Падение года начинается в месяце вепря
Всю осень в том году синоптики говорили о небывало тёплом октябре. Буквально хором. Обычная ложь, считаю я, но, возможно, имел место и злонамеренный недосмотр. Где жили они все, эти отщепенцы, псевдоавгуры, лжепророки метеорологии? На Кубе? В Конго? Среди степей? Честное слово, колено моё до сих пор гораздо оперативнее метеосводок, а главное, не ошибается. Солнца не видно уже шестнадцать дней. На улице бесконечный дождь, день за днём, туман и слякоть — в общем, прекрасные условия для скрытых дел, границы размыты.
Я должен был бы догадаться сразу… Ещё за неделю до дня рождения. Я должен был понять. Но в те дни не было мне знания.
Мама позвонила мне от «Глории», с того самого перекрёстка, где спустя время я покупал хурму, а приобрёл гранат задаром.
— Лесик, — сказала мама, — спустись. Я тут, у нижнего входа, под дождём, в будке. Мне достали яблоки…
В нашей семье что-то не так с именами. Стоит какому-то вполне человеческому имени подобраться к нам поближе, оно преображается — укорачивается, удлиняется, изменяет само себе, выкручивается до полной непохожести. Мою маму зовут Алла, и имя её переменчиво, словно море.
— Лика! — рявкает из комнаты дядя Жеша. — Я выключатель ваш починил. Не бейте по нему кулаками снова. Техника хрупкая! Лика, ты слышишь или нет?
— Только Жеша называет меня старым именем, — тихо говорит мама, внимая этому рёву.
— Ты что-то сказал? — кричит она в ответ. — Я не разобрала, ближе подойди…
Излишне говорить, что дядю Жешу по паспорту зовут Геннадием.
Лия Петровна, — говорит маме соседка. — О! Я должна к вам зайти в пятницу, но не знаю, какая буду, зайду сегодня. Вы, надеюсь, не против? Померим давление.
— Аля! — окликают маму на работе. — Без тебя чай не чай. Садись обедать.
— Удобно, когда столько имён, правда? — спросила как-то мама.
Мы пили чай с малиновым вареньем и ели печенье, овсяное. Если его макать в чашку, даже ненадолго, оно разваливается и тонет.
— Никто тебя не заметит, — поддержал маму я. — Возможность прожить иную жизнь, в смысле — имя даёт эту возможность.
— Да, — помолчав, сказала мама. — Сбиваются со следу… Те. Они… Ну…
— Вот ещё, — возразила сестра моя, Инга. — Опять вы выдумываете. И сильно у вас поменялись жизни? От перековеркивания?
— Ты скоро проверишь, — заметил я, звучно отхлебнув из чашки, — тебя будут звать по-другому. В документах каких-то, просто уверен.
Дома её все называют Тиной, и я уже видел одно приглашение, где её прописали как «Инезу».
— Мама! — решительно объявила Инга. — Он меня раздражает! Когда так пьёт чай, с шумом. Это некультурно. Всё, я пошла.
— И действительно, — задумчиво сказала мама. — Чего ты её дразнишь? Мало ли что напишут в документах в этих. Не чавкай так.
Мамину младшую сестру зовут Александра, имя долго притиралось к ней. В результате, стряхнув с себя несколько букв и изменив одну гласную, имя позволило себе полностью распорядиться тёткиной судьбой. Тётушка моя художница, и, глядя на её работы, я редко сдерживаюсь.
— Да, — как-то раз сообщил я маме после визита к тётушке, — тётя Алиса, точно, чем дальше, тем страньше. Ну что это за розовые лебеди? А небо, небо ты видела? Совершенно сиреневое! Бам-куку…
— Возможно, это мечта, — ответила мама. — И потом, она художник, она видит мир иначе.
— Художник не означает дальтоник, — возразил я, — вон у дяди Жеши всё чёрное и серое. Скорее серое. Интересно и правдиво.
— Это гризайль, — сказала мама, — всё серое. Такая манера. Он тоже так видит.
— Супа у них никогда не варят, вот у него и серое всё, — заметил я. — Бесцветное.
— И не говори, — вздохнула мама, — я уже сколько Алисе подсказывала, а она мне: «Он не любит…»! Ну как можно «не любить» суп?!
Я люблю супы. Я недолюбливаю геометрию и галок. Я немного предвижу будущее. Какую-то его часть, не наилучшую. Этот дар не подарок. Еще я нахожу потерянные веши, и но не означает, что я ничего не теряю. Меня назвали Александр, и считайте, что не назвали никак.
Видать, бегали к воротам, окликать странника-перехожего. Как, мол, вас звать-величать, сударь мой?
И прохожий ответил с испугу:
— Дык, запамятовал, матушка моя, безымянные мы.
Так и записали. Спасибо, что не прочерк. Имя не пристало ко мне, равно как и к тётке, и Сашей называют меня в школе, иногда во дворе. Изредка мама.
В детстве я упрямо называл себя «Аша», что дало повод сестре моей, Инге, долго обзывать меня «кашей», после чего я назвал себя «Лёка». Мама утверждала, что это она меня так окликнула, а я отозвался. Кто знает.
… Теперь я редко зову её. Чаще во сне. Разными именами, но она не откликается. Слишком плотный туман сомкнулся за ней…
— Лесик? — повторила мама. — Ты слышишь? Иди скорее, я вымокну вся. Их ящик тут.
— Иду я, иду, — ответил я и подумал: заговорила прямо-таки стихами.
На улице меня встретил дождь — нудный и холодный, как это и бывает в октябре. На подобную хмурь так приятно смотреть из окна тёплой комнаты. Мокрый и чёрный асфальт во дворе был усыпан пятипалыми кленовыми листьями, жёлтыми и яркими. Пахло прелью. Я попрыгал по лиственным звёздам. Капелька упала мне за шиворот.
— Как бы ты могла вымокнуть? — спросил я у мамы. — Ты же в телефонной будке стоишь. Чебурашка…
— А если бы я вышла? — ответила мама и действительно шагнула из будки на мокрую мостовую.
— Был бы шишел-мышел, — пробормотал я, подхватывая высокий, с удобной ручкой ящик, где сквозь щели между дощечками красные яблоки выглядывали на улицу.
— Почему? — усмехнулась мама.
— Вышел, — пропыхтел я. — Сколько здесь килограмм? Можно ли такие тяжести таскать детям?
— Что-то я не вижу детей здесь, — насмешливо сказала мама. — А ты?
— Я смотрю под ноги, — ответил я. — Чтобы не споткнуться.
И почти сразу споткнулся на правую ногу.
— Кого-то встретишь, — заметила мама. — Смотри, осторожнее будь. Не рассыпь яблоки…
И мы пошли вверх по лестнице.
От рынка к нам недалеко — квартал. Мелкий дождик тщательно кропил нас со всех сторон, капли туго щёлкали по маминому зонту, свет фонарей путался в ещё уцелевших листьях, лужи шлёпали под ногами. В домах уже зажглись окна, шторы ещё не задёрнули. Тёплый свет из окошек смешивался с лиственной желтизной.
«Скоро похолодает, — подумал я. — И будет нам снегопад вместо листопада».
— Только сразу всё не съедай, — нарушила молчание осени мама, — тут и на день рождения должно хватить.
— Ящик можно и оставить… — ответил я. — Там ещё дико аппетитные опилки в нём.
— Кого бы ты пригласил? — поинтересовалась мама, я подозрительно зыркнул на неё, укрытую зонтом. — Может, правда, ты кого-то уже позвал? — воркующим голосом продолжила она. Ты скажи, я попрошу стулья.
— Может, ещё и не придут, — фыркнул я.
— Ты знаешь, — помолчав секунду, заметила мама, — я как-то с ними без разговоров, даже с венскими, в общем, и в руках принести могу. Да и ты не станешь же уговаривать тубаретки.
— Табуретки, — снисходительно заметил я. Мы подходили к дому, и он, увенчанный шпилем, зажелтел конструктивистской громадой среди октябрьских сумерек.
— Я так и сказала, — сердито заметила мама, когда мы зашли во двор, — нечего передразнивать. — Она кашлянула и добавила, — это всё Ада… Она так говорила… Говорит, ну я и подхватила… тогда.
Мы подошли к крыльцу подъезда, оно было высоким — одиннадцать ступенек.
— Так кого ты всё-таки позвал? Понятно, что Валика, Рому, ещё кто-то будет? — уточнила мама.
— Вот сейчас кого-нибудь встретим, и я позову, всенепременно, — сказал я.
Дверь парадного открылась, и к нам выплыла Аня Гамелина с третьего этажа, из пятидесятой. В руке она держала аккуратненькое ведерко. Полное.
— Добрый вечер, Алла Петровна, — поздоровалась Аня и явила маме косу, отработанным движением перекинув её на плечо. Затем отметила и моё присутствие:
— Привет.
— И тебе не кашлять, Гамелина, — бонтонно ответил я, разглядывая изменившуюся за лето Аню. — Куда мчишься на ночь глядя?
По Аниному личику пронеслась некая тень:
— Такая темнотища, — сиротливо обратилась она к маме. — А меня вот выгнали…
— Совсем? — встрял я. Гамелина, которую мы в детском саду обзывали Гантелей, сосредоточила на мне взгляд, похлопала ресницами и зловеще прищурилась.
— Мусор выкинуть, — сказала она тоном Марии-Антуанетты, замечающей палачу: «Очень жёсткая тут у вас досточка, мсье».
— Ну, это решаемо, — вынесла вердикт мама, — очень даже. Мы с тобой поговорим, а Леська тем временем выбросит мусор. Да? Быстренько-быстренько, помоги Ане. Такой пустяк.
Я ощутил укол. В юности мама отменно фехтовала, это и объясняло очень многое в тактике её разговоров со мной.
— Даже не спрашиваю, кто потащит яблоки наверх, — изрёк я. — Давай, Гамелина, свою майскую розу. А то уже амбре…
— Наши вёдра не воняют, — высокомерно заявила Аня, — спасибо… Леська.
В ответ я фыркнул.
Возвращаясь с пустым ведром, я окончательно промочил ноги.
Мама с зонтом и Аня стояли на ступенях. Мама была на три ступеньки выше. Между дамами кружился тоненький жёлтый кленовый лист.
— Мы поговорили, — светски сказала мама, — но погода портится. Чего ты так долго?
Кленовый листик, вопреки ожиданиям, вертикально взмыл вверх и растворился в темноте. Мы проводили его взглядами.
— Я расскажу тебе потом, — сказал я маме, — боюсь, ты устанешь слушать.
— Постоянно пикируемся, — сообщила мама, словно сигнализируя: «Это подростковая дурость. Ничего страшного».
Аня трогательно улыбнулась и перекинула косу на спину.
— Ну, — выдохнула мама. — Пойдёмте, наверное? Лесик, ты ничего не хочешь сказать Ане?
Она открыла дверь, и пружина издала длинный скрип.
— Спасибо за незабываемую прогулку с ведром, — сообщил я в сторону Гамелиной.
Мама поджала губы и осудила меня.
— Не по-рыцарски… — сказала она.
— Ты просто не всё знаешь о них, — заметил я, проходя в парадное, — о рыцарях.
— Ну, наверное, — ответила мама, складывая зонт.
— Ничего наверного тут нет, — ответил я, взбираясь на середину пролёта, — в те времена мусор выбрасывали прямо в окна. На рыцарей.
— Зачем? — кротко спросила стоящая внизу лестницы Аня. Я посмотрел на неё с некоторым беспокойством. Гамелина расстегнула куртку…
— Чтобы привлечь внимание, — пробурчал я. — Представь, Гамелина: ты, летом, на вонючей лошади, и сама потная, вся в железяках и с ведром на макушке, а тут сверху мусор. Возможно, жидкий.
— А если зима? — спросила Аня, поднимаясь за мною следом и помахивая пустым ведром.
— Тогда твёрдый, — убеждённо ответил я, — всё равно неприятно. Шум опять же и звон. Рыцарь сразу приступит к осаде…
— Фу! — сказала мама сверху. — Ну что за тема для бесед?! Меня просто мутит уже.
— Ладно, хорошо, — подытожил я, — здесь некоторые несут тяжести. Не до болтовни. Пока, Анька.
Мы дошли до гамелинского этажа.
— Я так поняла, что приглашения не дождусь, — скромно сказала Аня, пододвинув ведро вплотную к своей двери. Я притормозил и развернулся.
— А подарок ты приготовила? — спросил я, небрежно перебрасывая тяжелый ящик из одной руки в другую.
— Александр! — грозно сказала мама из мрака наверху. Эхо грянуло в пролёт лестницы, раскрошив моё имя: «Анр-анр-анр…» — и полетело вниз.
— Я приглашаю, — сказал я, послушав респонсорий маминого голоса. — На тридцать первое, часа в четыре. Придёшь?
Аня опустила ресницы, и голову она опустила. Стал виден пробор, чёрная коса, прилипшая к куртке, и мокрые завитки волос у шеи.
… «Sie sie die: Ich Rollen Ich Caulden, Apfels Soda Wasser — lassen. Die sie sie: es wahr Hexerei…» — послышалось мне. Что-то прогудело — в подъезде или в сердце, низко, настороженно басовито — будто колокол. Я ещё раз перебросил ящик из руки в руку. «Старые слова… — подумал я. — Кальден… Хексен… Вассер-лассен… Как будто напиток, а на самом деле действие. Я теперь помню и это?»
— А как же, — сказала Гамелина и подняла на меня глаза: серые и близорукие.
Наверху мама отперла нашу дверь, сквознячок промчался по этажам, звякнули стёкла, ящик выпал у меня из рук и, грохоча, съехал с лестницы. Яблоки вырвались на свободу и запрыгали по ступенькам, словно большие красные мячи.
— Вот блин! — заметил я и ринулся в погоню. Гамелина присела на корточки и поймала несколько яблок. Остальные раскатились по площадке.
— Тебе будет нужна помощь, — серьёзно сказала Аня, закидывая в надтреснутый ящик пойманные фрукты. — Я приду пораньше… Держи, — и она протянула мне красное яблоко, согретое теплом её рук.
Что мне оставалось делать? Я взял у неё плод…
— Я поставила чайник, — сказала мама лёгким тоном и покашляла. Так она маскировала любопытство. — Согреемся после дождика. Верно?
— Пригласил, — буркнул я. — Интриганка.
— Вот эти слова ни к чему, — отмахнулась мама, — совершенно. Ты будешь кушать?
Я пристроил яблоки в выемку под окном кухни, где мы хранили овощи.
— Промочил ноги, — сообщил я.
— Это что, повод не есть? — поинтересовалась мама. — Завари-ка чай. А я займусь ужином.
— Может у меня будет температура? — задумчиво спросил я. — Или хотя бы сопли?
— Ещё чего! — дружелюбно отозвалась мама. — И не выдумывай даже. В школу пойти придётся. Я тебя спиртом разотру, и ничего не будет. И чаю с малиной дам. А для начала одень носки, те, красные, шерстяные.
— Не одень, а надень, — поправил я. — Они ведь кусючие.
— Именно так я и сказала, — менее дружелюбно произнесла мама. — Можешь сам их укусить — выйдет весь яд заодно, как из кобры. Ты не слыхал утром — Тинка обещала прийти в семь или в восемь?
— Совершенно мне это неинтересно: ни утром, ни вечером, — отозвался я. — Мы, кобры, глухие, чтоб ты знала.
Шерстяные носки действительно «кусали» меня за босые ноги, а что делать — я легко простужаюсь.
— Я всё-таки поболею, как ты считаешь? — спросил я.
— Не выдумывай, — решительно сказала мама, это был её любимый ответ. — Кто болеет перед днём рожденья? Вот уйдёт последний гость — тогда сколько хочешь.