Камергерский переулок

46

А Соломатин начал замечать в себе перемены, поначалу показавшиеся ему малоприятными. Походы с Елизаветой в магазины стали ему интересны. И к нему в магазинах без покупателей или с малым числом их начал пробиваться азарт добытчика или даже охотника. Краеугольно-категоричное заявление: «Я не тряпичник!», высказанное им с возмущением и досадой, уже казалось ему дешево-пафосным. В последние годы он и впрямь не думал о тряпках, его вполне устраивал образ водопроводчика. Но в студенческую-то и постстуденческую пору ему нравилось быть пижоном и барахольщиком! Тогда было известно слово «мучо», к которому непременно добавлялось «бесаме», но не существовало понятие «мачо». Коли б существовало, словечко это прилипло бы к Соломатину. А наряды свои он доставал в лучших комках и у знакомых фарцовщиков, обитавших вблизи витрин «Березок». На это были нужны деньги, и немалые, они возникали, однако способы их добыч Соломатиным добродетельные граждане, наверняка, признали бы сомнительными.

Но к чему было вспоминать об этой жеребячьей поре с волнующим ржанием кобылиц в ночном? Соломатин и не вспоминал.

Был нынешний день, и сутью в нем была Елизавета.

Вскоре выявилось и тряпично-эстетическое родство их натур. Соломатин уже угадывал, какие вещи Елизавета после примерок и приглядов приобретет и что они непременно окажутся для нее (и для него) хороши. Без всяких слов и вопросов приучила она его и к тому, что каждый их поход заканчивался теперь обновками и для Соломатина, и никаких протестов, еще месяц назад обязательных для проявления самодержавности натуры, эти обновки у него не вызывали. Напротив, они - майки, свитера, брюки, ботинки, прочее - были для него уместны и в точности соответствовали его размерам, цвету глаз и волос (за прической его Елизавета наблюдала с особым тщанием).

Ватники, какие Соломатин, следуя своей доктрине, продолжал надевать для Брюсова переулка, начали его тяготить. «Ничего, ничего! - осаживал себя Соломатин. - Походишь и в ватниках!»

Тогда и произошло событие, ставшее некоей вехой в их с Елизаветой отношениях. Впрочем, и «событие», и «веха» здесь, пожалуй, не подходят. Ничего нового не произошло, просто дадена была пребыванию содержанта вблизи содержанки временная словесная оценка.

Елизавета сообщила Соломатину, что телефоны ее на три дня будут отключены. Значит, должно было состояться ее рутинное свидание с Папиком, оговоренное условиями контракта. Сообщила деловито, как и полагалось. Встречи ее и развлечения с Папиком обсуждению не подлежали. Так постановили изначально. Тогда Елизавета объявила Соломатину, что сюжет «Она и Папик» происходит в ином измерении, в щели какой-то планетарной, и все. И достаточно. «В какой еще щели?» - насторожился Соломатин, но слов не произнес. Про какую-то щель он что-то слышал. Но вспоминать, про какую, не стал.

Нельзя сказать, что в дни свиданий Елизаветы с Папиком Соломатин бывал спокоен. Нет, он маялся. Единственно, не давал волю воображению. А так серчал, и будто в зверинце тигром оголодавшим нервно ходил из угла в угол клетки. Серчал и на Папика, и на Елизавету, и более всего на самого себя. Но возвращалась Елизавета, тигр в нем успокаивался, а вскоре и урчал сытый.

И на четвертый день телефоны Елизаветы не ожили. В этот день, по ее признанию, она возвращалась в будничное измерение, испытывая при этом чувство вины перед ним, Соломатиным.

На пятый день, устав от свежих утех с Соломатиным, но и оставив свою ногу между его ног, Елизавета протянула лениво, не выныривая из неги (может, из нирваны):

– Имела с Папиком разговор о тебе…

Соломатин промолчал.

– Не я завела, он завел…

Соломатин молчал.

– Папик тобой доволен…

И Соломатин, почувствовал, что она разулыбалась.

– И он имеет на тебя виды…

Соломатину бы сразу возмутиться, взорваться или отправиться взрывать офис Папика, ему, правда, неизвестный, но, наверняка, такой же высоченный, как офисы «Лукойла» или «Газпрома». Но не возмутился, а отправился, и халат на плечи не водрузив, к балкону, приоткрыл балконную дверь и закурил.

– Какие еще виды? - хмуро спросил Соломатин, все же выказывая, что он готов к возмущениям.

– Полагаю, что благородные, - прожурчала Елизавета, - во всяком случае, вряд ли они навредят нам… Будь добр, подай мне кимоно.

Темно-синее кимоно с серебряным водопадом на спине, от лопаток и до ягодиц, было прибавлено к коллекциям Елизаветы неделю назад с участием Соломатина.

Надев кимоно, Лизанька подплыла к Соломатину и чуть ли не пропела:

– Как хорошо!… И что бы ни случилось дальше, что бы я ни думала иногда о нашем с тобой положении, пока я купаюсь во всем этом, будто в Коктебеле, когда тишь и вода - не вода, а парное молоко!

Руки Елизаветы взлетели вверх, рукава кимоно стали сине-серебристыми крыльями, барышня была намерена в порыве радости объять «все это», но длани ее, опустившись, сошлись лишь на спине Соломатина.

«Небось, сама-то, - подумал Соломатин, - поедешь с Папиком нырять в парное молоко вовсе не в Коктебель, а на пески Соломоновых островов…»

Но без злобы подумал и даже без досады. Сам себе удивился, что без злобы и досады.

«Неужто и я уже плаваю в парном молоке? - подумал Соломатин. - Мне-то оно зачем? У меня иные установления…»

Однако не истекли ли уже его установления в выси желтым дымом?

По поводу видов Папика выяснилось вот что. Придирчиво-дотошные и, наверняка, с использованием новейших технических средств исследования натуры Соломатина и его поведения вызвали у Папика, в частности, мысли о допуске его сопроводителем Елизаветы на ночные светские тусовки высшей лиги.

– Ну уж нет! - Соломатин наконец взъярился. - Об этом мы не договаривались! И всякие указания твоего Папика для меня не закон!

– Это не указания, - ласково погладила его руку Елизавета. - Это рекомендации. Он считает, что я обделена развлечениями.

– Нет! Нет! Нет! - такова была яростная резолюция Соломатина.

Дня через три он услышал:

– Я понимаю, любовь моя, это не твой круг общения, там тебе будет скучно и противно, но подумай обо мне…

Помолчав, она добавила:

– Я и не гоню тебя на эти вечеринки. Но неужели тебя убудет, если я познакомлю тебя со своими приятельницами? Хотя бы с некоторыми из них. И не на светском балу, а где-нибудь днем за каким-нибудь скромным столиком…

– Ну если только за скромным столиком… - сдался Соломатин.

– У тебя завтра выходной, я позвоню тебе в четыре. Будь в сборе…

В четыре и позвонила:

– Андрюшенька, через час будь в «Артистико». Это в Камергерском. Ну, ты знаешь…

– В «Артистико»?…

– Ты чем-то недоволен? Что уж может быть скромнее «Артистико»?

– Нет, нет, - заторопился Соломатин. - Все нормально… «Ну "Артистико". Ну Камергерский, - сказал себе Соломатин. - Все давно уже увяло и засохло».

Снята была с вешалки куртка анорак, наряд же для знакомства с приятельницами был Соломатиным определен такой. Ношеная ковбойка, под ней - майка с физиономией Уго Чавеса и джинсы. Вызов, но не Елизавете или Папику, а рублевской лиге.

Сомнения в том, пустят ли или не пустят его в «Артистико», вышли пустыми. Посетителей кафе было всего четверо. Елизавета и ее приятельницы. Ожидалось еще прибытие дамы «ноль калорий», признаваемой Соломатиным Девушкой с веслом, она залетела позже в поисках некоего Гидеонова, оглядев Соломатина, Гидеонова она в нем не признала и вскоре унеслась, взмахнув тренированной рукой. Перед тем ей захотелось проверить бицепсы Соломатина. «Ой, да вы спортсмен! - восхитилась она. - На каких тренажерах вы занимаетесь и в каких залах?» «Тренажеры мои исключительно инструменты водопроводчика, - сказал Соломатин, - и занимаюсь я ими вблизи унитазов, смесителей и водяных батарей». «Охо-хо!» - Девушка с веслом оценила юмор Соломатина. Явление ее вызвало восторги официанток и бармена. Они шептали: «Это та самая… Это она!» На днях ее видели в какой-то музыкальной программе. Она показательно массировала тело то ли Ляпса, то ли Суруфанова, и этот то ли Ляпс, то ли Суруфанов эротически постанывал.

К удивлению Соломатина приятельницы Елизаветы выглядели скромницами. Были они постарше Лизаньки и, по всей вероятности, имели больше житейских приключений. Одну из них называли Тишей, она была женой банкира, и при ней визит в Камергерский совершили изумруды. Другая была отрекомендована Соломатину Здесей Ватсон. Здеся Ватсон, урожденная Кормушкина, служила, и шумно, диджеем на одной из радиоволн, то ли милицейской, то ли попсовой, но предпринимала прилично-нетрадиционные попытки пробиться на телевидение. Третью знакомую Елизаветы, Клавдию, называли Писательницей. Выяснилось в разговоре, что трое дам проживали не на Рублевке, а в других Эдемах. Тиша и Здеся существовали в жанре секс-блондинок а ля Памела наша Андерсон (светлые волосы спадали на плечи, подчеркивая удлиненность облагороженных загаром лиц). Писательницу же Клавдию украшали букли-валики в два яруса над висками, они вместе с румянцем щек вызывали мысли о младшей из Лариных, Ольге, легкомысленно отнесшейся к чувствам романтика Ленского. Впрочем, бойкостью и тонусом Ольги писательница нынче, похоже, не обладала. И не было ничего удивительного в том, что несмотря на сегодняшний морозец четыре приятельницы позволили себе деликатно открыть полоски тела вблизи пупков, предъявив знатокам матовость или фитнесовую смуглость кожи, а вместе с тем и изыски пирсинга.

– Это хорошо, Андрюша, - сказала Елизавета, - что ты проходил мимо, подкрепись, мы-то здесь уже минут сорок, возьми меню. Там всякие голливудские чудеса! А вино мы заказали рейнское.

Всякие голливудские чудеса сразу были обнаружены Соломатиным в меню. «Любимая закуска Николсона». «Любимая закуска Траволты». «Любимая закуска Брюса Уиллиса». «Любимая закуска Джулии Робертс». Ну и так далее. Всего восемнадцать любимых закусок. Лобстеры, паштеты, рубленые рябчики, лапки зеленых лягушек и творения кулинаров таинственные, а значит, и особо манящие. Цены в меню стояли совершенно пустяковые, но без разъяснений, к валюте каких стран они имеют отношение. Стало быть - «у.е.». Соломатин молча обратил внимание Елизаветы на свойства здешних цен. «А-а-а! - взмахнула рукой Елизавета. - Никаких проблем!»

И Соломатин заказал тигровые креветки и двести грамм коньяка.

Ломая панцирь креветки, Соломатин взглянул на улицу. Напротив, наискосок, чуть вправо, над каким-то ресторанчиком он увидел новое для себя название. «Так это же закусочная, - сообразил Соломатин. - Бывшая, видимо. Именно сюда пригнал меня из Столешникова переулка якобы перепуганный Ардальон Полосухин!»

– Что ты увидел за окном? - обеспокоилась Елизавета. - Будто тебя что-то расстроило…

– Да нет, - сказал Соломатин. - Просто ни с того, ни с сего пришло на ум одно соображение. Некогда проезжал Камергерским переулком Юрий Живаго и увидел в окне вон того серого здания горящую свечу. «Свеча горела на столе, свеча горела…»

– В каком же из окон? - спросила Елизавета.

– Не знаю, - сказал Соломатин. - Но судя по тексту романа, на первом этаже. Или на втором. Не выше.

У приятельниц Елизаветы упоминание Юрия Живаго, похоже, не вызвало никаких чувств. Впрочем, писательница Клавдия оживилась, и букли ее стали вздрагивать:

– Куда интереснее дом во дворе! Флигель! Там убили красавицу, бывшую содержанку. А потом в той же квартире застрелили и зарезали самого Севу Альбетова.

– Да никто его не убивал! - то ли возмутилась, то ли возрадовалась Здеся Ватсон. - Он убыл из Москвы сам, чтобы нанять кита и переплыть на нем Тихий океан!

– Он снова пропал на станции Красноуфимск. Или на станции Бисерть, - печально сказала жена банкира, и стало понятно, почему ее называют Тишей.

– Никуда он не пропал! - зашумела Здеся Ватсон. - Он в Москве! Его уже видели на ипподроме! Или на Даниловском рынке! От Красноуфимска он дошел пешком.

– Что вам дался этот Альбетов? - удивилась Елизавета.

– Ну как же! - заявила Здеся Ватсон. - Он же - девятое чудо света! Он же - новый Калиостро! Он состоит из запахов и управляет запахами вселенной. Он мог и не нанимать кита за деньги, а подчинить себе рыбий жир, амбру для духов, а вместе с ними и кита. Люша Люшина пообещала написать о нем книгу, о нем и об ихней с ним лав стори.

– Люша Люшина - понтярщица и врушка, - поморщилась писательница Клавдия.

Тем временем принесли кофе.

– Вот уж кому стоит писать книгу, так это тебе, Лиза, - сказала Тиша.

– Мне? - удивилась Елизавета. - О чем же я могу написать книгу?

– Как, о чем? Да о Джиме! О Косте Летунове! О вашей с ним истории! Тут и мелодрама. Тут и жизнь богемы. Тут и слезы! И счастливый конец! Такую книгу будут расхватывать и вблизи метро, и в больничных киосках!

Эти слова Тиши, как и ход разговора приятельниц, подтвердили соображения Соломатина о том, что Елизавета (Здеся Ватсон называла ее и Лайзой) в их круге существует именно как любимая дочь плейбоя Константина Летунова, двадцать лет назад собиравшего стадионы, теперь - удачливого и денежного дельца и продюсера. О Папике и намека не возникало. Возможно, о Папике не знали и вовсе.

– Можете посчитать меня занудой, - сказал Соломатин, - но книги не пишут. Книги издают. Пишут романы, сочинения и доносы. Даже книги жалоб не пишут, а заполняют. Книги создают издатели, коли видят в своих проектах выгоду. Эта ваша Люша Люшина со своим романом о Севе Альбетове вполне может вписаться в чей-то проект.

– Вы, Андрюшенька, - сказала писательница Клавдия, - видимо, из тех высокомерных читателей, какие лорнет подносят к глазам, а при виде женских романов кривят губы.

– От зависти! От зависти! - обрадовалась Здеся Ватсон. - На что еще способны мужики!

– Да они и не читают романы, написанные женщинами, - сказала Клавдия.

– Отчего же не читают? - сказал Соломатин. - Читают. И лет двести назад читали. События «Губернских записок» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина случаются в Вятке в середине девятнадцатого века. Или даже пораньше. Есть там такой персонаж Порфирий Петрович. Он прохиндей, рвач и взяточник. К сорока годам, добравшись до управления губернаторской казной, позволил себе благолепие в поступках и добродеятельности своей и стал кое-что почитывать. Попробую по памяти процитировать Щедрина. Извините, если допущу неточности. Так вот. «Он (то есть Порфирий Петрович) охотно занимается литературой, больше по части повествовательной, но и тут отдает преимущество повестям и романам, одолженным своим появлением дамскому перу, потому, что в них нет ничего "этакого". Дама, говорит он, при этом уж то преимущество перед мужчиной имеет, что она, можно сказать, розан, следовательно, ничего, кроме запахов, издавать не может».

Некоторое время просидели в молчании. Соломатин - в неловкости. («Ведь действительно, проявляю себя занудой. Или посчитают: "Образованность свою хочут показать!" А писательница Клавдия, похоже, надулась…»).

– Да-а, - протянула Тиша. - Шалун наш Михаил Евграфович. Проказник…

– А про запахи-то, - сказала Здеся Ватсон, - вы что же, Андрюша, специально привязали это к Альбетову и книге Люшиной?

– Нет, - смутился Соломатин. - Случайно вышло. Такой у Щедрина текст…

– А Лизанька говорила, - сказала писательница Клавдия, - что вы работаете слесарем-водопроводчиком…

– Да. Именно так, - произнес Соломатин уже серьезно. - И не собираюсь менять место службы.

«Это я к ношеной ковбойке, что ли, в подкрепление? - выразил себе неудовольство Соломатин. - Не хватало мне еще под ковбойку надеть тельняшку! Позер!»

– Мне думается, не стоит упрекать Андрюшу за это, - сказала Елизавета, и Соломатин почувствовал, что она волнуется, - такая у него нынче социальная позиция…

– Да кто же его упрекает! - сказала жена банкира. - Живет человек как хочет, и замечательно!

После резолюции Тиши от Соломатина отстали. То ли потеряли к нему интерес. То ли посчитали, что он им ясен, и достаточно. То ли созрели до непременной болтовни о своем, девичьем, а участие мужика в этой болтовне было бы лишним. Соломатин потягивал соломинкой вишневый сок и беседы приятельниц будто бы не слышал. Впрочем, некоторые их слова все же долетали до Соломатина и в нем застревали. О чем только не судачили дамы! О драмах их ежедневного выбора: что надеть, куда пойти поесть, что выбрать в меню, отбивать ли чужого мужа или в этом не выйдет выгоды. О бретельках. Каким образом в разговоре с джентльменом их спускать с плечей и каким образом, будто бы в стеснении, возвращать их на место. Об эпиляции. Эпиляция в особенности занимала Здесю Ватсон. Сейчас она блондинка, а так она искренняя брюнетка, что заставляет ее следить за волосяным покровом ног. И вот теперь, когда в моде юбки и брюки с пониженной талией, а молокососки-старшеклассницы и секретарши опускают джинсы да расстегивают молнии чуть ли не до лобка, что же делать ей, не производить ли эпиляцию и вблизи логова зверя? Понятно, и слова эти, и советы сопровождались смехом. Иногда радостным. Иногда нервическим. Естественно, не могли не обсудить двух свежих кавалеров безудержно скачущей повсюду Чачки, одного - декоративного, другого - черняво-богатенького с россыпями камений в карманах. Говорили о муслинах и полупрозрачной вуали на юбки. О лифах из хлопка и лайкры. О том, что думский лоббист Чемоданов щеголяет в часах от «Филипп Патек» за полмиллиона евро. А как можно было не вспомнить о диетах? Вспомнили. «Мне-то что! - обрадовалась Здеся Ватсон. - Я с девятнадцати лет не поправилась ни на грамм!» Похвальба ее вызвала сомнения собеседниц. «Да я сейчас закажу три любимых закуски Лолиты Милявской, - возмутилась Здеся, - и у меня в животе не забулькает!» «Вам хорошо, - вздохнула Тиша, - ты, Здеся, вертишься на радио и в сенях ТВ, Клавдия пишет книги (своевременный взгляд в сторону водопроводчика), то есть пишет романы, а мы с Лизой целые дни маемся в безделье, хоть бы дело какое подыскать…» «Я-то подыщу», - твердо сказала Елизавета.

Сюжеты разговоров иссякли, искрошились… Дамы принялись приводить в порядок губы, глаза и запахи. А для этого на столик были воздвигнуты сумочки приятельниц. И до Соломатина дошло, что сумочки эти, каждая со своими прелестями (одна - в форме сердца, другая - будто серебряный чайник, третья - шкатулка для шитья, но не для шитья, четвертая (Здеси Ватсон) - квадратный шедевр из черного бархата, расшитый перьями и позолоченным бисером, с бегущими по бокам внизу словами на английском: «Когда я чувствую себя несвободной, я снимаю трусики»), пусть и подешевле часов лоббиста Чемоданова, но тоже - не копеечные.

Приятельницы выглядели сытыми и душевно-миролюбивыми. Сумочки же их готовы бы вступить в сражение и растерзать любую из соперниц.

– Дней пять назад я зашла в «Метелицу», - не выдержала Здеся Ватсон, - на вечеринку какую-то тусклую, зачем-то надо было по работе, а там ихний фейс, хмырь в очках, не пускает, мол, лицом не вышла, я фигню эту (кивок в сторону сумки) поднесла к его стеклам, он сейчас же передо мной во фрунт: милости просим!

Приятельницы рассмеялись, но Соломатин понял, и Здеся поняла, что слова ее добрых чувств к бархатному шедевру не вызвали.

Расставались с поцелуями и объятиями. Любезностями (вместе с Елизаветой) был одарен и Соломатин. А прежде ведь и сама Девушка с веслом одобрила его бицепсы. И было взято с Соломатина обещание, что он не заставит скучать милейшую Елизавету (Лайзу) в их компании и придет на ближайшую светскую вечеринку. А то ведь и другие кавалеры вблизи Лизаньки объявятся.

– Приду, - чуть ли не с воодушевлением пообещал Соломатин.

И пришел.

Хотя и не мог забыть о том, что в кафе «Артистико» он просидел в некоем напряжении и даже с ощущением несвободы. «Хорошо Здесе Ватсон, - подумал Соломатин. - Судя по ее девизу на черном бархате, проблемы несвободы решаются ею легко и без затей». Оправдал же он свое чуть ли не кроткое пребывание в «Артистико» природным любопытством. Стало быть, любопытством можно будет оправдать и поход на светскую вечеринку, прежде казавшийся ему недопустимым.

Поначалу в каком-то ночном клубе (опять же не стал спрашивать Елизавету, куда она его завезла) он стоял у стены, руки заведя за спину, и мрачно дулся на Елизавету, будто Онегин на Ленского, затащившего приятеля на бал у помещиков Лариных. Но для хмури и досад его был повод. Фейс-контрольщик, по роже видно - Пуп земли, хозяином жизни и будто с высот взиравший на быдло в очереди (другие пупы земли рассекали ее, кивая вышибале-запускале небрежно), оказался одноклассником Соломатина Стасиком Кирьяковым по прозвищу Пердоша. Стасика, пройдоху, ябедника и подлизу, неоднократно били. Но теперь он размордел, заматерел даже и стал Пупом земли русской. Соломатина он, конечно, узнал и принялся выкобениваться. Обращался он исключительно к Елизавете, признавая лишь в ней человеческую особь. «Вас в списке нет, - надувался Кирьяков. - Повторите вашу фамилию». «В списке мы есть, - надменно сказала Елизавета, - очки протрите. Они у вас запотели от важности». «Ах, да, да, вижу, - поморщился Кирьяков, выказывая неудовольствие по поводу своего открытия. - Вы есть. И этот с вами?» «И этот со мной», - сказала Елизавета. «Посоветуйте ему одеваться приличнее…» - последние слова Кирьяков оставил за собой.

Впрочем, удрученным Онегиным Соломатин простоял у стены недолго.

Сначала появилась Здеся Ватсон, теперь уже сама вся в черном бархате, жаль, что житейский девиз ее по причине выреза до ягодиц не смог украсить Здесину спину. Затем обнаружились Тиша и писательница Клавдия. Приветствовали Елизавету другие ее приятельницы, а с ними и кавалеры. И началась круговерть. Со встречами и знакомствами, шумно-похожими на хлопки пробок шампанского, с мимолетным, но приправленным остротами из домашних заготовок, трепом, с питьем и закусыванием на ходу, на бегу, с танцами и переплясами, с предъявлением публике нарядов, тел и драгоценностей, со световыми играми и фокусами, со скоморошеством ходовых авангардистов Тургенева и Мойдодыра, один из них представлял петуха-забияку, подскакивал и почесывал перья бойцовской шпорой, другой - негра преклонных годов с ликом Ленина на набедренной повязке. Потом кушали основательно, имея на эстраде развлекателей - троих блестящих милашек и двух небритых парней, повторявших слова про Авдотью из Подболотья. «Тыщ по пять им отвалят, - гадали за столами, - или побольше?» Впрочем, развлекатели едокам не мешали. А Соломатин в своих наблюдениях установил - одни тут делают дела или с помощью светских якобы балбесов ищут выходы на лиц влиятельных и на их связи. Иные же озабочены старанием засветиться и попасть в витринную хронику глянцевых журналов. «Ты не заскучал?» - обеспокоилась Елизавета. «Не заскучал!» - обрадовал ее Соломатин.

Он до того не заскучал, что позволил себе при выходе из клуба высказать фейс-надсмотрщику Стасику Кирьякову благодушное: «До новых встреч, Пердоша!».

«А не послать ли мне подальше, к едреной бабушке, этот мой слесарный промысел в Брюсовом переулке? - легким перышком в подполоточье порхал по утру Соломатин. - Социальная позиция, конечно, хороша. Но хороша, когда она искренняя…»

Однако мысли свои Соломатин легко и обрывал, вспоминая о том, что вчера многим он был интересен (или забавен) именно потому, что - слесарь-сантехник. Эксцентрика или экзотика… Тургенев с лиловым гребешком, Мойдодыр в набедренной повязке… Да и что думать обо всем этом! Ему с Елизаветой было хорошо. И Елизавете с ним тоже.

А через день при уличном свидании на Твербуле (Елизавета привезла ему роман Умберто Эко «Остров накануне» с просьбой прочитать и высказать суждение) Соломатину был приготовлен сюрприз.

– Протяни ко мне левую руку, - чуть ли не приказала Елизавета. - Можешь закрыть глаза. Или смотри по сторонам.

Соломатин предпочел смотреть по сторонам. Он почувствовал, что легкие пальцы Елизаветы снимают с его запястья часы и заменяют их чем-то массивным. Не магнитным ли браслетом ученого дядюшки Марата Ильича?

Нет, вовсе не магнитным браслетом. Новыми часами. Возможно с платиновым браслетом, но не с магнитным.

– Что это? - грозно спросил Соломатин.

– Что это? Ах, это, - удивленные глаза Елизаветы могли показаться глазами наивной простушки. - Это часы. Мой тебе подарок.

– С чего бы вдруг подарок?

– Ни с чего. Если тебе нужен повод, то пожалуйста. В сентябре у тебя был день рождения. Это, как в хоккее, отложенный штраф. Часы хорошие. Они от «Картье».

– Мы же договорились - никаких «от». Ты хочешь меня разозлить?

– Ни в коем случае! - Елизавету словно бы испугала досада Соломатина. - Я помню твое возмущение моими «от». Я тогда записала твои «от» в блокноте. Но в том списке нет от «Картье».

– Это что - мне приз? Или орден от кого-то за выслугу лет и примерное поведение?

– Ты вправе меня обидеть и унизить, - Елизавета вот-вот могла расплакаться.

– Я не буду носить эти часы, - решительно заявил Соломатин.

– Не носи, - сказала Елизавета. - Если не любишь меня, не носи. Вон там ходит троллейбус, положи часы на асфальт и погляди, как троллейбус их раскрошит.

И она, не произнеся более ни слова, нырнула в красную «Тойоту» и была такова.

Преподношение Елизаветы (ее ли?) Соломатин на асфальты бульвара не положил.

Кактус Эдельфию Соломатин, похоже, не поливал более месяца. Кактус стоял на подоконнике тихо, не испускал из себя наркотические и алкогольные флюиды, не кусался, не фыркал, не блевал, то есть вел себя вполне законопослушно. То ли все еще был напуган войной с кактусами, затеянной сидельцами Государственной думы, то ли их оскорбления в адрес всего его семейства двудольных были признаны им справедливыми. Даже две растопыренные лапы с иголками, похожими на гвозди остриями вверх, Соломатина уже не настораживали. До того Соломатин стал благодушным и беспечным. А напрасно. Как только рука его с кружкой воды приблизилась к кактусу, лапы с иглами ожили, дернулись и явно пожелали вцепиться в левую руку Соломатина, сжать ее и содрать с нее кожу, естественно, вместе с часами от «Картье» (поддался искушению их примерить). Руку беспечный поливальщик кактуса отдернул, правая же его рука, независимо от воли Соломатина, бросилась на защиту левой, но была атакована иглами взбесившегося растения и истерзана ими. Смывая кровь, а потом и прижигая порезы йодом, Соломатин морщился и соображал: каков кактус-то и каков он сам. Он-то, обманывать себя не было смысла, не плоть свою желал оберечь и оборонить, а именно часы от «Картье», до чего дошел, якобы не тряпичник и не барахольщик! Часы следовало снять и выкинуть! А кактус? Отчего он озверел? Или он набросился все же на украшение запястья? Что-то в часах и даже в самом их присутствии в квартире взбудоражило растение?

Или ему, Соломатину, подавали знак? Какой? Неведомо.

Все надо было обмозговать. И не спеша.

Соломатин ходил по квартире обеспокоенный. Готовый к опасностям ходил.

«А не отправить ли горшок с мексиканским отродьем в мусоропровод?» - размышлял Соломатин. Нет, ни в коем случае, услышал Соломатин от кого-то подсказку. Он обернулся. Пройдохи в колпаке звездочета и в загнутых шутовских туфлях-пигашах за спиной не обнаружил. И вспомнил, что в последние дни, как и было обещано Полосухиным, его не отвлекали.

В субботу Соломатин явился на встречу с Елизаветой. Сыпал снежок, и очередь в уже знакомый клуб стоически мерзла. Соломатин осторожно поинтересовался у Елизаветы, не случались с ней вчера или позавчера хоть бы и мелкие неприятности. Нет, ничего этакого вроде бы не было… Поутру Соломатин снял с кисти правой руки бинт, но следы разбойного нападения кактуса были заметны, и он держал руки в карманах куртки. У Елизаветы, похоже, возникли некие подозрения, но она их не высказала.

– Пойдем в клуб? - робко предложила она.

– Пойдем, - вздохнул Соломатин.

Вздох его был вызван мыслью о фейс-надсмотрщике. Хоть какой бы новый распорядитель хозяйничал нынче при стеклянно-хрустальных вратах с золочеными пластинами обводий. Нет, на зеленом ковре у врат стоял именно Стасик Кирьяков. При виде Елизаветы с Соломатиным он просиял.

– Сегодня вас в списке нет, госпожа Бушминова! - возвестил Кирьяков, радуя себя и всех вокруг.

«Бушминова, - отметил Соломатин. - Пока еще Бушминова».

Елизавета достала мобильный и произнесла необходимые слова.

– Через полчаса вам принесут дополнительный список, - сказала Елизавета.

– Замечательно, - кивнул Кирьяков. - Понадеемся, что в дополнительный список вас впишут. А пока подождите где-нибудь поодаль.

При этом Кирьяков с почтительным поклоном пропустил в недра клуба несколько личностей, не заглянув ни в какие списки.

«Зря я его в прошлый раз назвал Пердошей, - опечалился Соломатин. - Это и само по себе дурно и мелко…»

– Поодаль мы не отойдем, - сказала Елизавета, - а постоим здесь под козырьком.

– Отойдете, - властно произнес Кирьяков. - Здесь вы мешаете проходу людей.

– Андрюшенька, взгляни на часы, - сказала Елизавета, - какое сейчас точное время?

«У самой есть часы, - подумал Соломатин. - Проверяет, что ли, не выбросил ли я ее поощрительный приз? И видно, что нервничает…»

Соломатин сдвинул рукав куртки и предъявил подруге расположение стрелок.

Сейчас же со Стасиком Кирьяковым произошла метаморфоза. Он растекся морковным киселем и пропел сладкогласно:

– Извините! Не признал. Оплошал. Из-за недостатка образования. Проходите! Проходите. Милостиво просим. Просим милостиво.

И будто был готов носовым платком согнать снежок с обуви госпожи Бушминовой и ее спутника.

– Что это с ним? - удивился Соломатин уже в недрах клуба.

– Вспомни рассказ Здеси Ватсон о ее бархатной сумочке, - сказала Елизавета.

Соломатин рассмеялся. И тут же ощутил, что на него кто-то смотрит. Из-за колонны. Глаза смотревшего сейчас же исчезли. Но взгляд запомнился.

Взгляд был недобрый, взгляд врага, немало досад доставившего Соломатину в прошлом. «Сальвадор! Старательный исполнитель Ловчев… - расстроился Соломатин. - Неужели и эта скотина обретается здесь? Нехорошо это, нехорошо… Но я-то теперь ему зачем?…»

Впрочем, испуги и мрачные мысли Соломатина очень быстро были выветрены круговертью светских удовольствий.