Идеальные разведенные

41. Леон

Проходя по длинному коридору, я хотел ее придушить.

Это первое, что мне хотелось с ней сделать, когда увижу.

Сейчас, когда я смотрю на свернутое в калачик маленькое истощенное тельце, мне хочется придушить себя, а ее обнять и спрятать.

А потом придушить. За то, что скрывала и не сказала.

— Агата, к вам пришли, — врач оглядывает палату, кивает мне и выходит за дверь, оставляя в помещении нас троих.

Взгромоздивши у окна, сидит ссутуленная девчонка.

Что уж она там видит на моем лице, известно только ей, но девчонка ловко вскакивает с кровати, опуская глаза в пол, и выныривает из комнаты.

Спасибо, девочка.

Хоть у одной в этой комнате есть мозги, потому что мой мозг взорвался еще там, в кабинете врача, а что у моей бывшей в голове вместо серого вещества, — я не знаю.

— Леон?

Нет, сказочный олень, блин.

Я ЗОЛ НА НЕЕ!!!

Я так зол, что готов разнести к херам всю эту больницу.

Стою в дверях и не двигаюсь.

Смотрю в глаза, пусть читает.

Агата медленно опускает босые стопы на пол и садится, поправляя съехавший с плеча чей-то колхозный халат.

Я не могу на нее смотреть, у меня разъедает глаза и мне хочется отвернуться, закрывая руками лицо и закусывая губы до крови. Потому что это не моя Агата.

Не моя…

Она понимает, что я знаю о беременности, и виновато отводит глаза к окну.

Ну уж нет, дорогая.

Ты скажешь.

Ты сама мне скажешь.

Потому что о том, что у нас будет ребенок, я хочу услышать от тебя, а не от чужого человека.

— Говори, — гаркаю я.

Грубо, да.

Но сейчас только так.

Или придушу.

Поэтому грубо.

Вздрагивает.

— Я беременна, — тонко шелестит Агата.

— Не слышу, — деланно прикладываю руку к уху.

Издеваюсь?

Нет!

Наказываю!

За то, что опять решила за нас обоих.

Вскидывает на меня блеклые, потухшие глаза. Мое сердце сжимается до микроскопических размеров, и я чувствую её боль, но не могу иначе.

НЕ МОГУ!!!

— Я беременна, — насколько позволяет ее состояние, вскрикивает Агата и закрывает руками лицо, тихонько всхлипывая. У нее даже сил нет плакать, только жалобно поскуливать.

Ну все, достаточно. Невыносимо больно обоим.

Подлетаю к жене и сажусь на корточки у ее ног, обхватываю колени и укладываю поверх голову.

Агата замирает, прислушивается, а затем невесомо дотрагивается, порхая маленькими пальчиками по моим волосам.

Прикрываю глаза и сильнее сжимаю ее ножки.

— Какой срок? — шепчу и целую острую коленку.

— Восемь-девять недель.

— Девять недель… — повторяю я, мысленно прикидывая, что это — два месяца, и снова зажмуриваюсь.

Больше месяца моя жена скрывала от меня беременность.

Я настолько ужасен, противен, ненавистен, что можно утаивать от меня моего ребенка?

— Почему не сказала?

Молчит.

Мягко массирует кожу голову и, если бы не вся эта драма, я бы замурлыкал, как кот.

— Сначала боялась. Потом обижалась, злилась, ну а дальше… вот.

— Чего боялась? — ну что за ерунду она несет?

Вздыхает.

— Боялась говорить, боялась увидеть разочарование в твоих глазах, боялась, что не нужны тебе, боялась навязываться.

— Дурочка моя маленькая, — ругаю.

— Я тебе звонила. Хотела рассказать, но ты не взял трубку.

Поднимаю голову и пытаюсь прочитать в ее лице сказанное.

Не было такого!

Звонил всегда я, а трубку из нас двоих не брала только она. Какого черта?

— Алина взяла трубку и сказала, что ты перезвонишь, — слышу обиду в ее голосе.

— Алина? Ничего не понимаю. У меня нет твоих звонков, я бы обязательно перезвонил, — звучит как оправдание, но это действительно так.

— В тот день, когда я тебе написала, что у меня все хорошо. Ты был в Питере.

Усиленно привожу в движение свои заржавевшие шестерёнки и думаю. В Санкт-Петербурге был единственный момент, когда у меня сел телефон, и я попросил Алину поставить его на зарядку.

Всю поездку она меня несказанно раздражала и, если бы не пакет документов, которые готовила для Кудымова она, я бы ни за что не потащил ее с собой в Питер. Но очень скоро я вернул ее обратно, а сам остался еще на пару дней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так это Алина, выходит, подсуетилась?

— А потом она приходила ко мне.

В смысле?

— Алина? — я чувствую, как мои глаза выскочили из орбит. — Зачем? — я сейчас вообще не вдупляю.

— Просила отпустить тебя, обещала сделать счастливым, — болезненно усмехается и обводит контур моего лицо холодными пальчиками.

Что еще за новости?

Какого хрена?

— Агат, я разберусь, — встаю, потому что затекли ноги, и усаживаюсь рядом. Злюсь на себя, на все глупые ситуации, что разделяли нас колючей проволокой, — между нами ничего нет, я не врал и не вру тебе. Ты мне веришь?

Я в шоке от инициативы Алины.

Что за игры она ведет за моей спиной? Когда она в моих действиях успела разглядеть, что мы — вместе и у нас есть какое-то будущее?

Какой же я придурок, мама дорогая.

Вот так Алина.

Правильно говорят: бойтесь мило краснеющих скромняшек и тихонь, ведь именно они, как правило, оказываются самыми коварными хищницами.

— Не знаю, — пожимает плечами, — у меня нет сил в этом разбираться.

Маленькая моя. Измученная.

— Зачем в четверг убежала? Я просил минуту подождать. Опять обиделась?

— Обиделась, — обреченно вздыхает, — потому что в очередной раз ты выбрал работу.

Да что ж, твою мать, происходит?

Хватаюсь за волосы и начинаю ходить по палате, точно свихнувшийся заключенный в одноместной камере.

— Я не выбирал эту чертову работу, Агата! Я никогда не ставил вас в один ряд, как ты до сих пор этого не поняла? Ты — семья, понимаешь? — снова усаживаюсь в ее ногах. Пусть видит, что я всегда был для нее ножным ковриком, — всё, что я делал и делаю, — для тебя, понимаешь? Вспомни, с кем ты познакомилась там, в библиотеке? С нищим пацаном, детство которого прошло в комнате 5 кв. м со старшим братом на двоих, уличным деревянным туалетом с мухами и непередаваемой вонью, кроссовками «на вырост», несколько раз прошитые капроновыми нитками, джинсами после старшего брата и мороженым с газировкой исключительно в День Военно-Морского флота, — по ее лицу медленно стекают слезы, а я собираю их все до одной, нежно утирая худенькое личико. — Я хотел положить к твоим ногам весь мир. Я пахал, как проклятый, чтобы моя Богиня, которую я забрал с уютного Олимпа, ни в чем не нуждалась, — ее всхлипы становятся частыми и горькими, а я смотрю на нее снизу вверх. Я до сих пор у ее ног, она — моя земля и мой дом.

Агата тянет меня за руку и укладывает на свою подушку, пристраивая свою голову на моей груди.

Мое сердце подстраивается под ее дыхание, и теперь они звучат в унисон.

Глажу ее по волосам, успокаиваю.

— Леон?

— Ммм?

— Я беременна, — даже сквозь рубашку чувствую ее горячее дыхание. Поглаживает мою грудь, а я ловлю ее ручку и целую запястье.

Не так я хотел услышать эти слова.

Не здесь.

Не тогда, когда знаю, что завтра может не наступить.

Что нужно сделать? Сказать: «Поздравляю!», когда жизни моих ребенка и жены под угрозой?

Улыбаться, когда в душе глубоководное озеро слез?

Кричать от счастья, когда в твоей семье горе?

Что, твою мать, мне нужно делать???

— У нас получилось, Леон, представляешь?

— Получилось, — сжимаю челюсти, чтобы не застонать.

Неправильно все получилось.

Прости меня.

Должно быть, она ждет от меня позитивных проявлений эмоций, подбадривающих слов и признаний, а не вот этих скупых, натянутых за уши, односложных ответов.

Но я не могу.

Не могу, когда знаю, что завтра всего этого не будет.

Я обижаю ее? Делаю еще больнее?

Мне мучительно невыносимо от себя самого, тошно и мерзко от того, что не могу сграбастать в крепкие объятия любимого человека, кружить и ловить ее улыбки и смех, кричать о том, как я счастлив и благодарить за ребенка.

Ненавижу себя за это.

Прости меня, родная… Прости…

— Ты нас не оставишь? Мы нужны тебе? — не поднимая головы, спрашивает Агата.

Зажмуриваюсь. Крепко-крепко.

И не дышу, потому что боюсь, что она поймет по дыханию.

«Ты НАС не оставишь?»

НАС…

С хрена ли мужики не плачут?

Плачут, еще как плачут. Я внутри себя ору, обливаюсь слезами и сгораю заживо.

— Никогда не оставлю. ВЫ мне очень нужны. Очень.

Агата удовлетворенно устраивается удобнее, и я чувствую, как она улыбается.

«Всё перечисленное является показанием для прерывания беременности» — эта железобетонная плита так и давит, разрывая изнутри, сворачивая в пружину внутренние органы. Я ору, тихо ору…

Она пока не знает, а я знаю, но буду молчать.

Мы так и лежим.

У меня есть лишь этот вечер и ночь, чтобы прочувствовать, осознать и принять. Пара счастливых часов, когда я знаю, что стану отцом, когда еще бьется сердце моего ребенка, потому что завтра утром…