Идеальные разведенные

32. Агата

— Агата, милая, вы на диете? — Полина Андреевна, мама Максима, оценивающе разглядывает меня. Знаю, что сногсшибательного она ничего не увидит, выгляжу я, определенно, фигово. И чувствую себя также.

— Нет. С чего вы взяли? — доброжелательно улыбаюсь.

— Ты ничего не кушаешь. Или уже напробовалась, пока наводила такую красоту? — смеется Полина Андреевна и кивает на фуршетный стол.

Ага, напробовалась так, что бегала к унитазу постоянно.

Надеюсь, я оставила после себя в сортире Филатовых порядок.

Я думала скончаюсь, пока сервировала стол. Какофония запахов играла со мной в злые игры, от которых меня бросало то в жар, то в озноб.

Именно поэтому, чтобы не позориться, я ничего не ем и сижу максимально далеко от стола.

Но от проницательной Сашки, все время посматривающей на меня, ничего не утаишь.

Как и от моего бывшего мужа.

Леон тоже наблюдает за мной: опасливо, настороженно.

Черт, да тут, кажется, все следят только за мной, как будто я гвоздь вечера. Даже Полина Андреевна спалила, что я не ем.

Мне сегодня хуже, чем в прошлые дни. Я неимоверно жду завтрашнюю среду, чтобы скорее попасть к врачу и узнать, наконец, пора ли мне составлять завещание.

Это я пытаюсь шутить.

Сквозь слезы и тошноту.

Значит, не всё так плохо, Агата!

— Да, — наигранно смеюсь.

Надо валить, пока меня не рассекретили.

Встаю и направляюсь на поиски Саши, чтобы попрощаться и ретироваться домой, пока я снова не обесчестила их унитаз.

У Максима узнаю, что подруга в детской, и я следую прямиком туда.

В приоткрытую дверь слышу тихое щебетание. Останавливаюсь в дверях и наблюдаю за Сашей, сидящей в раскидистом кресле. Она кормит грудью малышку и сладко напевает детскую колыбельную.

Тихонько скребу ногтем по двери, отчего Сашка замечает меня и кивает, чтобы проходила.

Прикрываю за собой дверь и вхожу в светлую комнату, выполненную в персиковых тонах.

Нежно и мило.

Белоснежная кроватка с балдахином и кружевными оборками, пеленальный столик, шкафчик в виде замка принцессы, небольшой диван и игровая зона — всё гармонично и правильно расставлено.

Мне очень нравится.

Присаживаюсь на диванчик и рассматриваю девочку.

Она правда очень похожа на своего отца, и Саша не преувеличивала, когда говорила, что она крупная!

Она чертовски крупная!

Малышка засыпает на руках матери и отпускает «продуктовую» грудь.

Подруга продолжает монотонно покачивать девочку, но теперь ее внимание обращено ко мне.

Я вижу, что она хочет мне что-то сказать. Этот нерешительный Сашин взгляд я знаю.

— Говори уже, — закатываю глаза.

— Плохо выглядишь.

Ну понятно.

Киваю, нет смысла скрывать очевидное.

— Приболела. Завтра иду к врачу. Все нормально, не переживай, — спешу успокоить заботливую подругу.

— Что тебя беспокоит? Ты похудела сильно, — но Саша не торопится успокаиваться.

— Обострился мой сосед — панкреатит, ты ж знаешь, — выдавливаю из себя глупую улыбку и передергиваю плечами.

Ничего нового.

Подруга прищуривается и продолжает внимательно вглядываться в меня.

Ну что еще?

— Головокружение, утренняя тошнота, слабость? — начинает перечислять Сашка тоном светилы медицины.

— Ну нет, Саш. Давай без этого. Я завтра иду к гастроэнтерологу, угомонись.

— Мне кажется, тебе к другому врачу надо, — выдает подруга.

Ошарашенно смотрю на нее и прифигеваю.

Это она так открыто заявляет, что мне пора к психиатру?

— На этот случай у меня есть ты, — подмигиваю подруге, но ей не весело.

— Я серьезно, Агат. Когда у тебя в последний раз был цикл?

Что?

Моя челюсть с грохотом падает вниз. Приходится приложить максимум усилий, чтобы вернуть ее на законное место.

— Агата?

Что, Агата?

Пытаюсь вспомнить…

— Э-э-э… — надуваю щеки и отвожу глаза.

— Понятно, — деловито заключает Филатова.

— Что тебе понятно? Слушай, брось, а, — вскакиваю с дивана и начинаю нервно перемещаться по комнате.

Мне это не нравится. То, к чему клонит подруга.

И не нравится тот факт, что я не могу вспомнить последнюю дату своего, в принципе, стабильного цикла.

— Агат, ты мне ничего не хочешь рассказать? — прищуривается подруга.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Нет, — грубо выпаливаю. Заламываю кисти рук и начинаю учащенно дышать. — То, на что ты намекаешь, не может быть априори, в частности и в принципе. И ты прекрасно об этом знаешь.

Сашка закусывает обиженно губу и опускает лицо к малышке.

Я не хотела ее обижать, но ведь и она не права.

Саша как никто другой знает о теме беременности в нашей с Игнатовым семье. Бывшей семье.

Я абсолютно уверена, что быть беременной не могу, потому что последний секс у меня был больше трех месяцев назад, а после него «эти дни» у меня стопроцентно были.

Больше трех месяцев назад…

Меня словно молотом по голове ударяет, когда я вспоминаю ту ночь, проведенную с Игнатовым в его съемной квартире. Но даже этот факт не меняет моей полной уверенности в том, что совместных детей у нас быть не может. Если уж за все прошлые годы попыток ничего не произошло, так за один случайный перепихон — уж точно.

Хотя их в ту ночь, кажется, было больше…

Закрываю глаза, а потом резко распахиваю их.

— Расскажи, — умоляюще смотрит на меня моя рыжая доставучая подруга.

Что она хочет от меня услышать?

То, что больше трех недель назад я переспала с бывшим мужем?

— Нечего рассказать. Я пойду, хорошо? — мне хочется поскорее смыться отсюда. Из дома, где мне всегда рады и где невероятно тепло и уютно.

Но не сейчас.

Сейчас мне болезненно холодно. Меня пробивает мелкая дрожь, хотя в комнате очень комфортно. Мои ладони ледяные, так же, как и мой нос. Я хочу домой, именно в эту секунду я хочу побыть одна, обнявшись с подушкой или заклятым унитазом, но дома.

— Это был Леон? — не унимается подруга, терзая мои нервы. — Или тот парень из ресторана?

Что?

Мои глаза округляются, а к щекам приливает красная краска. Я не из робких, но последняя выданная Сашей фраза задевает.

Я чувствую себя грязной.

Как? Как она могла такое подумать? Что сразу после развода я пущусь во все тяжкие? Я не ханжа, но даже для меня это неприемлемо.

О, Господи!

Закрываю лицо руками и кручу головой. Мне хочется истерически рассмеяться, громко в голос, но здесь спящий маленький ребенок, поэтому всё, что я могу себе позволить — закусить губу и громко выдохнуть.

Сашка хороший психотерапевт, и считать мою реакцию для нее не составит особого труда. Наверное, именно поэтому она придвигается близко ко мне и обнимает за плечи одной рукой:

— Прости, — шепчет подруга.

Мы молчим и слушаем тихое сопение малышки. Где-то за дверью слышатся голоса, смех, шум воды и звон посуды.

Во мне что-то тоже начинает звенеть тонкими колокольными переливами, рождественскими бубенчиками.

Я знаю, что это.

Так зарождается надежда, которой я не имею права поддаваться, выпускать из шкатулки, плотно закрытой неудачами и разочарованиями.

Черт побрал бы тебя, Сашка!

Злюсь на подругу.

— Ты же знаешь, что я не могу забеременеть, — уговариваю то ли себя, то ли Филатову.

— Никогда в это не верила и не поверю, — хмыкает подруга.

Она слишком наивна, а я прозаична.

— Мне пора. Я тебя искала, чтобы попрощаться, — встаю с дивана и смотрю сверху вниз на Сашу.

Не хочу продолжать этот разговор.

Слишком опасный и болезненный.

— Подожди минутку, — подруга вскакивает в след за мной и сует мне в руки малышку.

Механически принимаю ребенка и наблюдаю, как Сашкины пятки скрываются за дверью.

Супер.

Э-э-э…

И что мне делать с этой ПрЫнцессой?

Сажусь на место Филатовой в кресло и укладываю на колени ребенка, а в ладошке держу маленькую головку в желтенькой шапочке.

Разглядываю: редкие реснички подрагивают, а ее слегка сморщенная розовая кожа такая нежная, что я не могу устоять и провожу указательным пальцем по ее милому личику.

Усмехаюсь, когда в очередной раз убеждаюсь, что Юляшка — папина доча. По всем параметрам!

— Ну привет, будущая пловчиха!

Малышка смешно морщит носик и начинает кукситься.

— О-о-о, не ругайся! Это твой папаша так сказал, а не я! — еще не хватало, чтобы ребенок зашелся в истерике, когда я тут совершенно одна и панически не знаю, что делать.

Лучше бы я держала свой язык за зубами!

Хотя бы изредка.

«Ты можешь просто замолчать?», «Агата, просто помолчи», «Иногда молчание — золото, слышала такое?», «Умей вовремя закрыть рот», — в голове слайдами советских диафильмов переключаются обрывки воспоминаний, когда при очередной ссоре Леон бросал мне в лицо подобные фразы.

После этого я дико обижалась и плакала, считая, что меня тупо затыкают.

Теперь мне самой себе хочется залепить рот пластырем или скотчем.

Боже, я действительно не умею вовремя заткнуться и не сказать какую-нибудь редкостную чушь.

Теплый сверток в моих руках начинает заводиться словно тепловоз, оглушая мои перепонки поистине не девчачьим криком, рвущимся из распахнутого беззубого рта. Юлия Максимовна пытается выдернуть свои ручонки из пеленки, плотно обернутой вокруг тельца. Я уже вижу, как показывается маленькая лягушачья лапка и впадаю в анабиоз.

— Где же твоя мамаша? — шиплю я и вскакиваю, начиная ходить туда-сюда и трясти ребенка.

Я надеюсь, что это выглядит, как укачивание, иначе в будущем мне не хотелось бы стать причиной ее нарушенного вестибулярного аппарата.

— Э-э-э, подруга, так мы не договаривались, — пытаюсь достучаться до заходящегося в истерики ребенка. — Я всё понимаю, жизнь — боль. Я и сама бы была не рада, чтобы за меня решали кем стать. Но давай ты будешь высказывать свои претензии не мне, а своим родителям, окей?

Мы же девочки, мы должны понимать друг друга, черт возьми!

Сирене Максимовне, видимо, претят подобные разговоры, и она разрывается нечеловеческим ревом.

Господи, Игнатова, что ты несешь?

Успокой уже ребенка!

А как?

Что делать-то надо?

Сейчас я готова взять грех на душу и придушить свою подругу!

«Где она, лаазазэль![9]» — на нервной почве вспоминаю иврит, на котором не говорила уже долгое время.

Я поняла, что разговоры с Юлией Максимовной обречены на тот же успех, что и с ее родным невыносимым папашей, поэтому решаю что-нибудь спеть. Поюзав в чертогах своего недалекого разума, приходиться с чувством мировой печали признать, что я не помню, а точнее не знаю ни одной детской колыбельной. Мне хочется удариться головой о стену, потому что чувствую себя сейчас беспомощным, ни на что не способным бревном.

«Вот поэтому у тебя и нет детей, Игнатова», — язвит мой внутренний голос. И я велю ему заткнуться! Потому что на ум мне все-таки приходит кое-что: бабушкины еврейские частушки, которые она мне любила напевать в детстве. Но есть одна незначительная проблема — все они матерные.

Юлия Сиреновна заходится в очередном приступе ора, и теперь этот вариант мне не кажется таким отчаянно рискованным.

Надеюсь, малышка, твой папаша меня не убьет!

Да простят меня Грудное молоко и Молочные зубы, выбираю самые скромные куплеты и запеваю:

Чувствую себя всемогущей и всесильной, потому что после второго куплета наступает долгожданная тишина. Настолько оглушающая тишина, что сдавливает уши, и тогда я упорно продолжаю:

О-о-о, малышка, смотрю, мы подружимся?!

Надо будет узнать, есть ли у твоих родителей еврейские родственники как минимум, или блатные как максимум!

Я молюсь всем существующим и несуществующим Богам, чтобы Сашка пришла скорее, потому что багаж моих еврейских частушек стремительно пустеет, а лицо ребенка начинает приобретать недовольный и скучающий вид.

Согласна, юная ценительница народного фольклора, я тоже порядком утомилась.

О, нет, нет, нет!

Только не это!

Мои глаза мечутся по комнате в поисках какого-нибудь предмета, которым можно заткнуть рот. На ум приходит кляп, но, кажется, в детском мире это называется пустышка или соска. Когда ничего такого не нахожу, хватаю с комода погремушку и начинаю остервенело трясти ею перед лицом Юлии Сиреновны.

Господи, я надеюсь, что за это время я не оставлю ребенка инвалидом: с подпорченной еврейскими песнями психикой и нарушенным американскими горками вестибулярным аппаратом.

— Давай договариваться, — заглядываю в лицо Юлии Максимовны, которое стало похожим на лицо обгоревшего на солнце китайца: бордовым с микроскопическими ниточками вместо глаз. — Предлагаю сотрудничать: буду делать тебе макияж бесплатно. В будущем, — подумав, уточняю. В каком бы возрасте ни была женщина, она всегда хочет быть привлекательной. — А ты в настоящем, вот прямо сейчас прячешь от меня свои милые десны, окей?

— Проблемы?

Чертовски пугаюсь и подпрыгиваю вместе с ребенком на месте.

Прикрываю глаза, а потом смотрю на Леона, который прислонился к дверному косяку и не решается войти.

Он переводит свои теплые смеющиеся серые глаза с меня на ребенка, и мне становится неловко под его этим взглядом. Мечусь глазами по комнате, как преступник, будто я взяла чужого ребенка без спроса, и меня поймали с поличным.

Ну куда же ты подевалась, Сашка?

Приходи уже!

Игнатов входит, хотя отчетливо видит на моем лице то, что я не приветствую такое самовольное положение дел.

Мне хочется убежать, но я не могу этого сделать: на мне орущая будущая олимпийская чемпионка, однако, я уже не уверена в этом. Думаю, с таким голосом оперный театр по ней плачет.

Леон подходит ближе и забирает у меня ребенка.

А я отдаю.

Почему я отдала ребенка?

Как это произошло?

Бывший муж уютно укладывает малышку в кокон своих больших теплых рук и начинает незатейливо раскачиваться на пятках. Слежу за этими методичными движениями и успокаиваюсь сама. Он словно большой маятник психотерапевта: гипнотизирует, завораживает, обездвиживает.

Юлия Сиреновна расслаблено замолкает и, причмокивая своими сладкими губками, отключается.

Как он это сделал?

Нажал на какую-то неизвестную мне кнопку?

А мне почему никто о ней не рассказал?

Обессилено падаю на диван и роняю голову на грудь.

Я выжата: и морально, и физически.

Устало прикрываю глаза, а когда открываю — вижу Леона, стоящего спиной ко мне и тихо нашептывая что-то малышке.

Это так… гармонично… и красиво.

Да, красиво.

Ему очень идет.

Игнатов и ребенок — полная, мать ее, гармония!

Его руки созданы защищать и оберегать, в них тепло и уютно, и я хочу в них прямо сейчас. Эгоистично занять место этой маленькой засранки, для которой я всячески изощрялась, а уснула она в итоге в мужских руках.

Ухмыляюсь!

Четыре дня отроду, а уже ЖЕНЩИНА!

Игнатов присаживается рядом, и теперь мы вдвоем разглядываем спящего ребенка.

Я предельно четко осознаю всю неправильность ситуации: я, бывший муж и чужой ребенок, но, зараза, как же хочется на мгновение представить, что так могло быть…

Меня снова с головой накрывает этим паскудным чувством — чувством вины.

На себя.

Из-за того, что не смогла подарить нам ребенка…

А потом я начинаю злиться.

На него.

Из-за того, что никогда не обвинял, не требовал, не настаивал.

В глазах неконтролируемо щиплет.

Нужно уходить.

Не хочу, чтобы он видел меня слабой и беспомощной.

Тем более Игнатову, как оказалось, надежнее доверить ребенка, чем мне. Даже он знает, что с ним делать.

Я по всем фронтам отстой.

— Агат, я хотел погово…

— Еле нашла! Ой… — Сашка неожиданно распахивает дверь и замирает, глядя на нас.

Потом мерзко довольно чему-то улыбается и проходит в комнату.

— Привет, будущий папочка! — хохотнув, веселится Филатова.

Господи, что она несет?

Она что, спихнула на меня ребенка, а сама напилась?

Тот момент, когда сказала она, а стыдно мне. Хочется превратиться в воздух и сигануть в открытую форточку.

Глаза Леона расширяются точно баранки, он в полнейшем шоке.

— Ну, будущий крестный папочка, — изловчается хитрая Сашка.

Игнатов хмурит свои брови, укладывает ребенка в кроватку и пятится к двери:

— Ладно, девчонки, оставлю вас.

Обе провожаем его взглядом, и как только за ним закрывается дверь, шиплю:

— Ты совсем, что ли?

— А что? — непонимающе пожимает плечами подруга, но скорее всего прикидывается. — Смотри, что я нашла. Думала, выбросила. Как чувствовала, что пригодится! — Сашка раскрывает ладонь, а в ней лежит маленькая лаковая упаковка.

И она всё это время искала ЭТО?

Смотрю на подругу и не понимаю, когда из хомо сапиенс она превратилась в человека неразумного?

Гляжу на раскрытую ладонь.

Я знаю, что ЭТО.

Столько в свое время переделала их, что можно было соорудить из них веер.

— Ты ненормальная! — заключаю я. — Мне это не нужно, — шепотом кричу. — Ты бросила меня здесь одну с ребенком, чтобы найти тест на беременность?

— Агат, — обиженно смотрит на меня подруга.

Это немыслимо.

С меня хватит.

Выхватываю чертов тест, чтобы по дороге выбросить его в мусорное ведро и устремляюсь к двери.

— Лех лаазазэль![10] — на ходу бросаю сразу всему миру и вылетаю за дверь.