Идеальные разведенные

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍23.Агата

В моих руках нежный букет из изящных розовых бутонов ранункулюсов. До сегодняшнего дня я и названия такого не знала, а не то, что бы пытаться его выговорить. Но с Егором скоро я буду знать всё и даже больше. Мне нравится узнавать новое, нравится слушать Егора, нравится ощущать чувство спокойствия и невесомости рядом с ним. Словно я лодочка, плавно покачивающаяся на мягких волнах. Его голос мягкий, гипнотизирующий, успокаивающий. Мы гуляем вечерами, разговариваем и, кажется, сейчас я поймала тот самый дзен, где все гармонично и уютно: любимая работа, пешие прогулки с Егором, вечерний ужин наедине с собой.

Я начала готовить: сама и для себя, и мне это нравится.

Еще в темной прихожей я почувствовала аромат сандала и мускуса, так давно не осязаемый этой квартирой.

Глубоко вдыхаю.

Мой любимый Bleu de Chanel.

Вдыхаю часто-часто, чтобы надолго насыться, пока не видит и не знает…

Он сидит на диване при тусклом свете напольного торшера: голова опущена, а пальцы нервно прокручивают обручальное кольцо.

В комнате тихо и только секундная стрелка настенных часов нарушает монотонное безмолвие. Тик-так, тик-так…

— Не делай так больше, — я останавливаюсь в арочном проеме, прижимая букет к груди.

— Боишься, что могу вас застукать? — недобро хмыкает Леон, не поднимая лица.

— Боюсь, — прохожу в комнату и укладываю цветы на широкий подоконник. — Боюсь, когда в моей квартире без приглашения оказываются гости.

— Ты мне не оставила выбора.

— Леон…

— Кто он? — перебивает Игнатов, кивая в сторону цветов.

— Ты следил за мной? — остаюсь стоять у окна, сложив руки на груди.

— Я приезжал поговорить. Повторюсь, ты не оставила мне выбора, — он все еще не смотрит на меня.

Не могу поверить.

Леон видел меня с Егором?

Но когда?

Я отталкиваюсь от подоконника и иду на кухню. Набираю в стеклянную банку воды, потому что у меня есть всего одна ваза и та занята эустомами Егора. Мою руки и возвращаюсь обратно в гостиную.

Присаживаюсь рядом с Леоном, который по-прежнему сидит с опущенной головой.

— Ты подстригся… — протягиваю руку в попытке погладить короткие волосы, но Леон не дает этого сделать, стряхивая мою руку, словно докучную перхоть.

Мне всегда нравилось трогать их после стрижки: жесткие, но все равно приятные на ощупь. А сейчас я не специально. Рука сама, будто помнит эти незатейливые движения.

Но нельзя.

Больше нельзя.

Кажется, наше молчание затягивается, но никто не пытается начать разговор.

— Ты хотел поговорить? Я тебя слушаю. У меня был трудный день, я устала, Леон, — смотрю на него, а он — на кольцо.

Опять эта невыносимая тишина.

Тик-так, тик-так…

— А помнишь, как мы познакомились? — внезапно спрашивает Игнатов.

— Леон, не надо, — умоляюще прошу, чувствуя, как перехватывает дыхание.

Зачем доставать из антресоли старые вещи? Они спокойно там лежат, как память, как дорогое прошлое, но совершенно не уместны в настоящем.

Но Леон как будто не слышит меня и продолжает:

— Вы с Сашкой так эмоционально что-то обсуждали, там, в библиотеке. Две девчонки-первокурсницы, — невесело усмехается и качает головой.

Он заставляет меня все-таки дотянуться до этой антресоли и вытянуть первую попавшуюся вещь воспоминания.

— Пф-ф, конечно! Мы только поступили: студентки, новая жизнь, первый поход в библиотеку! Нам казалось, что весь мир открыт перед нами. Я была под впечатлением от происходящего.

— А я был под впечатлением от тебя, — он, наконец, поднимает голову и смотрит в глаза. — Я сразу тебя приметил. Помню, подумал тогда еще «Если учеба здесь будет такой же классной, как эта девчонка, то я правильно принял решение о выборе вуза», — Леон грустно улыбается и поджимает свои красивые губы.

Я не вывезу этот разговор.

Эти откровения и признания сдавливают грудную клетку. Я словно в горячих тисках, откуда не вырваться, и мне остается сильнее душить в себе стоны и терпеть.

— Я боялся к тебе подойти, чтобы познакомиться. Зеленый совсем, пацан, — усмехается.

— И ты не придумал ничего лучше, как подойти и спросить: «Как пройти в библиотеку?» — хмыкаю и закатываю глаза. — Хотя мы и были в библиотеке!

— Зато ты меня запомнила.

— Запомнила, — подтверждаю. — Запомнила и решила, что ты — псих и нужно держаться от тебя подальше.

Игнатов прыскает, и я тоже не могу удержаться и улыбаюсь.

— А помнишь на втором курсе я жутко заболел ангиной, и ты пришла меня лечить?

— О, не-ет! — я закрываю лицо руками и сползаю с дивана на палас.

— Я потом долго «благодарил» твою бабушку, а ночами мне он снился со словами: «Поцелуй меня». Бррр, — Леон передергивает, как от озноба, плечами и противно кривится.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да ну-у, Жорик был такой милый! — уплываю в воспоминания.

Жорик — это чайный гриб моей бабушки. Она держала его в трехлитровой банке, накрытой марлей, на кухне в тепле и уверяла нас всех, что он живой. Бабушка с ним разговаривала, купала его, а потом… пила. Она пыталась подсадить на гриб всю семью, рассказывая о полезных лечебных свойствах этого чудовища. Но ни одно положительное качество не могло затмить его внешнего уродства. Жорик был скользким, противным, омерзительным существом, живущим в банке. Он быстро нарастал слоями, и когда этих слоев становилось много, они отделялись друг от друга, точно огромные губы. Иногда мне казалось, что Жорик пытается что-то сказать этими губами, и в этот момент я ненавидела его еще больше.

И вот как-то раз я заикнулась, что Леон дома болеет ангиной. Бабушка быстро спохватилась и начала расхваливать своего Жорика, мол, этот чудо-гриб вылечивает ангину за сутки полосканием и употреблением в теплом виде.

Я страдала от того, что не могла целовать Леона, у меня любовь подгорала, а тут проклятая ангина. И как-то меня так подкупили эти слова «за сутки», что этим же февральским морозным вечером я тряслась с трехлитровой банкой в маршрутке в направлении дома Игнатовых. Дубак стоял страшный, но даже я не была так закутана, как чудовище Жорик. Бабушка обернула окаянного махровым полотенцем, потом детским одеяльцем, а сверху накрыла пакетом, но не плотно, как сказала бабушка — «чтобы дышал».

Леон долго и томительно рассматривал «питомца», а потом спросил, что с ним нужно делать. Вот тогда я и решила над ним подшутить, сказав, что Жорика нужно приложить на шею, как грелку. Игнатов, конечно, сначала послал меня вместе с Жориком куда подальше, но потом, когда я тонко намекнула о перспективе долгих и страстных поцелуев, обреченно согласился.

Я еле сдерживала себя в руках, когда Леон доставал голыми руками Жорика из банки: он матерился, плевался, его корчило и тошнило, а я давилась смехом от одного вида лица Леона.

Я, конечно, потом призналась, и Игнатов ничего никуда не прикладывал, но нам с Жориком досталось: после моего признания Леон бегал за мной по квартире с чудовищем в руках, грозясь приложить оного на мой длинный язык, а потом сжечь.

Не меня, конечно, а Жорика.

А, может, и меня. Вместе с Жориком.

Я тихонько смеюсь, погружаясь в эти воспоминания.

— Слушай, — протягиваю я, — а помнишь, мы ходили в поход с твоими одногруппниками? — жду ответного кивка Леона и продолжаю. — Там, у костра, ты мне рассказывал байку о пропавшей невесте. Будто ночами в этот самом лесу ходит когда-то пропавшая невеста и ищет своего жениха. Она может забрать с собой любого молодого, неженатого парня, но если эту ночь провести с девушкой, а ей оставить что-нибудь из личных вещей в качестве откупа, то можно этого избежать.

— Я просто хотел с тобой спать. В одной палатке, — подтверждает мои догадки Игнатов.

— Это я поняла! Но знаешь, — мне неловко признаваться в этом спустя столько лет, но раз уж у нас такой располагающей вечер, то… — я ведь решила перестраховаться и оставила рядом с палаткой свои трусы. А на утро их не обнаружила, — стискиваю губы.

Я действительно оставила трусы.

Ну, потому что ничего другого у меня не было: ни резинки, ни заколки. Я ехала на природу. Ну не оставлять же шорты или футболку в самом деле? Трусы мне тогда показалось меньшим из бед.

Леон как-то хитро в меня вглядывается и отворачивает голову к окну. Вижу, что его губы плотно сжаты в тонкую нить, а сам парень с трудом пытается подавить рвущийся наружу смешок.

Стоп.

— Подожди, — хватаю его за подбородок, разворачивая голову к себе. Смотрю в глаза, которые мне не врут. — Поверить не могу. Это ты? Ты забрал мои трусы?

— А ты хотела, чтобы на утро кто-нибудь из парней нашел твое нижнее белье? — натурально возмущается.

— Леон! — кручу головой. — И что ты с ними сделал? Ой, нет, молчи. Не хочу знать, — закрываю лицо руками, под которыми мои щеки алеют. — Фетишист ненормальный.

Я и не заметила, как сама втянулась в водоворот воспоминаний, и вот мы уже сидим рядом, плечо к плечу на нашем паласе и в нашей квартире. В комнате тускло горит свет, и только стрелка часов хладнокровно напоминает об утекающем от нас времени: «Вот, пользуйтесь, пока оно еще есть, но не забывайте, что оно так скоротечно…».

Тик-так, тик-так…

Сколько мы так просидели в полном молчании, не знаю: может минуту, а может и полчаса. И как бы не хотелось оставить этот момент, но проклятая стрелка неумолимо твердит «пора».

Тик-так, тик-так…

— Леон, мне сейчас хорошо. Ты понимаешь меня?

Нужно начать, нужно сказать, нужно содрать этот чертов пластырь недосказанности. И пусть будет кровоточить, болеть и сочиться. Но так будет правильно. И честнее. И лучше.

Всем.

Он молчит.

А я продолжаю:

— И дело не в ком-то другом, как ты мог подумать. Дело во мне. В моих ощущениях. Я так привыкла жить под постоянной опекой, вниманием и отсутствие проблем, что, оставшись одна, поняла, что не приспособлена к этой жизни. Сначала я была папиной дочкой, потом вышла замуж за тебя, и все бытовые обязанности легли на твои плечи. А что делала я? Пользовалась? И даже после развода мои проблемы продолжаешь решать ты, — замолкаю, погружаясь далеко в себя. — Чем ты питался вообще? Как мы не умерли с голоду?

Леон хмыкает. Горько. Ему есть, что сказать, но он молчит, давая возможность высказаться мне.

— Я так фанатично хотела ребенка, совершенно не задумываясь, а какая я буду мать?

— И опять тишина. Только дышать стало трудно, душно.

— Как так получилось, что после того вечера мы не помирились, а развелись? — теперь Леон смотрит на меня, а я вывожу узоры на светлом паласе.

— Наверное, мы оба к этому пришли, — пожимаю плечами. — Знаешь, а я ведь ждала, что ты придешь, ну или хотя бы позвонишь. Как обычно.

— Да, я всегда первым приходил мириться. Но в тот раз что-то щелкнуло, и я решил, что, если ты сама позвонишь, я вернусь.

— Но я не позвонила…

— Не позвонила…

Как же так мы заигрались?

Ждали друг от друга первых шагов навстречу, а в итоге пришли к разводу. Почему ядовитая гордыня взяла верх над разумом и победила? Почему мы вечно ждем от кого-то внимания, при этом забывая это внимание дарить? Не чужим, а близким, родным людям.

— Та ночь, она ведь что-то значит? — он смотрит на меня глазами, полными горечи и невысказанной боли. Меня и саму разрывает на части, но я намеренно подавляю в себе эмоции.

Я обещала. Себе обещала.

— Конечно, значит. Мы не чужие друг другу, и после развода прошло мало времени. Мы спутали чувства за привычку. А потом, вспомни, что было потом. Мы снова ругались.

— Это не привычка, — качает головой. — С моей стороны всё было по-настоящему.

— По-настоящему? — не выдерживаю я. Бедное мое сердечко, оно стонет, разрываясь от боли. — Так почему ты меня отпустил? Почему согласился на этот чертов развод? — ору ему прямо в лицо. — Я думала в нашем доме ты тот самый фундамент! Куда подевалось твое хваленое здравомыслие и рассудительность?

— Хотел проучить, чтобы никогда не смела бросаться словами о разводе.

Что?

Проучить?

Хотел проучить меня, а наказал нас?

— Проучил? Ну спасибо, теперь я действительно запомню этот урок, — я опускаю голову и, как умалишённая, раскачиваюсь из стороны в сторону.

Идиоты, ну какие же мы оба идиоты.

— Иди сюда, — Леон приподнимает руку, приглашая под свое уютное крылышко.

Меня не надо долго уговаривать, ведь эта боль наша общая и разделить мы ее должны вдвоем, а потом отпустить. А еще я хочу побыть в тепле его рук, вдохнуть любимый мускус с сандалом, запомнить и глубоко спрятать, чтобы потом, когда нахлынет, вспоминать…

Я обнимаю его, крепко прижимаясь к горячей груди, а он гладит меня по волосам, словно маленькую девочку. Слышу, как неистово колотится его сердце, чувствую, как подрагивают его руки. Поднимаю голову, и мы встречаемся взглядами. Облизываю соленые от слез губы и вижу влажные, воспалённые его глаза. В них столько муки, страдания, печали и скорби, что хочется закусить губу и выть, выть…

— Прости, — тихо шепчет, прижимаясь своим лбом к моему.

— Прости, — отвечаю я.

Мы сидим вот так в обнимку еще долгое время: я тихонько плачу, он тихонько гладит меня по волосам, успокаивая, прощаясь, отпуская…

— У меня ничего не было с Алиной. И ни с кем. Хочу, чтобы ты знала.

А я знаю.

Сейчас наши чувства настолько обнажены, что невозможно не верить в их искренность. Для нас обоих это важно.

— Спасибо, — облегченно выдыхаю я.

Я чувствую, как его руки отпускают, чувствую, как он поднимается, слышу, как ударяются ключи о столешницу, слышу, как обувается, слышу, как уходит…

А я падаю, падаю, падаю…

Это конец, да?

Это он?

Эй, стрелка, где ты там, черт тебя подери?! «Не останавливайся!» — кричит моя стонущая душа.

Тик-так, тик-…………..