Камергерский переулок

26

На пятнадцатое июня было назначено Павлом Степановичем Каморзиным открытие мемориала.

Павел Степанович сообщил об этом Соломатину, а потом Соломатин получил и письменное приглашение. Именно письменное. Под открытку. На глянцевой бумаге. С раскраской в три цвета. Сам ли Павел Степанович постарался или преуспела какая-либо из сестренок? На масленицу при огляде стен «девичьей» Соломатин отметил работу способного шрифтовика. В уголке приглашения меленько стояло - тираж 25 экз.

«Надо же сколько рож-то соберется!» - расстроился Соломатин. Расстроился за Павла Степановича - ведь сколько окажется свидетелей или соучастников его блажи и конфуза. При этом они дармоедами усядутся за стол (или за столы?) простодушного хозяина. Кстати, в приглашении не упоминались ни Есенин, ни бочка, ни поэтический мемориал, гости сзывались на «Дачный праздник».

К тому времени Соломатин наткнулся (в «Прометее», вроде бы) на описание эпизода с бочкой керосина, выброшенной Есениным с пятого этажа. Там категорично, без каких-либо оговорок знатоком Есенина утверждалось, то есть и не утверждалось, а просто сообщалось, что бочку Сергей Александрович в игривом состоянии духа выбросил в Богословском переулке, позже улица Москвина, там на доме доска. О Брюсовом переулке и речь не шла. Соломатин о прочитанном не сказал Павлу Степановичу ни слова. Зачем? Зачем рушить возведенные человеком волшебные замки? Да и что бы изменилось? Сам же Соломатин наговорил Каморзину, мол, куда привели Павла Степановича флюиды его душевной близости с поэтом, там, стало быть, и произошло волнующее Каморзина событие, там и теперь обитает фантом гения. Ко всему прочему, вполне возможно, перед каждой поездкой в Константиново Сергей Александрович имел обыкновение выбрасывать керосиновые бочки с пятых этажей. Почему бы ему однажды не захотелось выбросить бочку «Бакинского керосинового товарищества бр. Векуа» и в Брюсовом переулке? Другое дело, среди приглашенных на «Дачный праздник» мог оказаться еще один читатель «Прометея», какой, набравшись игривости духа, принялся бы ерничать по поводу бочки и испортил бы Каморзину воздвижение бочки, а вместе с тем - и жизнь.

«Да мне-то что? - думал Соломатин. - Не привыкший, что ли, я к скандалам? Да и при конфузе не будет сокрушен дух Павла Степановича, а лишь выберет себе иное направление интересов». У самого же Соломатина имелся только один интерес к «Дачному празднику» - встреча с Елизаветой. Не было дня, чтобы он не думал о ней. «Нет, я не влюбился в нее, - уверял себя Соломатин. - Я и не способен теперь влюбляться в кого-либо. Беда это моя или освобождение от тягот, но не способен. Однако я любопытствующий человек…» Похоже, он скучал в отдалении от Елизаветы. То есть он вообще скучал, но теперь он скучал именно в отдалении от нее. А то, что он не желал преодолеть это отдаление, было для него доказательством его невлюбленности. Стало быть, и независимости. Но в канун поездки на дачу к Каморзиным он нервничал, будто юнец, ожидавший подругу в подворотне.

Посчитал, что следует принарядиться. Костюмы он держал, не много, три, но держал. И бабочку он имел, не менее изящную, чем у Станислава Бэлзы. Но если бы он явился к Каморзиным в бабочке, торжественность его наряда была бы, естественно, соотнесена с торжественностью открытия бочки на постаменте. И он был бы смешон, как мятая бочка. После колебаний выбрал все же джинсы (дача, пикник), посвежее и почище, и ковбойку в крупную клетку, сине-зеленую. Постоял у зеркала. Лицо обветренное, загорелое, но не грубое, мужик, крепкий, но с тонкостью в лице, с печальными глазами, много чего повидавший в жизни. Пусть будет так.

Ехал по Курской, до платформы «Авангард», а там пешком на восток, километра три, к садово-огородному товариществу химического завода. Участок № 97. Березы, тополя, дубы, липы.

По привычке опоздал. Но сегодня, может, и не по привычке. А чтобы не попасть в особенные лица при Каморзине или даже в его ассистенты по мемориалу. Хотелось даже, чтобы открытие бочки состоялось без него, не стал бы тогда свидетелем чего-либо смешного или постыдного.

Но, увы, открытия не произошло. Нечто, задернутое отрезом светлой, плотной материи, возвышалось на вымостке из бетонных плиток невдалеке от веранды Каморзиных. Изначально небольшой сборно-щитовой домик был обстроен с трех сторон верандами и открытой террасой и выглядел объемным. Толпы, ожидаемой Соломатиным, он не увидел, ну толклось на садовом участке человек пятнадцать, может, поболее, и это с чадами. Естественно, Соломатин сразу же выбрал взглядом Елизавету, урожденную, по бумагам, Бушминову. А к нему направился Павел Степанович Каморзин, приодетый все же торжественно. Впрочем, голову его завершал венок из ромашек и колокольчиков, Соломатин мог предположить, чье это творение и подарок. «Не примется ли он уговаривать меня произнести многоуважаемую речь?» - испугался Соломатин. А сам опять взглянул на Лизаньку и увидел, что и она смотрит на него и улыбается ему.

– Доктор, - сказал Каморзин, - я подумал, что никакого митинга устраивать не надо. Не надо ничего пышного. Он этого не уважал. А вот напитки на столах должны быть. Кто о нем вспомнит и как, дело каждого. Если кто вспомнит, уже хорошо. А если помянут и не раз, еще лучше.

– Согласен с вами, Павел Степанович, - сказал Соломатин.

И тут в него вцепились девичьи руки. Гвалт, щипки, подталкивания, Соломатина повлекли в беседку, увитую диким виноградом. Девочки-припевочки. Александра в топе без бретелек, чернушка, плечи уже загорели, Полина в сарафане венециановской селянки, Маша, ленивая, медлительная, стамбульская султанша, шаровары, рукава блузы шире шаровар, челюсти урабатывают, возможно, и не одну порцию жвачки.

– Андрюшенька, и ты будешь участвовать в этом балагане? Там что, под покрывалом, на самом деле бочка? - принялась расспрашивать Александра, но дожидаться ответов не стала. - Надо сейчас же учудить что-нибудь в противодействие! Придумай, Андрюшенька!

– Милые дамы! - сказал Соломатин. - Придумывайте сами. У вашего поколения свои фишки. Сделайте Дью! А я еще не поздоровался с вашей кузиной Елизаветой.

– Как же! Как же! - обрадовалась Александра. - Мы с Элизабет не всегда откровенны, но о вас с ней кое-какие сведения я имею.

Соломатин хотел было заявить, что в голове у Александры нет ясностей, но она подтолкнула его:

– Иди, иди! Она ждет. Но потом возвращайся к нам!

Соломатин двинулся к Елизавете и сразу понял, что первое о чем он спросит: она ли сидела в Столешниковом переулке в милой фирме «Аргентум хабар» или там усердствовало некое существо, схожее с ней обликом и лучезарностью серых глаз. Вопрос, не исключено, прозвучал бы для девушки оскорбительно, однако сдержать свой интерес Соломатин не мог. Но тут его перехватили.

– Андрей… как вас там… пока воздвижение не началось и не образумилось, в картишки не изволите сыграть?

Перехвативший был невысокий мужичонка, лысоватый, паучок, добравшийся бы в углу и до цокотухи, в серой майке со словами на пузе: «Меняю полюс на полюс», в жеваных шортах, колени иксом, на шее - металлический бублик, на лодыжках - те же бублики, к местоположению пупка спускалась связка серо-металлических бубликов, знакомое лицо, Марат Ильич, сообразил Соломатин, всемирный ученый, повелитель магнитных полей.

– В карты давно не играю, - сказал Соломатин.

– Молодец! - Марат Ильич, поощряя Соломатина, шлепнул его по плечу. - Пойдем просто выпьем.

– Непременно. Только об этом подумал.

– А на красивых девок глаза не пяль. От них одна аномалия.

– Что ж тут плохого? - сказал Соломатин. - Курская магнитная аномалия. От нее сплошные выгоды.

– Да, сказанул не подумавши! - хохотнул Марат Ильич. - Но я одну красивую имел в виду, там аномалия другого рода.

– А в шортах, пониже пупка, неужели вы не держите кольца?

– Там-то оно самое существенное! - радостно заявил Марат Ильич. - Так за что выпьем?

– А за то, чтобы Павел Степанович не получил сегодня поводов для горькой бессонницы.

– Паша, если скандал и выйдет, заснет нормально. Он приобрел магнитные прищепки на мочки ушей и на правую лопатку. Любой бессоннице - каюк. Но тут вертится чужак, театральный критик Нечухаев, у него в барсетке справка, подписанная якобы Луначарским, Есенин бочку метал через Петровку из Богословского переулка, как только будут резать ленточку, предъявит справку.

Выпили. За что, уже забыли.

Рот Елизаветы был полуоткрыт. Отчасти капризно. Но в глазах ее виделся укор. Неужели так трудно до нее дойти.

– Андрей, бочку-то вы видели? - спросил Марат Ильич.

– Видел.

– Из какого она металла?

– Из ржавчины, - сказал Соломатин. И вроде бы пошутил: - Во всяком случае, не из магнитных сплавов.

– Это понятно, - кивнул Марат Ильич. - Однако за нее дают шесть миллионов долларов.

– За нее? За что?

– За бочку.

– За эту?

– Да вы что, Андрей, одурели, что ли? Выпьем. Бросать игру в карты нельзя.

Выпили.

– Кто дает?

– Этого не знаю. Вроде бы порядочный человек. Но были и угрозы. Пашка меня и еще двоих уговорил здесь ночевать стражами. Сейчас поправляю здоровье. Ожидали стрельбы и конных набегов. Развесил на заборах магнитные мухоуловители. Но с шестью миллионами могут явиться и к воздвижению бочки. Пашка не гонит Нечухаева и даже кормит его из-за справки Луначарского. Мол, бочка не та, нечего за ней охотиться и нечего тратить миллионы.

– И где этот ваш Нечухаев? - спросил Соломатин.

– А вон он, - указал Марат Ильич.

Нечухаев оказался прилично одетым в темно-синее молодым человеком, миловидным, пробор цирюльника, и стоял он теперь рядом с вежливой Елизаветой. Быстрый взгляд Елизаветы отослал Соломатину укол-укор.

– А посланцы от шести миллионов при вас сюда являлись?

– Являлись.

– Не было ли среди них кого-либо в валенках с галошами?

– Нет, не видел, - сказал Марат Ильич.

Пили и беседовали Марат Ильич с Соломатиным под яблоней. Столики Каморзин расставил по всему саду в тенистых местах. Когда-то в здешнем товариществе все были исключительно огородниками, что и соответствовало программным установкам Великого Созидания. Установки раскрошились в ваучеры. Помидоры и огурцы проще стало покупать на рынке, но кое-какие грядки и парники у Каморзиных остались (редиска и молодой чеснок шли сейчас под водку), а так дом владельцев стоял в яблоне-сливовом саду, ну и конечно, в цветах. Имелись на участке рябины, березы, дубок и сосенки, так что место для Сергея Александровича было здесь совершенно благоприимное.

– Пойду-ка я все же поздороваюсь с барышней, - сказал Соломатин.

– Да не спешите вы, - поморщился Марат Ильич, - успеете. Она вам улыбается, а ожидает появления более важного для нее человека.

– Кого же?

– Увидите.

– Марат Ильич, я под ваш зонт.

Должен заметить, что каждый садовый столик был завершен курортным зонтом (сегодня выходило - от солнца), из цветных клиньев - красных, синих, фиолетовых и зеленых, и сейчас под зонтом Соломатина и Марата Ильича возник прыщ лет шестидесяти, в пробковом колониальном шлеме и шортах цвета хаки, ему - в набор нынешних примет - иметь бы во рту сигару, но нет, подошедший держал в руке какую-то палочку с кружочком, опускал ее в стакан с жидкостью, подносил к губам, дул, и от его рта отлетали мыльные пузыри с радужными боками. За одним из них, размером с дыню-колхозницу, он вдруг побежал с криком:

– Без права на загранполеты!

– Это что за прыщ?

– Сысолятин, - сказал Марат Ильич. - Сосед Пашкин. Через два участка. Биохимик. Или ботаник. Или насекомовед. Из тех, кто морит малярийных комаров или мошку. Не помню.

– Ну все, - вернулся биохимик или насекомовед. - Давайте выпьем за совпадение. И за нашу радость.

– Какую радость?

– Ну как же. Вы, мне сказали, Соломатин. А я Сысолятин.

– И в чем тут радость?

– Ну как же? - удивился Сысолятин. Впрочем, дебаты отложили. Выпили.

– Вот вы, - сказал Сысолятин, прожевывая редиску, - знаете, сколько длится половой акт у божьих коровок? Нет… А вы, Марат Ильич? И вы не знаете… Шесть с половиной часов…

– Надо же, - покачал головой Марат Ильич, и магнитные кольца на нем зазвякали.

– Да, - сказал Сысолятин. - И слезает самец божьей коровки с партнерши, не спеша, с нежностью, продолжая удовольствия. Уходит у него на это часа полтора…

– Это вы к чему? - спросил Марат Ильич.

– Я и сам не знаю, - сказал Сысолятин. - Какое у нас здесь сегодня гуляние в Сокольниках!

– Ну что, сыграем в картишки-то?

– Какие еще картишки! - обиделся Сысолятин. - Это в преддверии-то планетарного события!

И он снова макнул палочку с кружком в мыльницу, вздул жидкость с лихим присвистом и пропел повелительно:

– Божия коровка, улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого…

Созданные дуновениями Сысолятина творения разлетелись вокруг праздничного столика, но одно из них раздулось, приняло форму божьей коровки, с кошку ростом, и уплыло к верхушке березы, не лопнув и не слипнув в каплю.

– Вот вы, Марат Ильич, не верите в возвышенное, а потому и таскаете на себе дурацкие кругляки.

– У самого на руке браслет, - сердито заявил Марат Ильич. - Небось, из протухшего циркония.

– У вас есть сюжет для беседы, - сказал Соломатин. - Я вас покину, хотя божьи коровки меня и взволновали.

И Соломатин перебрался под зонт Елизаветы. Хотел было поцеловать барышне руку, но рука эта была послана большим пальцем вверх - для пожатия. Состоялось знакомство с Нечухаевым. Соломатин сразу понял, что Нечухаев (обнаружилась у него меленькая бородка, клинышком) из тех, кто знает больше других, кто посвящен в нечто высокое, большинству недоступное, и эти его соображения позволяли ему то и дело усмешничать, как бы свысока и в пренебрежении к собеседникам.

– Я слышал, Андрей Антонович, - сказал Нечухаев после нескольких взаимно-пустых фраз, - вы участвовали добровольцем в кампаниях. В Карабахе и на Балканах… И будто были ранены…

– Где и от кого вы это слышали? - нахмурился Соломатин.

– Ну… - Нечухаев быстро взглянул на Елизавету. Он смутился, чего от него ожидать вроде бы не следовало. - Вряд ли важно, где и от кого…

– От меня, Андрюшенька, - улыбнулась Елизавета. - В частности, и от меня…

– Это не самые существенные моменты в моей жизни, - сказал Соломатин. - И уж совершенно несущественные в жизни Балкан и Карабаха…

– Но как же… - попытался возразить Нечухаев. - Ведь не каждый…

– Это поступки скорее эгоистические, - сказал Соломатин. Он по-прежнему был хмур. - И мальчишеские. Тешил себя. Ублажал свои комплексы. Признаем, и неполноценности…

– Но ранение…

– Мне следовало бы явиться сюда с левой рукой на перевязи и сравниться славою с Грушницким? - спросил Соломатин.

– Вы, думаю, упрощаете, - сказал Нечухаев.

При этом глаза его насмешничали. Насмешничали. Отчего же Нечухаеву и не насмешничать, коли он театральный критик? А он-то, Соломатин, хорош. Эко он принялся уничижать себя. С усталой небрежностью бывалого и разочарованного. Выказывал пренебрежение к вещам для него серьезным. Позер! Фанфаронил не только перед дамой, но и перед прилично одетым молодым человеком. Кстати, каким макаром оказался у Каморзиных театральный критик? По линии Елизаветы? Или, быть может, он даже кавалер Елизаветы?

– Лиза, - сказал Соломатин, - а какое отношение вы имеете к «Аргентум хабар»?

– Да собственно никакого… - будто бы чему-то удивилась Елизавета.

– Значит, это не с вами, - сказал Соломатин, - я беседовал в Столешниковом переулке?

– Отчего же, - улыбнулась Елизавета. - Со мной…

Театральному критику Нечухаеву проявить бы деликатность и отойти хотя бы для осмотра грубого полотна, прикрывшего известную ему реликвию, а он не отходил и давал понять, что предмет разговора ему чрезвычайно интересен. «Ну и ладно, - подумал Соломатин, - то, что в Столешниковом взнос у меня приняла Елизавета, а не ее изящное подобие с лучезарностью в глазах, я выяснил, пошептаться с Лизанькой придется попозже, когда действо начнется или состоится, и Нечухаев вылезет со своей полемической справкой». А похоже, Лиза была готова что-то объяснить Соломатину. Но Соломатин решил, ни о чем более Елизавету пока не спрашивать. Ко всему прочему к их столику подлетели сестрички Каморзины, радостные и таинственные, оттащили Соломатина в сторону, вцепились в него, зашептали: «Сделали! Снабдили бочку двигателем на жидком топливе!» «Каком еще жидком топливе? - насторожился Соломатин. - Если только из слюны жующей султанши Машеньки или из слез Моники Левински…» Соломатин взглянул на часы. Половина второго. Пора бы…