Идеальные разведенные

38. Агата

У меня совершенно нет сил.

Уже четыре дня в меня вливают по три ведра с лекарствами, но мне ни черта не лучше.

На дневном стационаре нас шесть девушек с разными сроками беременности, но, кажется, только мне ничего не помогает.

Ко всему прочему вчера звонила Татьяна Александровна и порадовала еще одной «отличной» новостью — у меня упал гемоглобин.

Оно и чувствуется, потому что меня штормит во все стороны, мои губы стали синюшного оттенка, а кожа бледнее, чем у альбиносов.

Поэтому сегодня мне впороли в ягодицу железо, отчего я теперь хромаю на правую ногу.

Иду медленно, еле волоча свое бренное тело. Сумка-мешок кажется неподъемной, солнце — слишком палящим, запахи — отвратительными, а люди — раздражающими.

Меня бесит всё.

Я просто устала…

Его седан, припаркованный аккурат рядом с моим немцем, я замечаю первым.

Не сбавляя шага, потому что и так ползу, как дождевой червяк, подхожу к опущенному стеклу с водительской стороны.

Что он здесь забыл? Тоже пришел просить, чтобы отпустила?

Разглядываю бывшего мужа, пока тот, опустив голову, что-то строчит в телефоне.

Сдержанно улыбается.

Кому?

Переписывается с вешалкой Алиной?

Я все эти дни между приступами тошноты проклинала эту парочку. Надеюсь, им обоим икалось до искр из глаз. До сих пор в шоке от понимания, что эта курица не постеснялась притащиться ко мне, да и еще требовать от меня что-то. Недооценивала я тебя, Алина.

А Игнатова, наоборот, переоценила…

Он замечает меня, потому что не прячусь. В этом нет смысла, далеко я все равно в таком состоянии не убегу, а поговорить нам всё-таки нужно.

Леон выскакивает из машины, не потрудившись закрыть окна.

— Привет, — разглядывает меня с головы до ног, становясь смурнее и беспокойнее, — это что? — не дожидаясь ответного приветствия, Игнатов хватает мою левую руку и приподнимает к чуть ли ни к носу.

— Катетер, — разве не видно?

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь на звонки и сообщения? — Леон злится. Его нижняя челюсть ходит ходуном, а глаза пристально сощурены, пытаясь найти ответы в моем бледном лице. — Ты болеешь?

Болею.

Генной Игнатовской болезнью.

— Уже выздоравливаю. Всё? — мне так тяжко и дурно, что хочется поскорее убраться домой и встать под прохладный душ.

— Чем ты болеешь? Что происходит, Агата? — заглядывает беспокойно в глаза.

Леон по-настоящему нервничает, я знаю. Я каждую эмоцию его знаю.

— Ничего. Ты зачем приехал?

— Ничего? Ты себя в зеркало видела? Скажи мне сейчас же, что происходит, иначе я буду звонить твоим родителям.

О, нет, нет!

Не нужно впутывать сюда еще и моих родителей.

— Не смей, — шиплю ему, потому что орать у меня нет сил.

— Ты совсем крышей поехала? Агата, я последний раз спрашиваю, что, твою мать, происходит? — орет Игнатов так, что на втором этаже в окне появляется голова главной сплетницы района.

— Чш-ш, хватит орать, — озираюсь по сторонам и пытаюсь заткнуть Игнатова. — Я лежу на дневном стационаре, меня лечат, все нормально. Доволен?

Вижу, как зеленеет лицо бывшего мужа, а рука, до сих пор удерживающая мой локоть, холодеет.

— Чем ты болеешь? Что тебе лечат? Ты… — Леон замолкает, бросает мою руку и закрывает лицо ладонью.

Что?

Что он там надумал?

— Я не онкобольная, если ты об этом, — выпаливаю я и сама ужасаюсь.

Ну, вообще, со стороны я, наверное, так и выгляжу. Ничего удивительного.

Леон громко выдыхает и уводит взгляд в сторону. Дышит часто и громко, растирая грудную клетку ладонью.

Ему как будто не хватает воздуха.

И мне не хватает.

— Чем ты болеешь? У меня много знакомых, может, нужен врач хороший или клиника, давай я…

— Леон, у меня хороший врач и клиника. Со мной все в порядке. Успокойся, — успокаиваю то ли его, то ли себя.

Я надеюсь, что со мной все в порядке, потому что по факту мне смертельно отвратно.

— С тобой ни черта не в порядке. Я смотреть на тебя не могу. Что ты от меня скрываешь, Агата?

— Так и не смотри, — грубо выдаю я. — Тебе есть, кем любоваться, — капризничаю.

— О чем ты говоришь? — хмурит брови и наклоняется прямо к лицу. Берет его ласково в ладони и приподнимает так, чтобы смотрела точно в глаза.

Беспорядочно шарит взглядом, поглаживает большими пальцами мои острые скулы, а я обижено закусываю губу.

Ну же, догадайся…

Я не хочу говорить, я, вроде как, обижена.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Была.

А сейчас снова плавлюсь в его руках, возможно, которыми обнимал свою секретаршу.

Но я ничего не могу с собой поделать.

Мне так хорошо, что я сама сокращаю расстояние между нами и обнимаю Леона за плечи, жмусь к нему, жалуюсь… Я хочу разделить с ним мою боль и переживания, с которыми справлялась всё это время сама.

Я ни черта не сильная.

Мне сейчас по боку на Алину, на их отношения, да и на самого Игнатова мне тоже плевать. Просто мне хорошо, я в защите его рук, которые крепко меня сжимают в ответ.

У меня хрустят ребра и тянет живот, но всё это кажется такой мелочью по сравнению с этим манящим чувством защищенности.

Нужно сказать…

Но между нашими лицами — ни миллиметра.

Закрываю глаза и трепещу под его горячими поцелуями…

Глаза, лоб, переносица, щеки и подбородок …

Мелкие, частые, словно микроукалывания…

Облизывает мои губы, отстраняется и смотрит…

Снова припадает и настойчиво терзает…

Отпускает…

Бережно ласкает их, гладит…

Не отвечаю…

Пусть всё сам…

— Маленькая моя, любимая, — шепчет Игнатов, словно котенок, тыкаясь в лицо, куда попадет, — скучаю, места себе не нахожу, — хватает мою руку с катетером и прижимает к груди туда, где отбойным молотком надрывается Леоновское сердце. — Здесь болит, давно болит, — утыкается свои лбом в мой и дышит быстро-быстро, горячо-горячо.

И у меня болит….

Мне нечем плакать, но моя душа кричит и стонет…

— Чем ты питаешься? Худенькая совсем. Пойдем я тебя накормлю? А давай я для нас что-нибудь приготовлю? Солнечная моя, Богиня моя, красавица, — снова судорожно зацеловывает мое лицо, не давая подумать, не разрешая ответить. — Глупые, какие мы с тобой глупые. Столько ошибок, — сжимает сильнее, раскачивая наши тела из стороны в сторону, — я тебе пирожные твои любимые привез. Трубочки белковые, хочешь?

Белковые трубочки?

Хочу.

Леон отстраняется, резко оставив меня одну, и скрывается в салоне машины.

Я так и молчу, не произнеся ни слова.

Во мне снова что-то ломается.

Преграда? Стена? Что?

Игнатов возвращается с фирменным пакетом кондитерской и протягивает его мне, попутно ныряя в карман джинсов, извлекая орущий крякающей уткой телефон.

Всматривается в него, хмурится, смотрит на меня и сомневается: то ли ответить звонящему, то ли проигнорировать.

Его взгляд мечется от меня к телефону, и Леон, извиняющимся выражением лица, просит подождать:

— Это Кудымов, инвестор, я тебе рассказывал. Одну минуту, Агат. Это важно.

Игнатов отвечает на вызов и отходит в сторону.

Это важно…

А я?

А мы?

Смотрю на бывшего мужа, скрывающегося в салоне авто. Он активно жестикулирует своему собеседнику и выворачивает файл с документами.

«Леон Борисович очень занят»…

Прижимаю пакет к груди и иду домой.

Не разуваясь, стекаю по стене спиной и сажусь прямо на пол. Подтягиваю пакет с пирожными, достаю сразу два.

В меня ничего не лезет. Меня от всего тошнит. Я не помню, когда в последний раз нормально питалась, но я остервенело засовываю в рот эти трубочки, жую, давлюсь, сглатываю…

Меня тошнит и мне плохо…

Но я все равно их ем, размазывая по щекам слезы разочарования и обиды…

39. Агата

Игнатов: Где тебя черт носит? Если не ответишь, буду пытать Сашку, а ей нельзя нервничать

Стою у окна, сжимаю в руках телефон и вглядываюсь в серое хмурое небо. Его затянуло непроглядной дымкой и. кажется, этот ливень не закончится никогда. Вторые сутки льет как из ведра.

Погода бушует и навевает уныние и тревогу, аналогичную моему состоянию…

Я четвертый день нахожусь в гинекологическом отделении клинической областной больницы, и четвертый день прощаюсь с жизнью.

Четыре дня назад, прямо на следующий день после несостоявшегося разговора с Леоном, во время капельницы у меня упало давление, как сказали врачи, до критического уровня. Непрекращающаяся рвота, тремор рук, адское головокружение и повышении температуры тела — теперь я знаю, что такое предсмертные муки.

На скорой из клиники меня экстренно транспортировали сюда, в отделение гинекологии.

За четыре дня — это первый раз, когда я встала сама и дошла до санузла.

Четыре дня я лежала тухлым овощем с синими венами, капельницами и больничной уткой. Мой телефон умер с голоду еще три дня назад, и только сейчас мне удалось его подкормить до десяти процентов.

Но теперь я хотя бы буду знать, что, если скончаюсь, по мне будут скорбеть, потому что за три дня мне не позвонил только Президент Намибии.

Я смотрю на оглушающую канонаду из непрочитанных сообщений, сокрушительно разбивающую мой мобильный и мою, и так раненую, нервную систему, но читаю лишь последние — его:

Игнатов: Когда найду — придушу

Игнатов: Хана тебе…

Игнатов: Мне начинать обзванивать морги? Хотя тебя даже там не вытерпят

Игнатов: Убью

Игнатов: Я позвонил твоим родителям

Игнатов: Маленькая моя, ну прости меня. Ответь, пожалуйста. Я схожу с ума

Игнатов: Ненавижу тебя, дрянь, пошла ты, знаешь куда?

Игнатов: Я тебя люблю, прости меня? Очень, очень люблю. Только ответь. Всё сделаю, что хочешь. Если хочешь, чтобы отстал, я сделаю, только включи телефон и объявись.

Игнатов: Ну и зараза ты, Игнатова

Игнатов: написал заявление в полицию

Держусь за подоконник. Меня шатает и адски тошнит.

Меня постоянно тошнит и, мне кажется, что моя беременность — это не дар Божий, а наказание Господне. Из меня словно все силы выпили. Мне даже водить глазами по строчкам сообщений больно.

Но нужно ответить.

Деление зарядки вновь на нуле, и мне хватает энергии только на то, чтобы написать ему сообщение:

Лежу в Александровской больнице, в гинекологии

Убираю дохлый телефон в карман чьего-то халата и шаркаю в палату, еле передвигая ногами.

Вчера двоих выписали, и нас осталось двое: я и девочка после операции.

Ее тоже скоро выпишут.

Она все время молчит, искоса поглядывая в мою сторону. Ей девятнадцать, и она знает, что я беременна.

Вероятно, глядя на меня, у нее разовьется психологическая травма.

Да, детки тяжело даются…

Прохожу мимо сколотого висящего зеркала и отчаянно не смотрю в него.

Я знаю, что в нем увижу — ходячий труп, внутри которого каким-то невероятным образом еще бьются два крохотных сердечка.

Я хочу выжить… Вместе с горошинами…