Камергерский переулок

47

Прокопьеву стало известно, что Квашнин объявился в Москве.

От кого он узнал об этом, неважно. То ли услышал по «Маяку», то ли увидел Квашнина на экране, то ли газета с деловой хроникой попалась ему на глаза, то ли кто-то из знакомых поделился с ним свежей новостью. Возможно, это была и Нина Уместнова. Впрочем, выгодно ли было Нине снабжать его информацией о путешествиях клюквенно-льняного миллионера? Или миллиардера…

Надо было выходить на Квашнина. И сейчас же.

Но как?

Кому-то виделось, что он Прокопьев, уже в команде Квашнина. Кто-то даже считал, что он в этой команде таинственное, неразъясненное, но существенное лицо. Да, Прокопьев имел контакты с Квашниным, интерес к нему миллионщика был, как нынче говорят, «профильный», но будто бы факультативный. Прокопьев даже выполнил для Квашнина две работы, одним из проектов он увлекся всерьез, и это были не табуретки с табакеркой, а нечто напомнившее ему о Тайницкой башне из кроссворда Агалакова. Но выведать истинную суть интереса к нему Квашнина Прокопьев пока не смог. Однако было оговорено, что если у него возникнет необходимость, он вправе потребовать немедленной встречи с Квашниным.

Прокопьев и потребовал.

Ему сказали: обождите. Сейчас к нему лучше не лезть.

Квашнина пока нет. То есть он в Москве. Но он скорее «там», нежели здесь.

А где это - «там» (на Тибете ли, в ущельях ли южного Китая, в предгорьях ли Гиндукуша, в окрестностях ли модных нынче монастырей или даже внутри них, либо вообще на небесах), они не знали. «Они», отвечавшие на вопросы Прокопьева, сотрудники мелких значений, редко - средних, сами были озабочены. По слухам, Квашнин ходил нынче коричневый, сказали бы - темно-желтый, но это вызвало бы суждения о болезни Боткина и печени, а Квашнин был крепок и здоров. Осунулся, да. Но это, возможно, от мыслей и гималайских усердий духа. Молчал, теребил четки из черных камней, то ли медитировал, то ли пребывал в нирване. Самое поразительное было в том, что в дни отсутствия Квашнина в деятельности его империи (ну не империи, слишком пафосно, а выразимся - хозяйства) никаких сбоев и конфузов не произошло, и теперь, даже находясь на небесах или где там, Квашнин отдавал распоряжения (немногими словами) здравые и сулящие выгоды. Выгоды они и приносили. И управленцы, подтверждалось, были подобраны им толковые и совестливые. Надо полагать, родился он везуном.

Кое-кого тревожили сомнения: а не поменял ли Квашнин в своем гималайско-тибетском удалении от Москвы и сухоно-печорских клюквенных болот и льняных полей веру? Или хотя бы - не было ли ему внушено тамошними чудесами, Шамбалой какой-нибудь нездешнее понимание мира? Не дзен-буддист ли он теперь? Не возомнивший ли о себе ариец, пожелавший стать мессией, снабженный ко всему прочему мистическими сверхвозможностями? Не возжелает ли он встать вровень с самим Гребенщиковым и отпустить бородку всеведуюшего старца, какую следовало теребить и холить? А там, глядишь, и забросить все дела, а сотрудников своих лишить средств на пропитание? «А?» - спрашивали Прокопьева. «Шамбала и дзен-буддизм для меня дремучий лес, бамбуковые заросли…» - растерянно бормотал Прокопьев. Но вроде бы бороденку Квашнин не завел, и заходил, по слухам, в храм Мартина Исповедника, что на Таганке, может, опору житейскую искал, сваи истин вбивал в вечную мерзлоту, а может, и грехи какие отмаливал… Но кто из нас нынче не грешен?

«Мелкие грешники, - вспомнилось Прокопьеву, - все вы мелкие грешники… А кто - грешники великие?»

– Уважаемый Сергей Максимович, - спросили, - встреча с Квашниным необходима вам? Или она необходима и самому Квашнину?

– Полагаю, что она необходима Квашнину, - неуверенно произнес Прокопьев.

Неуверенность его, видимо, была угадана.

– Придется вам обождать до более благоприятного дня. Сейчас способствовать вашим необходимостям мы не в силах.

– Но…

– Никаких «но»!

С помощью кого можно было бы немедля добраться до Квашнина в обход его служб? Агалаков, сказывали, куда-то отбыл или вовсе пропал… С помощью хозяйки двух вещиц, отданных в починку, табакерки и табурета? Ситуация с Ниной Уместновой представлялась Прокопьеву чрезвычайно сомнительной. После похода в Большой консерваторский зал они с Ниной поссорились. Причем ссору затеял он, Прокопьев, с намерением прекратить их отношения навсегда. Им с Ниной в тот день было хорошо. Особенно - Нине с ним. Но Даше, неизвестно где, наверняка было плохо. Прокопьев снова ощутил томление плоти и был готов провести с Ниной ночь (а там будь что будет), но уже во дворе Нининого дома посчитал, что им управляет чужая сила, а слабоволие приведет к предательству. Нина принялась целовать его, языком своим старалась раздвинуть его губы, а он оттолкнул ее от себя, отшвырнул ее от себя. «Что с тобой, Сереженька?» - вскрикнула Нина. «Что - с тобой? Чего ты хочешь от меня? - угрюмо сказал Прокопьев. - Зачем ты рвалась ко мне в каюту? Зачем ты летала надо мной в дубнинской электричке?» - «Что ты несешь? Ты не в себе? Тебе пора в дурдом!» - «Ты сама призналась, что приставлена ко мне приманкой и наживкой. Где Даша? И что с ней?» «Какая Даша?» - будто бы удивилась Нина. «Вы, Нина Дементьевна, прекрасно знаете, какая». - «Ах, вот, значит, в чем дело. В Даше, в официанточке этой. А ведь вы, Сергей Максимович, обещали мне подвиги ради вызволения меня из чьей-то мрачной зависимости. Но вы, оказывается, слизняк!» - синие глаза Нины (стояла она под дверным фонарем) стали злыми и снова, как на Рождественском бульваре, вызвали у Прокопьева мысли о хищном животном (впрочем, о красивом животном, из куньих), и гордой шляхтянкой, шубейка белая не из дешевых, шапка из песца набекрень, она заявила:

– Оставьте меня, Сергей Максимович! И больше ко мне не приближайтесь!

Поутру Прокопьев почувствовал себя виноватым перед Ниной. Мало ли что он позволил себе о ней навоображать! А уж о видениях в каюте (тоже, наверняка, воображенных) и в дубнинской электричке он не в коем случае не стал бы рассказывать невропатологу. А вот взял и оскорбил женщину, возможно, всерьез увлеченную им. Хорошо хоть при исполнении «Озорных частушек» не попытался обнаружить под нежной кожей конский волос. Впрочем, зачем нужен был бы для нынешних фантомов и подделок конский волос?

То есть в мысли Прокопьева о Нине, как о помощнице, была полная дикость. Или дурь. Во-первых, если бы Нина была фантом, игрица в чьей-то каверзной и слоеной затее, она вряд ли могла стать проводником к Квашнину (хотя, почему бы и нет? Ведь в закусочной в Камергерском к Прокопьеву ее подвел Агалаков. Однако и с Агалаковым дело было неясное). А если она была реальная женщина с реальными чувствами к нему, Прокопьеву, на кой ляд ей было способствовать вызволению из напастей бывшей буфетчицы Даши? Обращение к ней за помощью вышло бы делом нелогичным.

Но эта нелогичность как раз и будоражила Прокопьева! Будто бы в этой нелогичности и нелинейности и могла возникнуть некая искра! А что было делать? Долбненские милиционеры приняли заявление Ангелины Федоровны и объявили розыск. Но пока Дарья Тарасовна Коломиец не обнаружилась ни в России, ни на Украине, ни в прочем ближнем зарубежье. Даже в Кодорском ущелье ее не сыскали. Не исключалось, что злыдни из нелегального промысла по продвижению женских тел могли отправить Дашу, отобрав у нее паспорт, на каторжные работы в гаремы не только Турции, но даже и в сладкоприимный город Лакхнау, известный Прокопьеву по книге востоковеда А. Суворовой. А в Лакхнау разговаривают исключительно на урду. Отыщи-ка там беспаспортную-то!

А потому любые действия Прокопьева могли быть признаны оправданными. И те, что из разряда - «на всякий случай».

На всякий случай (!!!) он и произвел звонок на известный ему мобильный. Поздоровался. И услышал в ответ:

– Пружинных дел мастер! Чую, чую! И даже знаю, Сергей Максимович, ради чего вы осчастливили меня звонком. Сразу скажу: позвольте вам выйти вон. Это из «Свадьбы» по Чехову. Реплика жениха в адрес телеграфиста Ятя. А теперь она - моя и в ваш адрес. Позвольте вам выйти вон. Порыв ваш стать освободителем дамы мне объясним. Но неужели вы не задумывались вот над чем? А нужен ли этой самой распрекрасной Даше, если она, конечно, жива, такой освободитель, как вы? Вряд ли. Ей, наверняка, освободителем будет мил человек иного, нежели вы, уровня, круга и достатка. Оцените-ка, пружинных дел мастер, свои ценности, в том числе и материальные. Какой же вы принц на белом коне?! Вы - гусь лапчатый. В первый день нашего с вами знакомства я произнесла чуть ли не с чувством брезгливости: «Разве может такой, как вы, кому-то помочь!» и была права. Забудьте буфетчицу из Камергерского и не утруждайте себя набегами на Квашнина. А табурет и табакерку посчитайте моими безвозмездными дарами.

Летал в облаках гусь (ну не в облаках, естественно, пониже), а в него угодили дробью.

Самым уязвимым в нынешних приключениях Прокопьева было именно названное хозяйкой табакерки и табурета обстоятельство. А Даше-то он зачем? На кой он - Даше-то? Как к нему относится Даша, он не знал. Из слов, вовсе не Дашиных, а скажем, из слов кассирши Людмилы Васильевны и кузины Татьяны из Долбни следовало, что Даша проявляет к нему интерес и даже будто бы испытывает симпатию. Но какого рода эта симпатия? То-то и оно. Колкость женщины ли, фантома ли, в любом случае - конечно, женщины, с предложением Прокопьеву оценить себя и свои материальные ценности, была справедливой. Не имел он ни кола, ни двора. То есть квартира, оформленная по всем правилам, его ютила, но тесная и в хрущобе. А двор, загородный и с коттеджем, отсутствовал. Отсутствовал и кол, по нынешним понятиям питавшийся бензином. Жених незавидный. «Отчего же сразу и жених?» - чуть ли не испугался Прокопьев. Сам он не решался назвать свои чувства к Даше любовью. Тягу к ней никак нельзя было приземлить липучим определением. И примявшие его поначалу слова Нины начали вызывать в нем сопротивление. Гусь-то он гусь, но дробь, угодившая в него, остановить его не могла. Упорствовать в поисках Даши и устройствах ее судьбы он был намерен и далее. И не ради Даши. Хотя конечно, и ради нее. Но прежде всего - ради самого себя. Сколько раз порывы его, затеи его заканчивались ничем - или из-за обстоятельств, какие будто бы невозможно было одолеть, или из-за необязательности натуры, из-за робости ее («а-а-а, да ничего у меня не выйдет!»). Сейчас Прокопьева взбудораживали азарт и отвага. Охладить или осадить себя он уже не мог.

В мысленном списке Прокопьева «На всякий случай» в резерве находился Академик всяческих Академий всяческих искусств Александр Михайлович Мельников. Маэстро однажды проводил на первом канале ночную беседу с Квашниным и, наверняка, имел к тому доступ. Преодолевая неловкость, Прокопьев все же позвонил Мельникову.

К удивлению Прокопьева Мельников его звонку обрадовался.

– Сергей Максимович! Вы как раз кстати!

Прокопьев понял, что ему сейчас напомнят о починке дивана и кресел. И как от этих кресел перебрасывать разговор к клюквам и льнам, он не знал.

А Мельников будто бы отвлекся и произносил слова в сторону или самому себе («апарт», что ли, у актеров? - зачем-то явилось Прокопьеву).

– Извините, Сергей Максимович, - вернулся к нему Мельников. - Отвлекся. Но по делу. Вы ведь, уважаемый Сергей Максимович, назначены в Государственную комиссию выяснения причин отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку экспертом. Так ведь?

– Да… - замялся Прокопьев. Он уж и забыл про Государственную комиссию выяснения.

– Ну вот! - еще более обрадовался Мельников. - А меня посетил сам Альбетов. И теперь он у меня. А как только он услышал, что я разговариваю со своим другом, и друг этот - член Государственной комиссии, он пожелал непременно побеседовать с вами. Можете сейчас приехать ко мне? Можете… Вот и прекрасно, очень даже мило с вашей стороны…

Через полчаса Прокопьев тер ноги о коврик у квартиры Мельникова в Брюсовом переулке, в композиторском доме. Нынче при легкости вкусов любой, написавший жалобу в химчистке, мог объявить себя писателем, а исполнивший в застолье громко и по своему песню про омулевую бочку - и композитором-аранжировщиком. Отчего бы Мельникову, помимо всего прочего, не быть и композитором? Но Александр-то Михайлович Мельников, наверняка, мог иметь в творческом багаже и серьезные музыкальные опусы.

«Отчего лезет мне в голову эта чушь?» - удивился Прокопьев. От того, милостивый государь, ответил он себе, что ты не перестаешь думать о Сергее Сергеевиче Прокофьеве! Это твоя радость и твое бремя.

Маэстро Мельников встретил его в барском халате (шлафроке, что ли?). Прокопьев сейчас же вспомнил помещика с какой-то картины из Третьяковки, купцы подносили барину головки сахара.

– Проходите, проходите, Сергей Максимович, по сторонам не глазейте, прошу вас, и не восхищайтесь, у меня, действительно, мебель музейная, модерн, девятнадцатый век, восемнадцатый век и даже семнадцатый, мой кабинет от графа Безбородко, екатерининского везуна, потом когда-нибудь вы все это осмотрите, а сейчас времени у моего гостя в обрез…

Гость незамедлительно вышел им навстречу. Сегодня он был быстрый в движениях и заметно, что томился нетерпением. Выглядел он крепышом. Кругляш головы его прикрывала пушистая вязаная шапочка (цветок ландыша, опрокинутый чашечкой вниз), из-под нее вылезал белесый локон. Одет всемирно признанный эстет был отчего-то в красный адидасовский костюм с лампасами и ностальгическими буквами (три «С» и одна «Р») на груди и на спине. Но, возможно, халат мерзавца Троекурова и спортивное облачение игрока сборной вполне соответствовали сегодняшней сути творческих натур. Не ему, Прокопьеву, было об этом судить.

– Разрешите вас представить друг другу, - суетился Мельников. - Сергей Максимович Прокопьев и сам Всеволод Григорьевич Альбетов.

– Сева! Сева! - как бы досадливо поморщился Альбетов, - Сева. Вечный Сева.

– Да, для меня вы вечный Сева, - закивал Мельников.

– Ну так что у вас? - обратился Альбетов к Прокопьеву и принюхался к нему. Но будто не всерьез.

– Сева, - деликатно сказал Мельников, - Сергей Максимович как раз тот, что заседает в Государственной комиссии выяснения отсутствия.

– Ах, вот оно что! - оживился Альбетов. Он шагнул к Прокопьеву, и новая затяжка его принюхивания вышла более протяженной, он даже обошел Прокопьева и прислонил нос к его спине, возможно изучая глубины и корни эксперта Государственной комиссии. И предложил: - Пройдемте.

Прошли. Присели. И Прокопьев понял сразу, что кресло под ним требует починки.

– Ну и как? И что же вы такого назаседали? - спросил Альбетов.

– Ничего, - сказал Прокопьев.

– То есть как?

– А так, - сказал Прокопьев. - Мы и не заседали. Нас не собирали. Прислали выписки из правительственного постановления. На хорошей бумаге. С печатями. Мандаты. Но не собирали.

– Вот! Вот! - вскочил в возбуждении Альбетов, вязаную шапочку стянул рывком и стал подбрасывать ее, выражая восторги. - Я так и предполагал. Что они могут без меня!

Но сейчас же Альбетов опустился в кресло и придремал.

Прокопьев и Мельников молчали. Мельников - в благоговении. Летали бы сейчас в его квартире мелкие комары, он бы принялся отгонять их от Альбетова.

Минут через пять глаза Альбетова приоткрылись.

– Так что у вас ко мне? - спросил он Прокопьева.

– У меня? К вам?

– Вы о чем-то хотели узнать от меня.

– М-м-м… - промычал Прокопьев. И тут же спохватился, заговорил быстро: - Действительно. Пропала одна девушка. Я хотел бы узнать, где она. Жива ли она.

– У вас при себе ее фотография? - спросил Альбетов.

– При мне, - сказал Прокопьев, и рука его отправилась во внутренний карман пиджака. Уезжая из Долбни, он выпросил у Татьяны фотографию двоюродной сестрицы, мол, нужна для розыска и так далее. Это «и так далее» никакого отношения к розыску не имело.

– Даша! Из Камергерского! - обрадовался Мельников. - Гарна дивчина!

Альбетова лицо гарной дивчины особо не заинтересовало. Он принялся обнюхивать углы фотографии, а уж потом перешел на личность пропавшей. Причем нюхал с увлечением котенка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением.

– Жива… - пробормотал Альбетов. - Саркофаг… Горный хрусталь…

И утомленный прислонился к спинке кресла. Глаза было закрыл, но словно вспомнив о чем-то, подскочил к Прокопьеву и принялся обнюхивать его. Причем делал это явно не по профессиональной привычке или по инерции, как случилось полчаса назад в коридоре, а с несомненным научным интересом к исследуемому объекту. «Це-це-це!» - приговаривал он и будто удивлялся открывавшемуся ему феномену.

– Да… Да… - протянул Альбетов и руки развел. - Может, Сергей Максимович, вы подписки давали о неразглашении… А потому и не доверяете мне секретов комиссии… Я вас понимаю… Но я обойдусь и без ваших секретов… А вы без меня нет…

– Всеволод Григорьевич, нас действительно не собирали…

– Я - Сева… Я вечный Сева, - пробормотал Альбетов.

И тут его сморил сон. Альбетов мог рухнуть, но вечного Севу успел подхватить Мельников и доставил в кресло. Мельников (для Прокопьева) поднес палец к губам. А потом и поманил его к выходу.

– Извините, Сергей Максимович, что я вас выпроваживаю, но у меня срочные дела. Да и сон Альбетова должно оберегать. И я вас прошу, никому ни слова, что вы видели Альбетова в моей квартире. И вообще, что вы видели Альбетова. Никому. Ни-ни!

– Конечно, конечно! - пообещал Прокопьев.

– Да! - вспомнил Мельников. - Вы ведь звонили мне по какому-то поводу?

– Я уж и не помню, по какому, - сказал Прокопьев.

«Саркофаг… саркофаг…» - бормотал он по дороге домой. Что за саркофаг? Не к изготовлению ли саркофага подготавливал (подзуживал, подбивал) его в Камергерском, в закусочной, влиятельный господин Агалаков, в визитной карточке отрекомендованный деловым человеком, держателем домов и галер, Почетным членом Венецианских академий, и оказавшийся, между прочим, доверенным лицом Квашнина? Начал он тогда разговор с Тайницкой башни Кремля, а подвел его к заказу - сотворить тайник, диковинный, странный даже, но и неповторимый в своем роде. Прокопьев потом представил Квашнину некий проект, но в нем не было ни хрусталя, ни саркофага. Возможно, приманные разговоры Агалаков вел и с другими кулибиными и нартовыми, один из них, уловленный деньгами и посулами, возможно, и сотворил для Агалакова или для Квашнина неведомый саркофаг. В сказки, что ли, нынче Даша отправлена? И болтается теперь где-нибудь на серебряных цепях в состоянии спящей красавицы, Белоснежки или царевны, чья обидчица общается с волшебным зеркальцем? «Чушь какая! - думал Прокопьев. - Безвкусица какая!» Но мало ли что мог произнести ездок на китах! Впрочем, в слово «жива» хотелось верить.

Спал Прокопьев плохо. «Гусь лапчатый, гусь лапчатый!» - вспоминалось ему. Табурет и табакерку клиентки Н.Д. Уместновой следовало бы истребить. Тем более что они объявлены безвозмездными дарами. От них могли притекать к Прокопьеву дурные мысли и желания. Но Прокопьев вырос человеком хозяйственным и бережливым. Да и искалечь он сейчас табурет и выбрось его останки, все равно в голове бы осталось навсегда указание на его место в ходе бытия: «Сиди детка. Твоя табуретка».

Утром он сразу же отправился в офис Квашнина.

Его опять осадили. Не примет. Никого не принимает. Расстроенный Прокопьев забрел в курилку. Местом для курения на этаже была определена междумаршевая лестничная площадка. Курильщик украшал ее один. В бело-черном шлеме с тремя рогами и в прикиде свирепого байкера. Сидел он на ступеньке, ноги в сапогах (отчего-то со шпорами) водрузив на перила. Был это Ардальон Полосухин. Прокопьев общался с ним на открытии поэтического мемориала в саду слесаря-водопроводчика Каморзина и посчитал его тогда болтливым пройдохой.

– Ба! Да на вас лица нет, Сергей Максимович! - озаботился Полосухин. - Кто же вас так допек? Или вас не принимают? Я вот Агалакова жду, а его нет. А вас не принимает сам? Да? Вот ведь беда какая!

И тут Прокопьев вспомнил человека с картонкой «Истребитель крыс» на груди. Истребитель крыс в куртке, штанах и ботинках бомжа имел на шее чистейший шелковый шарф, а на голове - лакированный цилиндр иллюзиониста и держал в руке удочку со связкой убиенных грызунов. И это несомненно был тоже Полосухин! А зашел он в закусочную в Камергерском с поручением к Агалакову и сопровождала его девушка в бейсболке по имени Нина. Стало быть, драгоценная Н.Д. Уместнова водила компанию с истребителем крыс, байкером или кто он там на самом деле…

– Но я бы на вашем месте не расстраивался, - сказал Полосухин. - Мандат у вас в кармане?

– Какой мандат?

– Ну как же, Сергей Максимович! - и Полосухин подхихикнул. - Вы же эксперт Государственной комиссии выяснения отсутствия. Вы со своим мандатом к министру Грефу можете войти без стука. Или даже к самому Швыдкому. А вы время теряете и нервы тратите…

– Действительно, - пробормотал Прокопьев, - мандат у меня есть…

– Ну вот, - рассмеялся Полосухин. - Раскройте мандат и в приемную. А там - на абордаж!

– Здесь на каждом шагу охранник на охраннике. До секретарши не допустят. Что им мой мандат!

– Делов-то! - сказал Полосухин. - Раздвинуть пространство. Гроша ломаного не стоит. Или даже тифлисской лари.

Полосухин привстал, руками в воздухе будто раздвинул шторы, и Прокопьев тотчас оказался вблизи стола Стефании Станиславовны, секретарши-помощницы Квашнина. Стефания Станиславовна была дама лет сорока, на вид - благодушно-ленивая, на самом деле - расторопная и с хваткой государственного секретаря с берегов реки Потомак. Она выслушала Прокопьева, рассмотрела его мандат и сообщила о визитере шефу. «Заходите», - было сказано Прокопьеву. При этом не прозвучало железно-рамочное: «У вас три минуты» или «У вас пять минут», и это Прокопьева не столько удивило, сколько озадачило.

В кабинете Квашнина Прокопьев бывал дважды. По его представлениям, во времена процветания на прилавках рыбы мойвы таким мог выглядеть кабинет председателя профкома катушечной фабрики. Только что соцсоревновательных знамен (пылесборщиков) и портретов под стеклами здесь не держали. Правда, один портрет пожилой женщины с туеском для ягод в руке, маслом написанный, имелся. И еще висел на стене пейзаж с видом северной деревни и студеной реки.

– Присаживайтесь, - предложил Квашнин. Сам он стоял у окна и теребил четки из черных камней.

Прокопьев присел. На столе Квашнина рядом с компьютером были аккуратно сложены бумаги. Стояли, конечно, и телефоны. И лежала мухобойка, гибкий пластмассовый квадрат на пластмассовой же рукояти. А московские погоды уже отменили пребывание мух и прочих летающих насекомых в квартирах и служебных помещениях.

Особых изменений в облике гималайско-тибетского странника (или скрытника?) Прокопьев не усмотрел. Ну, действительно, посмуглел от горных приближений к солнцу, ну выглядел, пожалуй, устало-изможденным, на то могли быть причины: голодания какие-нибудь ради подавления плоти или еще что необходимое для медитаций и самопознания. А так Квашнин был узнаваем. И прежде случались с ним уходы в себя и недолгие отрешения от реалий вокруг. И прежде угадывалась в светло-синих глазах осаждавшая душу печаль. «Погоди! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Что-то у него на правой щеке, между ухом и ртом. Еще одно ухо, третье! Пришитое как-то боком! Этого не может быть!»

– Сергей Максимович, - сказал Квашнин. - Вы смотрите на меня с испугом. Отчего?

– Да нет… - начал было Прокопьев, но не выдержал и проявил бестактность: - Что это у вас на щеке? Как будто бы ухо…

– Какое ухо?

– Третье… Не на этой щеке, на правой…

Было видно, что Квашнин обеспокоился, занервничал, рука его, поначалу ощупывавшая левую щеку, теперь пыталась сорвать что-то с правой щеки, дергала, щупала кожу и ничего сорвать не смогла.

– Ничего нет… - прошептал Квашнин, не слишком, правда, уверенно.

– Привиделось! - взволновался Прокопьев. - Привиделось! Извините! Освещение было такое… Вы так стояли… Привиделось… Извините за дурость!

«Именно дурость! - не мог успокоиться Прокопьев. - С чего мне померещилось какое-то третье ухо?»

– Так, - сказал Квашнин, - вы, Сергей Максимович, пришли ко мне как эксперт Государственной комиссии?

– Необходимость у меня иная, - не сразу произнес Прокопьев. - Я пришел к вам из-за Даши. Из-за Дарьи Тарасовны Коломиец. Чтобы узнать, жива ли она, и если жива, где она и что с ней.

Квашнин молчал.

– И как член Государственной комиссии я обязан задать вам несколько вопросов, - Прокопьев начал будто оправдываться. - Но это потом. Это теперь дело второстепенное…

– Кто такая Даша? - спросил Квашнин.

– Вы прекрасно знаете, какая, - сказал Прокопьев. - Вы купили закусочную в Камергерском переулке, а она работала там буфетчицей.

– Ах, эта Даша, - Квашнин словно бы из глубин памяти выковырнул некую соринку. Поморщился. Сказал раздраженно: - А вы наглец, господин Прокопьев. Дерзить позволяете себе. Хоть и родились не с той буквой. Но может, из-за этой буквы и дерзите?

– Я понимаю, - сказал Прокопьев. - Вы можете пригнать сюда толпу охранников, и они вышвырнут меня. Но раз вы признали меня наглецом, я наглецом и продолжу быть.

– Отчего вы решили, - спросил Квашнин, он подошел к столу, стоял теперь напротив Прокопьева, каменный и суровый, будто командор из пиренейских легенд, - что меня должна занимать судьба буфетчицы Даши?

– Оттого, что вы ее любите, - сказал Прокопьев.

Квашнин усмехнулся уголком рта, выказал раздражение.

– Но скорее всего и не любите, - не удержался Прокопьев, - а просто желаете осуществить каприз. Пополнить коллекцию. Добавить к «Бентли», бетономешалке, к дамам, от которых вы устали, еще и буфетчицу Дашу. В особенности, после того, как эта девчонка не приняла ваши предложения.

– Вы не только наглец, - тихо произнес Квашнин (Прокопьеву показалось: прошипел), - но и…

Он не договорил. Четки швырнул на стол. «А ведь он сейчас возьмет мухобойку, - подумал Прокопьев, - и прибьет меня!» Не дожидаясь действий Квашнина, Прокопьев вскочил, схватил (стол был узок) Квашнина за отвороты пиджака, вскричал:

– Да! Ради каприза! Да! Ради коллекции!

Квашнин отбросил от себя Прокопьева толчком ручищ дровосека, вернул наглеца на стул, сам уселся в хозяйское кресло. Молчал, насупившись.

«Что со мной?! - бранил себя Прокопьев. - До какой мелкой глупости я дошел! Будто пятиклассник, насмотревшийся "Ералаша"!»

– Да, мы ведем себя, как дети, - сказал Квашнин. - Как самец с самцом. Как два тетерева. Выходит, что и у вас свой каприз, Сергей Максимович.

– Выходит, - сказал Прокопьев. - Но может быть, это и не каприз…

– Посчитаем, что мы остыли, - сказал Квашнин. - Я, естественно, мог бы отдать распоряжение службе безопасности. Но я заинтересован в сотрудничестве с вами. Этой темы сейчас касаться не будем. Предположим, вы в чем-то правы в мыслях о моем отношении к Даше… Дарье Тарасовне… Но отчего вы напали на меня, будто я искалечил ей жизнь? И почему вы хотели узнать именно от меня, жива ли Даша, где она и что с ней? Объясните мне.

И Прокопьев объяснил.

Сознавая, что слова его могут оказаться невыгодными и для Даши, и для него самого, и что слушатель его, если смог держать в лапах две отрасли, - человек со счетным устройствам в мозгах, и прочие люди для него - цифирки, иногда образующие числа, Прокопьев все же рассказал Квашнину о многом. В мыслях обзывал себя лопухом. Но остановиться не мог. Будто кто-то подзуживал его поделиться знанием обстоятельств дела. Рассказал о пересудах бывших товарок Даши по Камергерскому переулку («мы-то знаем точно»), о своей поездке в Долбню и в Марфино, о том, что Дашу загнали в угол и продолжают облаву, пока она не примет чьи-то условия, что облавой руководит изящных свойств режиссер, что Даша, униженная и поверженная, пропала, милицией объявлен розыск, но толку никакого. От некоего ведуна, имя называть нельзя, Прокопьев услышал слова о Даше: «Жива. Саркофаг. Горный хрусталь». Но слова эти можно посчитать и бредом утомленного отысканием истин ученого.

Квашнин слушал его, закрыв глаза и перебирая черные камушки четок. Прокопьев не ощущал его сейчас своим недоброжелателем или соперником. Но мало ли какие помыслы могли возникать в голове Квашнина, не исключено, что и самые злодейские.

– И вы полагаете, - открыл глаза Квашнин, - что облаву на некую буфетчицу устроил я?

– Она для вас не некая буфетчица, - сказал Прокопьев.

– Не суть важно. Важна облава… Стало быть, устроил ее я?

– Похоже на то… И даже осведомленный и догадливый милицейский майор в Долбне склонен к этой мысли…

– Нужна ли мне эта облава? - спросил Квашнин.

– По этому поводу можно строить только догадки, - сказал Прокопьев. - Двенадцатилетнему сынку губернатора, проживающего в Лондоне, захотелось иметь в прикупленной папашей команде любимого им футболиста Карлоса Альберто, и сейчас же Карлос Альберто без всякой пользы для команды был приобретен. Зачем-то вы пожелали стать хозяином закусочной в Камергерском переулке, теперь там глупейшее заведение с пустующими столиками! Но от помещения вы не откажетесь из-за упрямства и досады. Хотели вы этого или не хотели, но сейчас в вашей житейской практике главное - «прибудет». И ничего не должно убыть! Но вот бочка, неизвестно зачем понадобившаяся вам, взяла и улетела из сада слесаря Каморзина, а и ее вы намерены отыскать и изловить.

– Вы нервничаете, злитесь на меня и опять желаете все свести к капризу и коллекции, - печально сказал Квашнин. - Впрочем, спасибо за нравоучение. Но у вас в голове конструкция, и я в ней размещен. А вы не знаете моей натуры. И даю вам слово: никакой облавы я не затевал. Лишь от вас я услышал о злоключениях Даши. Да, для меня она - не некая буфетчица. Я лукавил. И рассказом своим вы меня не уязвили. Естественно, и не обрадовали.

Квашнин встал, снова подошел к окну, пальцы его, теребившие четки, дрожали.

– Я вам верю, но… - все еще не мог успокоиться Прокопьев. - Но кое-кто живет и по правилам: «я этого хотел бы, но сам сделать бы не смог». А в окружении этого кого-то, особенно если он в силе, всегда могу найтись чтецы тайных мыслей и способные тайные мысли осуществить. Не исключено, что в случае с Дашей и отыскались такие чтецы и исполнители…

– Все! - взъярился Квашнин. - Вы мне надоели!

Прокопьев встал с намерением прекратить беседу. Он снова ощутил себя недопустимо болтливым моралистом.

– Хватит! - сказал Квашнин. - Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Ко всему прочему, и в скрягу-накопителя. Расходимся. Без поединка в кованых латах, без драки на кулаках и без швыряния друг в друга тухлых яиц. Пока - без поединка. Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланцелота. Но наши действия совмещены быть не могут. У каждого из нас в этой истории свои интересы.

Раскланялись. Руки для пожатия протянуты не были.

Уже перед дверью кабинета Прокопьев услышал:

– А в одном важном деле вам все же придется сотрудничать со мной.

– Вряд ли, - сказал Прокопьев. - Жалею, что отдал вам чертежи для двух проектов. Хорошо хоть, что это наброски. Их надо уничтожить.

– Они уже пошли в дело, - сказал Квашнин.

Прокопьев не обернулся.