнул на Гермия. — Семеро присутнi, вci шiсть. Брами замкнетi, священне мicтo убезпечене й не спить.

— Судити будемо старшою, кажу для протоколу зборiв,[158] — весомо заметила статная немолодая дама в сером шерстяном костюме, неуловимо похожем на форму. Высокая причёска её напоминала шлем.

— Госпожа! — не сдержался Авлет. — Полиада! Такая честь!

— Моя гибель станет и твоей, — мстительно заметил я. — Не забывай об этом всякий раз, как станешь расшаркиваться перед… перед… О… Полиада? В самом деле?

— Она, — скромно ответил Авлет. — Неназываемая Госпожа… Атена…

— Хорошо хоть злая птица наша не с нами — был бы моментальный донос и кляуза прямо на спинку стула, — сказал Авлету я. — Теперь молчи и жди последнего веления.

— Непевний, — сказала госпожа Атена. — Замовкни, врештi-рештi.

— Непевний, — сказал Бранд. — А я попереджав…[159]

— Paдiй, — сказал Гермий.

— Май добрий вечip, — сказал Михайлик.

— Biтаю, — сказала Эфта.

— Непевний, — сказала Потвора. — Добiгався!

— Час судити, — повторил павлин.

— Отже, — начала Атена. — До тебе багато питань, непевний. Bci потребують роз'яснення негайно.

— Я не заступав руху води, я не завдав шкоди удовi, я не вiдбирав молока в немовляти, я не ставав причиною слiз, я чистий перед будь-яким судом, — начал бормотать я.

— Тебе звинувачено у дисгармонiї. Чи ти знаєш, що воно є — дисгармонiя?

— Брак єдностi, — ответил я, — час без краси.

— Влучно, — улыбнулся Гермий.

— Марнослiв’я, — хихикнул Бранд.

— Що його слухати! — завелась Потвора. — Облупимо та з’їмо. Я можу й сире.

— Отака твоя дяка! — слезливо сказал я.

— Мамо, одступiться, — сказал Михайлик и опять высмотрелся на Эфту. Та тихонько сияла. — В чiм його провина, що аж сирим їсти?[160]

— А субординація, — быстро заметила госпожа Aтена. — Ліз через голову. Для того, аби вилікувати оте непорозуміння…

— Це непорозуміння треба повбивати…[161] — заметила Потвора и зловеще плюнула. Госпожа Атена покосилась на неё хмуро.

— Я не заступав руху води, я не зашкодив удові, я не видбирав молока у немовляти, я не ставав причиною сліз, я не вбив, я чистий перед будь-яким судом, — бормотал я.

— Брав чуже без дозволу, — буркнула Потвора. — От хто пам'ятає Мурчика? Всі? Таке ж було ласкаве! Йшло до людей! Шипів! Відгризало руки… Потім, бува, вмиється чистенько и спить таки солодке… тільки вусика дрижать. А ти, непевний, що накоїв? Загнав скотину за хмари… Де таке бачели аби кіт ширяв у небі, то ж не шулiка навіть… Встимо!

— То й що? — спросил Михайлик. — Яка з того шкода? Той кiт змалку ненавидiв усе крiм себе, такий був вилупився. A нинi щасливий! 3 крилами. I справдi лагiдний став, не сичить.

— Зарано розпочав, — покашлял Бранд. — Треба до книжок… Ти взагалi читаєш?

— Навiть забагато, — ответил вместо меня Гермий.

— А так i не скажеш, — процедила госпожа Атена.

— Я не заступав руху води, я не зашкодив удовi, я не вiдбирав молока в немовляти, я не ставав причиною слiз, я не спричинив збитку, я не вбив, я чистий перед будь-яким судом, — бормотал я.

— Це ми еже чули,[162] — надменно сказала госпожа Атена.

— Загадали засмутити — питаете про те, чого не робив, не роблю й не робитиму. Але буде не як вам заманеться, а насправдi. Тому неправда ваша — вигода моя, — ответил я. — Тут i амiнь.[163]

Среди семерых послышались шёпоты, затем смешки.

— Якої ж вигоди тобi треба? — поинтересовался Бранд.

— Аби лишили власнiй долi, — быстро ответил я. — И не напускайте далi нявок, бо нечесно…

— Звiдки таке затяте взялося, — быстро буркнула Потвора… — Гидко їcти, жалько кинуть.

— Про що це вiн? — поинтересовалась Госпожа Атена.

— А чого одразу на мене? — вызверилась Потвора. — Що одразу я? Я свое мiсце знаю, наперед не лiзу, на вiдмiнy вiд…

— Час вiд час перекидаю дiвчат на сорок… — невинно заметил я.

Гермий улыбнулся.

— Мамо, — тихо сказал Михайлик. — Знову ти за своє?

— Так серце болить…[164] — с чувством заметила Потвора.

Я забормотал вновь: «Диви-диви ясно, аби не загасло. Cтiй долi, дивися на поле. 3 того поля треба лебедям на небо, менi на путь, що банив — забудь…»[165]

И бросил в жаровню угодную жертву. Как предписано и велено: амбра, сера и гематоген — вместо крови, конечно же… Дальше янтарика кусочек и розовое масло — прямо в деревянном флакончике «Болгарская роза»…

На несколько минут дым, жертвенный и призрачный, сумел скрыть меня от глаз Семерых почти полностью…

— Заспівай їм веселої, — попросил Авлета я. — А дали сумної, дали про вогник незгасимий. То розчулить, — сказал я, — навіть богинь. Аби попрямували… принаймi, обряду. Почнуть слухати, а далi забудутся. Й не уважні ватимуть… Така моя треба, a далi тобi по всьому…[166]

Авлет кивнул. И поднёс инструмент к губам. Флейта запела о радости. О смехе, что удел юных, как и цветение. Она говорила, что на священных холмах всё так же светла роща, а в ней сияет Град покоя: где жизнь, где сад — а там весна и воскресение. Люди, ликуйте!

Я покинул суд на цыпочках и почти не дыша. Семеро веселились, дым угодных жертв изображал меня или подобие моё, правда, в венке, похоже, что в крапивном… Флейта всё пела.

В вестибюле игротеки светлым пятном среди отражений явился мне улыбчивый Амадей.

— Это сон! — не сдержался я.

В ответ он улыбнулся и помотал головой, отрицая. С парика его слетела пудра, почти незримая, и заискрилась красиво.

— О! Так много чего хочется спросить! — продолжил я. — К вам приходил гость?

Он улыбнулся вновь и достал из кармана известный клавесин…

— Я помогу своему скворцу, — сыграл клавесин серебряными горошинами. — И тебе.

К клавесину присоединилась флейта.

— Но ты не скроешься от семерых, — спел дуэт.

Из Моцартова обшлага выпорхнули виола и гобой.

— Я постараюсь, — ответил я. — Однако спасибо за помощь и за Авлета. Он искусен в игре и угоден богам.

— Всё для гармонии, — светло пропели инструменты. — Она стремление и жизнь. Радуйся!

И Амадей скрылся в пелене жертвенного дыма… Его уже было целое облако.

Я отправился к выходу и не нашёл его на прежнем месте…

Ключами можно бренчать, в них можно свистеть, их можно терять и находить, но это не значит, что ими можно что-то отпереть. Что может отпереть пряничный ключ? Дверь, что сторожат грифоны? Сахарные врата замка Леденец?

Нужное нашлось в вестибюле игротеки…

Зеркало… Старое, довоенное, уцелевшее — с прозеленью и царапинами по углам.

— Ну, помоги мне, — сказал я прянику-ключу и приложил его к амальгаме. — Акта порта… радиант, — прошептал я.

Ключ затрепетал у меня в руке, отчего-то почернел — как обуглился. И… Настал ветер. Несколько тошнотворных минут в ледяной, синей тьме, и я оказался дома. Почти. Позади нашего зеркала, в коридоре, у вешалки. А ключ очутился снаружи… Потемневший в уголёк. Он медленно таял прямо на глазах, исходя словно бы пыльцой. Чёрной. Здесь же расхаживала беспокойная птица Стикса. Чуть поодаль сидели Солнце и Луна — напряжённо таращась на цокающую по паркету когтями сову.

— Майстер… — тихонько сказала сова и подошла к стеклу совсем близко. — Ты вернулся… Хвала богам…

— Потерял кепку, — ответил ей я.

— Мы заперли хищника в зале, — довольным тоном сообщила Сова.

— Значит, холл никто не охраняет? — поинтересовался я.

Ветер с моей стороны усилился.

Я сделал несколько неуверенных попыток ещё раз призвать пряничный ключ и воспользоваться им. Не помогло. Я стукнул по стеклу — оно было твёрже твёрдого и не поддалось.

Я закрыл глаза, сосредоточился и поскользнулся. Пришлось приложиться лбом о преграду. Даже зубы клацнули. Я выдавил из себя пару слов: шипение, и что-то произошло, сразу, как я глаза открыл…

Рядом со мною стояли дети. Двое. Старообразно одетые. Девочка в платьице из грубой материи, но расшитом золотом, и в переднике — хоть холщовом, но красном. И мальчик — в зелёной куртке и кюлотах, тоже зелёных. Оба были в грубых шерстяных чулках и деревянных башмаках-сабо.

— Ты звал, и мы пришли, — сказал мальчик. — Преодолели стекло, — уважительно выделил он зеркало. — И с этой стороны приобрели своё…

— Обличие. Вернули. — поддакнула девочка.

Место ушиба болело, и я прислонился к ледяному стеклу.

— Вы пряники? — устало уточнил я. — Солнце и Месяц? Брат и сестра, близнецы?..

— Десятая карта, — гордо заметил Meсяц. — Загадай нам службу.

— К чему мне ваша служба здесь, — сказал я.

Стекло зеркальное медленно покрывалось чем-то вроде льдистых узоров. Снизу вверх.

«Он дорастёт… — подумал я. — Дорастёт до меня. Чтобы я остался… Поиграть».

— Мы можем сходить к себе, — сказала Солнце. — К маме. У нее был какой-то ключ.

— От вод, — заметил мальчик Месяц.

— Да нет, — сказала Солнце-девочка. — Цветочный! Раз есть ключ, — важно продолжила она, — где-нибудь надо быть и замку.

— Или замку, — сказал я.

— Верно, — заметил мальчик Месяц. — У мамы целый замок. И фонтан там есть. И даже голубятня.

— Идите уже, — приказал я. — С посторонним не разговаривайте, встретите волка — сразу съеште. На случай всякой встречи.

И отвернулся к медленно леденеющему стеклу… За спиной моей протопали вдаль и ещё дальше бывшие пряники, потом вроде бы хлопнула входная дверь…

— Сейчас прочту «Верный выход», — сказал я Стиксе, взволнованно топчущейся с настоящей стороны. — Только отдышусь. Надо бы, конечно же, что-то своё добавить… Чтобы попасть наверняка. Но просто уже боюсь.

— Стоит взять стилос и записать желание несколько раз… Попробовать, — ответила Стикса — Всегда носи с собой стилос. Или каламарчик.

— Лучше пять копеек на метро, — ответил сове я.

— Подумай о перемене внешности, — сказала печальная птица. — Ты читал это… Произносил. Даже и сегодня.

— Говоришь о крови? — спросил я. — Ведь я менял только вас, существ.

— Попробуй ещё раз, — устало сказала сова.

— Я… — начал я, прислушиваясь к далёкому флажолету и перестуку костяных лошадок. — Мне… Вы гибнете после этого. Я так не играю.

И я прочёл «Верный выход». Что сказать, безусловно, заклинание старой работы, сейчас таких не пишут… Меня здорово поколотило о зеркало, пришлось сползти вниз и немного прилечь. Спина ныла все сильнее…

— Майстер! — взволнованно прошелестел надо мною Месяц, стоило открыть глаза. — Майстер! Она, мне… Сестра послала спросить…

— Примерно половина девятого, — сказал я. — Но не уверен… Такое время тут, неверное.

— Нет! — торжественно и взволнованно сказал Месяц. — Да! То есть не совсем! А что взять, если ключа не будет?

— Соберите бутылки… — мрачно ответил я. — Чтобы и дальше воду варить. Из меня…

Месяц похлопал синими глазищами беспомощно — и мне стало жаль его.

— Ты говорил о фонтане? Так возьми живую воду в бутылку, а сестра пусть берёт мёртвую, или наоборот, но без воды не возвращайтесь! А то я всё расскажу маме.

Месяц заметно обрадовался, развернулся и убежал в пустоту, громко стукая сабошками по плитам…

— Может, и спасутся. Хоть с этой стороны, — сказал я через стекло сове Стиксе. — Ведь совсем дети, ну правда…

Та покивала, потом моргнула — раз, другой. Покашляла, поводила лапкой…

Ветер дул всё сильнее, и у меня заныла спина.

— Мы все случайно здесь, — размеренно произнесла сова. — В твоей игре, действительно. В конце вернёмся… Не волнуйся.

— Легко тебе говорить: «Не волнуйся»… — буркнул я. — Ты-то с нужной стороны.

— Как сказать, — ответила сова. — Действуй, не тяни… Вечно ты…

Пришлось колоть палец. Искать подарок, указывать путь…

Я начертил дверь — прямо на зеркале со своей стороны.

Зеркало пыхнуло синим, запахло яблоками и дымом, сова с той, обычной, стороны вскрикнула и упорхнула. И стекло исторгло меня… Прямо на пол, почему-то из стены, почему-то в мамину комнату — туда, где утром я оцарапался о гвоздь… Выбросило, словно волной. До сбитого дыхания и кашля. Волшба даром не прошла, дверь проступила и с нашей стороны. Давешняя — пряничная. Как во время вечеринки, дня рождения то есть. Что и резонно. Подобное всегда вызывает к жизни пару себе. Чтобы наиграться.

Ветер, оказавшийся вместе со мной в комнате, вдруг ожил и ухватил меня крепко. К дверке потянул. Задумал выдуть вон. Однако, кроме меня, не двигался ни один предмет. Пряничная дверь, распахнутая, словно зев, ждала только одного, казалось…

Из коридора прибежали сначала кошка, потом сова — кошка тут же взвыла и укрылась надёжно — под диваном.

— Ты похожа на гарпию, — радостно сказал я. — Только корявую!

Совы Стиксы коснулась магия зеркала, по всей видимости. Или кровь — моя, ей отданная, как сотворенной, но нерожденной, откликнулась на слово… Или стояла слишком близко, к хищницу, например… Она заметно подросла, стала больше походить на сову, однако на очень странную — будто к птичьему телу приставили кошачью голову — с синими глазами.

— Я… я… — продолжила Сова, отчаянно борясь со сквозняком — иду с тобой… Майстер. Ведь так боюсь за тебя… Очень ты ведомый мальчик.

Я хотел ответить полупряничному созданию всё и даже сверх того, но вихрь увлёк. Мы заскользили по внезапно наклонному полу, прямо в маленькую пряничную дверь. Она росла на глазах и спустя минуту поглотила нас и окружила тёплой тьмой. Темнота пахла приятно — цедрой и ванилью… Бессмысленно противиться подобному, ведь вкусно.