Игроки и жертвы

1

У обеих сторон есть причины, достаточно веские причины, чтобы развязать эту войну. Но мы не должны стремиться к этому. Придя к компромиссу, мы сможем найти выход из сложившейся ситуации (сенатор Палпатин «Звездные войны»).

Из всех месяцев в году я больше всего ненавидела ноябрь — слизкий, грязный, холодный и злой. Снег с дождем хлестал по лицу, пока я перебегала дорогу от парковки, где едва успела впихнуть машину между двумя ржавыми грузовиками, до проходной металлургического комбината. Здесь я проработала уже год, и каждый день казался мне бесконечным испытанием, но этот серый ноябрьский день был особенно отвратительным. Ледяная вода просачивалась сквозь тонкие ботинки, ноги немели, а мокрая прядь волос липла к щеке, будто сама погода пыталась дать мне пощечину.

До начала рабочего дня оставалось минут десять, и я почти не чувствовала пальцев, когда перехватила телефон, который снова и снова вибрировал в кармане. Звонок действовал на нервы не хуже, чем холодные капли, сбегавшие по шее под воротник куртки.

Пробежав мимо проходной и кивнув дежурному с автоматической вежливостью, я, наконец, смогла позволить себе выдохнуть. Сердце стучало где-то в горле, а дыхание выходило короткими облаками пара. Пытаясь сосредоточиться, я торопливо шагала по заснеженному тротуару к административному корпусу, сжимая телефон у уха.

— Да, Мария Львовна, — проговорила я, выдавливая из себя что-то, напоминающее уверенность.

— Агата Викторовна! — голос врача-кардиолога звучал бодро, почти весело, что казалось мне жестоким. Как будто моя трагедия была для неё всего лишь очередной строчкой в расписании. — Вы приняли решение насчет Марии Павловны?

Я застыла на месте, сердце сделало болезненный скачок, и я почувствовала, как что-то тяжелое, будто кусок свинца, упало в живот. Рука, сжимавшая телефон, задрожала, и я попыталась незаметно вдохнуть, чтобы собраться. Знала же, что этот разговор неизбежен, но все равно каждый раз он бил по мне словно кнут.

— Я… — мой голос предательски дрогнул. Вдох, выдох. — Я еще не собрала нужную сумму.

Слова выходили с трудом, словно сквозь густой туман, от которого хотелось избавиться, но он только плотнее обволакивал мое сознание. Я слышала, как врач на том конце трубки вздохнула, хотя её спокойствие осталось непоколебимым, даже равнодушным. Как будто в её мире не было ни боли, ни страха, ни этих бессонных ночей, когда я думала, как спасти свекровь и удержать на плаву нашу маленькую семью.

— Понимаю, — её голос прозвучал с выученной нейтральностью, как будто она читала медицинский протокол. — Но я должна напомнить, что чем дольше вы тянете, тем выше риск осложнений. Решайте быстрее.

Пауза. Щелчок. Связь прервалась. Я осталась одна в этом ледяном, сером ноябре, где ветер разрывал на клочки мои попытки быть сильной. Телефон выскользнул из моих озябших пальцев, но я успела подхватить его, стиснув в кулаке так сильно, что костяшки побелели. Глухая злость, замешанная на отчаянии, кипела где-то внутри, но не могла вырваться наружу.

Стараясь подавить бурю эмоций, я быстрым шагом скользнула в административный корпус, надеясь, что холодные стены хотя бы немного сдержат беспокойство, стучавшее в моих висках. Поднявшись по лестнице на второй этаж, я направилась к своему рабочему месту, которое стало моим серым, однообразным убежищем, но одновременно и тюрьмой. Здесь, среди бесконечных папок и архивных бумаг, я существовала, не живя по-настоящему. Этот кабинет был моим добровольным изгнанием, побегом от того мира, к которому я когда-то принадлежала.

Когда-то я была частью чего-то большего. Мира, где кипели политические страсти, где интриги были повседневностью, а деньги текли рекой. Мира, где я помогала депутатам строить их кампании и решать проблемы на высших уровнях. Там каждое утро начиналось с планирования стратегии, каждое слово могло изменить судьбы, и я чувствовала себя живой, как никогда. Но пять лет назад я оставила всё это ради семьи. Я выбрала жизнь с человеком, которого любила, и мечтала о простом счастье.

Теперь же этот мир был для меня закрыт. Трагедия украла у меня не только жизнь, но и любовь, оставив вместо неё лишь пустоту. Я больше не была той Агатой, которая ходила по светлым коридорам власти, уверенная в себе и своих связях. Я была женщиной, затерявшейся среди бумаг и мелких забот, отчаянно цепляющейся за остатки стабильности ради своей дочери и единственного близкого человека — свекрови.

Я вошла в кабинет, кивнув коллегам, стараясь не смотреть в их глаза. Моя начальница мельком взглянула на меня, но ничего не сказала о том, что я снова опоздала на пять минут. Она была единственной, кто знал мою историю и понимал, почему ноябрь раз за разом превращал меня в живую развалину. Она ничего не говорила, но в её взгляде читалось сочувствие, которое я ненавидела и за которое одновременно была благодарна.

Ноябрь… Этот месяц был проклятием, которое тянулось за мной сквозь годы, беспощадным и жестоким. Месяц, который отнимал, ломал, убивал. Много лет назад ноябрь забрал мою маму, вырвав её из моей жизни так внезапно, что я даже не успела понять, что осталась одна. Годы спустя он унес мою бабушку, оставив в доме пустоту и молчание. Но год назад ноябрь нанёс самый жестокий удар, похитив того, кого я любила больше всего на свете — моего мужа, единственного человека, ради которого я когда-то с лёгкостью отказалась от карьеры и амбиций. Его смерть в СИЗО была кошмаром, от которого я до сих пор не могла проснуться. И снова этот проклятый месяц нанес мне удар, теперь по каплям отнимая жизнь бабы Маши — матери моего покойного мужа, женщины, которая по сути стала мне семьей, родней, бабушкой…

Я закрыла глаза, прислушиваясь к тому, как ветер бился в стекла, будто ноябрь пытался прорваться внутрь, пробраться в каждую трещинку, чтобы снова напомнить мне о своих потерях. Хотелось просто отгородиться от всего этого, положить голову на руки, и пусть мир провалится в бездну, пусть вокруг будет только темнота. Хотелось забыться тяжелым, беспокойным сном, а когда проснуться, увидеть, что все это было лишь дурным кошмаром. И Павел снова рядом, он улыбается своей теплой, успокаивающей улыбкой, той самой, что могла растопить любую тревогу. Я снова красивая, счастливая женщина, не загнанная в ловушку бюрократии и долгов, а любимая жена, мама нашей маленькой дочери, которая каждое утро бежала к нам с заливистым смехом.

Перед моими закрытыми глазами всплыла картина, которую я часто воскрешала в памяти, чтобы хоть на мгновение почувствовать тепло. Мы с Павлом на террасе в Риме. Солнечный свет играет на его темных волосах, его смех звучит так искренне, так свободно, будто все счастье мира было заключено в этом звуке. Мы смеялись и были молоды, словно впереди не было ни горя, ни ударов судьбы, ни беспощадного ноября. Тогда казалось, что жизнь еще полна чудес и обещаний, что мы только в начале своего большого пути.

Но реальность с силой втянула меня обратно в холодный, беспощадный офис. Звук ветра за стеклом не утихал, напоминая, что то счастье, тот свет остались в прошлом. Павел ушел, оставив за собой пустоту, в которую я каждую минуту боялась заглянуть. Баба Маша, его мать, теперь тоже уходила, медленно и неизбежно, а я не могла ничем помочь, не могла вырвать ее из лап этого проклятого ноября, как не смогла спасти и своего мужа.

— Держи, Агата, — мне на стол упали документы, которые необходимо было проверить и подготовить типовые трудовые договора. Начальница стояла надо мной, сочувственно глядя сквозь толстые стекла очков. — Что у тебя?

— Да, вот, Ирина Николаевна, думаю, за сколько можно продать почку? — пробормотала я, иронично фыркая, хотя прекрасно понимала, что шутка звучит совсем не смешно. Скорее болезненно и даже пугающе.

Ирина Николаевна слегка нахмурилась, поигрывая ручкой, которую держала в руках. Ее лицо стало напряженным, и в воздухе повисла неловкая пауза, как будто я коснулась чего-то, чего не стоило касаться.

— Агата, — тихо проговорила она, присев на край моего стола. — Может, ты правда поговоришь с кем-нибудь? Найдешь кого-то, кто сможет помочь? Ты так не можешь. Это тебя просто сломает.

— Я по типу нашего комбината — стальная. Не сломает, — улыбнулась одними уголками губ.

— А сколько надо? — Начальница присела напротив меня в кресло.

— Каких-нибудь 30 тысяч долларов, — я прикрыла глаза, чувствуя топящую меня горечь — раньше, еще полтора года назад эта сумма была для меня и моего мужа не такой уж и существенной. Не мелочь, но и не катастрофа. Сейчас она звучала как приговор.

— Да…. — потянула Ирина.

— 20 — стоит операция и еще 10 — это на восстановление и поддерживающие процедуры…. — я потерла переносицу и глаза. — Пять есть практически — продам машину. Остается еще 25… как думаете, мои органы столько стоят?

— Глупости кончай молоть, — рыкнула на меня начальница, барабаня пальцами по столу. — Я помогу еще тремя…. Итого остается 22 — уже легче…

— Ну да, теперь придется продавать не два глаза, а один….

Она гневно глянула на меня.

— Слушай…. Ты знаешь…. Есть идея, но…. наш комбинат может давать работникам небольшие займы, кредиты, на экстренные нужды….

— Я знаю, — я тяжело вздохнула, — но дается такой заем только тем, кто отработал как минимум пять лет. Я же только год у вас.

Ирина Николаевна нахмурилась и задумчиво постучала пальцами по столу, глядя на меня поверх своих очков. В её взгляде промелькнула тень беспокойства, и я видела, что она лихорадочно обдумывает возможные варианты. Мне даже стало неловко за свою тягостную шутку — ведь последнее, чего я хотела, это обременять её своими проблемами. Но выбора не было. Все чувства и горькая безысходность, накопившиеся за последние недели, прорвались наружу.

— Слушай, — тихо сказала она, обдумывая каждое слово. — Может быть, стоит попробовать всё-таки поговорить с генеральным? Богданов иногда делает исключения….

— Он, может, и делает…. Но к нему на прием еще попасть надо….Я всего лишь простая работница…. — и снова невольная горечь проскользнула в моих словах. Когда-то я заходила в высокие кабинеты без всяких проблем.

— Агата, — произнесла она с ноткой упрямства, всё ещё не готовая сдаться. — Всё равно стоит попробовать. Может, стоит попросить кого-то замолвить за тебя слово? У тебя ведь наверняка остались связи… хоть кто-то, кто мог бы помочь?

Я прикусила губу, пытаясь подавить раздражение. Связи. Конечно, у меня когда-то были связи. Люди, которые с готовностью поддерживали меня, пока я была "той самой" Агатой, помощницей влиятельного депутата, женой успешного бизнесмена. Но как только моя жизнь пошла под откос, когда Павел оказался в СИЗО, а потом его не стало, все эти связи испарились, как дым. Тех, кто некогда был рядом, внезапно перестали волновать мои проблемы.

— Связи? — слабо усмехнулась я, покачав головой. — Все связи закончились в тот момент, когда я стала никем. Когда Павла больше не стало, когда я ушла из политики и заняла это место. Никто не протянет мне руку помощи. Я теперь никому не интересна….

Ирина Николаевна вздохнула и отвела взгляд, будто стараясь скрыть своё разочарование. Она, вероятно, понимала, что у меня действительно не было больше ни одного козыря в рукаве, но ей всё ещё хотелось верить в лучшее.

— Хорошо, — согласилась она, сжав губы. — Попробуем сделать что-нибудь. Может быть, я попробую поговорить с его секретаршей, узнать, когда у генерала свободное окно.

Я не сразу ответила, просто кивнула, чувствуя, как усталость, вечный спутник моих дней, снова навалилась на плечи. Мои попытки казались заранее обреченными, но я всё ещё должна была цепляться за любой шанс. Ради свекрови, ради дочери.

Признаться честно, не очень-то я рассчитывала на то, что план предложенный Ириной удастся. Пару раз в прошлой жизни я сталкивалась с Богдановым — генеральным директором комбината — он не производил впечатление мягкого или доброго человека. Напротив, его холодность и расчетливость были почти легендарны. Поговаривали, что он вел дела так, словно был на поле боя, и не прощал ни малейшей ошибки, будь то мелкая недоработка в отчете или утечка информации в прессу. Его помощники менялись, как перчатки, потому что никто не выдерживал больше нескольких месяцев. От Богданова веяло не только властью, но и пугающей беспощадностью, и даже самые опытные сотрудники Законодательного Собрания предпочитали держаться от него подальше. Лично мы не были знакомы, чему я была несказанно рада, ведь найдя эту работу получила хотя бы видимость стабильности.

— Не думала вернуться к старой работе? — мимоходом спросила Ирина.

— Нет, — от одной мысли об этом меня передернуло. Я вспомнила, как полоскали СМИ имя моего мужа, имя Павла. Нет, лучше я останусь здесь, невидимой для тех, кто с радостью снова и снова будет смаковать мою боль, упиваться моим падением.

Час бежал за часом, я старалась максимально погрузиться в работу, чтобы хоть как-то забыть свои проблемы, повторяла одно и то же действие снова и снова, как будто это могло вернуть мне чувство контроля над своей жизнью, пусть даже в пределах этих четырех серых стен.

В половине пятого подняла голову, когда Ирина поставила передо мной чашку с горячим кофе.

— Заканчивай, ты сегодня итак без обеда, — она протянула мне большую шоколадку, — ешь. Силы тебе еще понадобятся.

Остальные коллеги смотрели на нас удивленно, хоть и весьма равнодушно. В нашем коллективе особого соперничества не было — слишком уж рутинная у нас была работа. Это сильно отличало это место от того, к чему привыкла я и сейчас скорее радовало, чем огорчало. Тем более я весь этот год старалась помогать коллегам, чем могла, не вступая в конфликты и дрязги.

— Спасибо, Ирина Николаевна. Девочки, угощайтесь, — я открыла шоколад и предложила коллегам.

— Ешь, давай, — хмуро ответила за всех Света — полная женщина лет 45. — На тебя без слез не глянешь, доходяга.

— Ешь, — велела и Ирина, — ты в кабинете генерала в обморок от голода грохнуться ведь не собираешься?

Я удивленно подняла на нее глаза.

— У него сегодня окно есть в семь тридцать. Десять минут. Я договорилась, тебя примут. Характеристики Света и Галя тебе тоже приготовили, отдашь Богданову.

Горячая волна благодарности поднялась откуда-то изнутри и окутала теплым пледом. Коллеги смотрели на меня, едва заметно улыбаясь. Впервые за год я вдруг поняла, что вся их равнодушная отстраненность была всего лишь маской, за которой пряталось искреннее участие. Эти четыре женщины слишком уважали мое личное пространство, чтобы лезть с вопросами. Однако, когда мне действительно понадобилась помощь и поддержка — протянули мне руку помощи.

— Спасибо, девочки…. — горло перехватило, в носу предательски защипало.

Ирина мягко кивнула головой.

— Мы домой, где-то в семь — поднимайся в приемную. Если генерал освободиться пораньше — зайдешь пораньше. В худшем случае — подождешь.

Я кивнула, но сердце всё равно болезненно пропустило удар. Ноги и руки едва заметно дрожали от нервного напряжения, и я снова попыталась собрать себя в кучу, стараясь не выдать волнения. Сама мысль о том, что мне придётся войти в кабинет Богданова, была почти парализующей. Вспоминались его ледяной взгляд, слухи о его безжалостной манере обращаться с людьми, которых он считал бесполезными. Люди для него всегда были только ресурсом, и мне предстояло оказаться перед ним в положении просителя, со своей слабостью, практически беззащитной. Я все время думала, какие нужно и можно подобрать слова, чтобы этот человек завизировал положительно мой запрос на ссуду, снова и снова мысленно выстраивая свой разговор с ним. И ни один из разыгранных вариантов не приводил к положительному решению.