Камергерский переулок

48

К часам от «Картье» были добавлены запонки и булавка к галстуку.

Елизавета будто бы стеснялась своих подношений и заверила Соломатина в том, что запонки лишь золоченые, а камешек в булавке вовсе не драгоценный, а страз.

Никаких сомнений Соломатин Елизавете не высказал.

Дамы и господа в окружении Елизаветы к нему привыкли. И он к ним привык. Издалека и на страницах светской хроники они его раздражали, а теперь он позволял себе думать: да нет, они - ничего, нормальные люди, ну вертопрахи и болтуны, но кто из нас без изъяна? Он и сам однажды попал ликом в светский журнал. Фамилию его, правда не назвали (оно и к лучшему), подпись под снимком стояла такая: «Елизавета Летунова с бойфрендом».

Вызревшее в нем желание уволиться из конторы в Брюсовом переулке Соломатин отменил. Ему вообще хотелось сейчас разнежиться и не шляться ни на какие службы. Но тогда он и для самого себя превратился бы в нагло-прощелыжного содержанта (и такое состояние позволительно было испытать, но нет, нет, негоже, не надо…). Другое дело: общение с трудягами из ГРЭУ, с жильцами из протекших или охолодавших квартир стало его тяготить. Но на какую должность и ради каких усердий и приличий уместнее всего стоило себя впрячь, Соломатин не знал. К тому же выяснилось, что в светско-бриллиантовом круге Елизаветы его трудовой статус усмешек не вызывал, напротив, Соломатина признали натурой загадочно-романтической. В наши-то дни, да и при плодоносных-то связях, да и проявляя в вечерние часы несомненно бомондные манеры, оставаться водопроводчиком было делом непростым и, надо полагать, наполненным особенным смыслом. И Соломатин понимал: уйди он из сантехников в коммерческие или интеллектуальные выпасы, он тут же бы многих разочаровал. И оказался бы для них заурядной личностью.

Было и еще одно соображение. Как ни странно, но теперь в Брюсовом переулке образовался для Соломатина как бы заповедник, островок свободы и независимого хода жизни. То есть Соломатин должен был по принятым им установлениям осуществлять самодержавность своей натуры везде и при любых обстоятельствах. Но ему порой было необходимо отдохнуть и от Елизаветы, и от светских забав. Нет, упоение Елизаветой не прошло, безрассудство Соломатина не развеялось и не должно было развеяться. Но Соломатину нередко хотелось побыть одному, с книжкой, с томиком Ларошфуко, например, поваляться, посидеть в тишине и в душевном комфорте. И тут очень удобно было сослаться на работы в Брюсовом переулке, даже жалостливые Лизанькины вздохи вызвать в телефонной трубке. Впрочем, и ей дать отдохнуть от ежедневных с ним, Соломатиным, напряжений.

Потому Соломатин и не забрал из РЭУ-5 свою трудовую книжку.

А в ночных клубах он и не всегда скучал, случались и там занятные собеседники. Даже принятая Соломатиным поза скептика, ворчуна и, если надо, насмешника их скорее забавляла. И еще. Соломатин был хорош тем, что казался существом не опасным. То есть не искал выгод, не лез ни к кому с деловыми интересами и уж тем более проектами, не выпрашивал галош, не приглашал на тур бодряще-условного танца барышень, входящих, по слухам, в королевские дворы или хотя бы во дворы, одаривающие протекциями. А барышни и сами улыбались ему, не прочь были попрыгать с ним в переплясах огней под звуки привезенных на ночь Шакиры или Стинга или Таркана, выпить при комплиментах либо подколах «хеннесси» и обсудить с ним свойства сегодняшних обновок «от». Елизавета даже радовалась дамской озабоченности вблизи своего кавалера. «Резвись! - поощряла она Соломатина, прижимаясь к нему в предрассветной усладе. - Все равно ты мой! И ничей больше. А для прочих - ты неприступный бастион. Редут Раевского! Только держись подальше от Баскаковой. Шучу, шучу!…» И жаркое ее колено снова пристраивалось между ног Соломатина.

Но возникшая вдруг суета писательницы Клавдии и ехидины Тиши, жены банкира, вокруг Андрюшеньки вызвала неодобрение Елизаветы, словами невысказанное, но Соломатиным учуянное. «Лизанька, - принялся оправдываться Соломатин. - Я ведь и впрямь бастион и редут. Просто следую ритуалам и правилам игр ваших вечеринок…» «Я на тебя и не дуюсь, - сказала Елизавета. - Но подруги-то мои каковы! А ты их коварствам слишком подыгрываешь…»

Между прочим, Соломатин расспросил Здесю Ватсон о даме по фамилии Баскакова. На всякий случай. Здеся сняла солнцезащитные очки (многие являлись на вечеринки в тонированных очках, то ли мода пошла на них теперь такая, будто на мятые пиджаки и брюки, или же световые эффекты вызывали здесь воспаления роговицы), так вот Здеся сняла очки, отпила из хрусталя ликер «Амаретто», разглядела Соломатина со вниманием и произнесла: «Ба, ба, ба! Андрюшенька, у тебя губа не дура. Баскакова! Она тебе годится в мамаши! Мадам Рухлядь! Многие хотят полонить ее. Или быть полоненным ею!» Насчет мамаши Соломатин Здесю успокоил. Никаких новых мамаш он заводить не собирался. Естественно, Здеся сейчас же доложила о разговоре Елизавете, то ли проявляя верность товарке, то ли из вредности: мол, пусть помается, и Соломатин выслушал колкости Лизаньки и в свой адрес, эти - нежно-укоряющие, но главным образом в адрес сударыни Баскаковой, эти - с ехидствами. Кстати, выяснилось, что прозвище «мадам Рухлядь» Баскакова получила вовсе не из-за возраста. Рухлядью, и это Соломатин знал, в старорусские времена, и в особенности в пору прирастания Сибирью, называли мех. Татьяна Игоревна Баскакова была меховщица. Она володела магазинами, фермами, где откармливали норок, песцов и шиншилл, знаменитым еще с царских времен складом-холодильником пушнины (некогда «Пушторга») во дворах между Большой Дмитровкой и Камергерским переулком («Опять этот Камергерский переулок!» - чуть ли не поморщился Соломатин), имела удачи на пушных аукционах. Баба была деловая и богатая. Впрочем, таких в Москве сейчас хватало. В собрании же клубных сливок пересуды (а с ними - одобрение или зависть) вызывала одна из ее романтических историй. Лет пять назад Баскакова поместила на своих благоприимных коленях мальчишку Коромыслова, и он с этих коленей до последнего сезона не слезал. Мальчишка Коромыслов был лохмато-блондинистый красавчик с желтым пухом на подбородке, нахальный и крикливый телеведущий, участников своих ток-шоу он доводил чуть ли не до истерик, они бранились, орали друг на друга, произносили для убедительности слова, какие приходилось заменять нравственно-чистыми звуками морзянки. Но истошность шоуменов, как и спортивных Цицеронов, вызывала одобрение невидимого и никому не ведомого существа по фамилии Рейтинг, а потому Коромыслов ходил обласканный хозяевами канала. Телевизионные мордашки, как и другие узнаваемые рожи и хари, иные и с собаками, были своими в ночных клубах, уважать их особо не уважали, но без них тусовка не была бы тусовкой. Они вписывались в наборы соусниц и столовых ложек. И вот везунчик Васенька Коромыслов привел однажды на вечеринку невзрачную особу лет пятидесяти, в нарядах директора школы для тугоухих, какую ни один фейс-контрольщик не должен был допускать в собрание приличных людей. Даже если она и имела яхту в Сен-Тропе. Это и была госпожа Баскакова. То есть мальчишка Коромыслов, попрыгун, протащил даму в светский круг. То, что она при миллионах, никого не интересовало, а то, что она, неважно в каком значении, подруга самого Коромыслова, все решило. Баскакова не раз пыталась пробиться к горным вершинам элитного бытия, шиш, по склонам с камушками скатывалась, а тут сразу получила пять клубных карточек. Тогда ли Коромыслов был допущен к теплым коленям Мадам Рухлядь или он уже пристроился на них, открыто не было. Позже они вдвоем нередко появлялись на публике, вдвоем же украшали страницы глянцевых журналов. На желтые вопросы, в каком они гражданском состоянии, отвечали с улыбками, что все за них решат небеса, и Коромыслов шалуном чмокал подругу в висок. Молва утверждала, что Мадам Рухлядь - дама умная, и держит Коромыслова при себе разумными уловками, в том числе и эротическими, а вовсе не денежными подачками. Хотя и поощрения случались. Три полосы журнала с картинками и программой на неделю были отведены фотографиям новой квартиры Коромыслова. Две спальни, кухня для небольшого ресторана и т.д. Особо впечатляли дорические колонны в коридоре. Из верхне-пышминского мрамора. И портрет Татьяны Игоревны, исполненный обалденно-рублевским художником Фикусом (гонорар позволил купить живописцу ветряную мельницу в Нидерландах, от чего искусствовед П. Нечухаев причислил его к «малым» голландцам). Портрет имел название «Мадонна с горностаем», на нем Татьяна Игоревна была изображена на фоне всей Сибири, а также на фоне известного мехового склада-холодильника во дворах севернее Камергерского переулка. Ну и коттедж в ранге творческой мастерской на Новорижской дороге был дарован Васечке Коромыслову.

В этой-то творческой мастерской позже и стали происходить безобразия, огорчившие Мадам Рухлядь. Разлад в образцовой паре был, естественно, мыльно отражен в десятках изданий. Поклонницы Васечки Коромыслова, составлявшие существенную часть господина Рейтинга, горевали. Хотя и квартира с портретом, с дорическими колоннами, и творческая мастерская под соснами остались при Васечке.

Теперь Мадам Рухлядь ищет нового хахаля. Проводники в высший свет ей уже не нужны. Она сама кого хочешь и куда хочешь проведет. Татьяну Игоревну, известную в деловом мире бизнес-леди, приглашают нынче на ТВ, во всяческие умственные говорильни, и она там себя умственно проявляет. И хахаль ей сгодился бы не обязательно именитый и не такой взбалмошный, как щенок Коромыслов, а хотя бы с умытым лицом (для глянцев), в своем роде эстет, но, конечно, молодой и способный быть утешителем плоти.

– Такой, как ты, - заключила Елизавета. - По глупости я тогда порекомендовала тебе держаться подальше от Баскаковой. Пошутить изволила. Имя открыла и, стало быть, дала направление твоим мыслям.

– Да на кой мне эта именно рухлядь! - рассмеялся Соломатин. - Мне просто любопытны персонажи ваших тусовок и их легенды. И на Баскакову я бы взглянул из любопытства. А теперь и не взгляну. Вдруг стошнит при ее виде…

Однако взглянул. И не стошнило. Но мельком взглянул, холодно, так себе дамочка…

Другое дело, она оказалась совершенно не похожей на Мадам Рухлядь, возникшей в воображении Соломатина. Дородных колен, а стало быть, и бедер, на каких мог бы приютиться Васечка Коромыслов, Соломатиным обнаружено не было. Дамочка была худенькая, изящная и на вид куда моложе своих пятидесяти или скольких там лет. Одевалась она странно и на первый взгляд неприлично дешево. Однажды явилась в матроске, какая бы украсила гимназистку в летний день Серебряного века. В другом случае - надела камзол и потертые брюки а ля Гиппиус с картины Бакста. А как-то удивила публику халатом, некоторые посчитали - домашним и кривили губы, с какими-то восточными орнаментами. «Ну и что, - говорили рассудительные, - при ее-то капиталах может позволить себе и домашний халат. Вон Сорос - тот и вовсе в обносках ходит…» (В нетерпении я, автор, не могу не поделиться одним воспоминанием. Имел общение с Соросом, поначалу показавшимся приятным, а потом принявшимся тыкать нам вилкой в бок и прикармливать оранжевую девушку с косой и витязя в тигровой шкуре. Обноски не обноски, но похож был Сорос на счетовода из вязальной артели, только что без нарукавников.) «Так вот, - добавляли рассудительные про Баскакову, - вы на ее драгоценности взгляните, при таких камнях и металлах любой халат будет уместен…» Действительно, появись Татьяна Игоревна лет тридцать назад на приеме вблизи бриллиантовой Галины, она на следующий день была бы ограблена или застрелена. И вскоре выяснилось, что халат Мадам Рухлядь вовсе не домашний, а одеяние праздничное. Произведение искусства. Копия его прикуплена японским правительством для Императорского этнографического музея. А изготовлен он исключительно из кожи рыбин лососевых пород. Изготовлен на берегу Амура известной нанайской умелицей Сатар. И ушло на халат с ритуальными орнаментами пятнадцать рыбин, а на отделку кожи и пошив изделия - два года. Заказы к умелице Сатар (выходило - и к модельеру) поступали со всего света, и от музеев, и от процветающих особ (не только на халаты и платья, но и на сумки, на ремни, на сапоги). А с материалом начались трудности. Квоты на отлов. Татьяна же Игоревна, Мадам наша Рухлядь, сообразила, какие могут случиться выгоды, все просчитала и закупила рыбокомбинат в Корякии. Вполне возможно, пробьется от той же Корякии в совет Федерации. И никакие землетрясения ей не помешают. Теперь она будет не только Мадам Рухлядь, но и Мадам Лосось. Или Мадам Кета. «Мадам Горбуша!» - хихикали завистники.

Соломатин старался не взглядывать на Баскакову, удовлетворил любопытство и достаточно, но то и дело взглядывал. Это как в давней байке: «Только не думай про сметану! Не думай про сметану!» «А я и не думаю про сметану! Я не думаю про сметану! Я не думаю про сметану!» И Баскакова как будто взглядывала на него…

Познакомился Соломатин и с Васечкой Коромысловым. Хотя и не имел в этом никакой надобности. Но при брожениях от стола к столу, от одной компании к другой у каждого из принятых в круг быстро возникало по сто знакомых. Улыбались друг другу, перекидывались парой необязательных слов, если не имели дел. Васечка и впрямь вышел мордашкой, парнишка был нахальный, пробивной, но заурядный и, пожалуй, глуповатый. И много, размахивая руками, балаболил попусту. Однако им были довольны, и он всем был доволен, джип купил на днях, сам купил, всего добился, о чем мечтал когда-то в своем вонючем Новохоперске. Выходило, что провинциалка, известная Соломатину, тоже решившая добиться звезд и корон в Москве, проживала в соседнем с Васечкой городке, но чего добилась она? А чего добился он, Соломатин, москвич, выросший, как теперь принято думать в каком-нибудь Белебее, на всем готовом? Или нет в нем фартовой энергетики? «Добьюсь! Добьюсь! На этот раз добьюсь!» - заверил себя Соломатин. И сжал кулаки.

Однажды Коромыслов вернулся с Северного полюса. Снимался там в рекламном ролике. В клубе вокруг него собрались люди, и он угощал их анекдотами из жизни белых медведей. Джинсы его были вправлены в пошитые, видимо, недавно унты оленьего меха. То ли Коромыслов желал показать стройность своих длинных ног, худющих, кстати. То ли дразнил Мадам Рухлядь («А ведь мадам-то, - подумал тогда Соломатин, - ни разу не приходила в свет в мехах. Даже каких-нибудь меховых оторочек на ней замечено не было». Но может быть, меха она оставляла в автомобиле…). Не мог не оказаться хоть бы и на минуту возле полярника и Соломатин. Чушь, и пошлую, выслушивал, какой у моржа и какой у белого медведя, и вдруг обернулся. В их сторону глядела Мадам Рухлядь. И не на Коромыслова глядела и не на унты от оленей, а глядела она на него, Соломатина. Даже улыбнулась ему и ручкой помахала.

И позже при встречах они раскланивались и улыбались друг другу.

Естественно, об этих переглядах и улыбках не могла не узнать Елизавета.

После обязательно-контрактного убытия Лизаньки на встречу с Папиком и удовольствий с Соломатиным по возвращении, она поутру, не покидая постели, попросила Соломатина принести ей пилку для ногтей. Всей натурой уйдя в упражнения с пилкой, она все же допускала высказывания легковесные и вызванные пустяками жизни. К этим пустякам относились перегляды Соломатина с Мадам Рухлядь. И с улыбкой было дадено понять: «Шали, шали, Андрюшенька, но не увлекайся».

Не допустив каких-либо возражений Соломатина, Елизавета отложила пилку, присела в постели и принялась высказываться уже не по пустякам. При этом, конечно, не могла не иметь в виду всяческие приспособления, надзирающие над событиями и разговорами в квартире.

– Соломатин, ты, конечно, помнишь о Фаинушке, штучке купца Парамонова из нашего с тобой Салтыкова-Щедрина?

– Не забываю. И о Фаине, и о ее метрдотеле полководце Редеде, - сказал Соломатин. И подумал: «Не я ли теперь у нее метрдотель?»

– Так вот, Фаинушка не только имела при купце Парамонове светлицу о семи окнах на втором этаже и метрдотеля на первом, но и занималась делами, владела складами на пристани в Петербурге, с выгодой вела оптовую торговлю не помню чем… И так далее.

Елизавета потянулась, застонала сладостно, рот прикрыла ладошкой.

– Конечно, хорошо маяться и нежиться в безделье… Но до поры до времени… А я женщина деловая, ты знаешь. И у меня возникают проекты…

И были открыты проекты. Возможно не только для Соломатина, но и для Папика. Хотя с Папиком они могли быть оговорены и при последнем с ним свидании. Соломатин же призывался теперь в советчики.

Связи у нее теперь есть. Средства кое-какие накоплены. Можно призанять стартовые деньги и у папаши - Кости Летунова. Паспорт она скоро получит новый, с фамилией Летунова. Мать всплакнула, но согласилась. («А чего ей всплакивать?» - поинтересовался Соломатин. Но Лиза ему не ответила.) Хозяйкой чего ей теперь («ну не буквально теперь, а немного погодя, зачем спешить?») выгоднее стать? И полезнее? И чтобы увлечься? Салоном каким? Фитнес-центром? Аптекой? Кондитерским магазином? Кабинетом по починке зубов? «Это все пока упования и грезы, - сказал Соломатин. - У меня тоже были бизнес-проекты. Но я прогорал. У меня нет деловой хватки и умения выстраивать каверзы». «Я знаю», - сказала Лиза. «Откуда?» - спросил было Соломатин. Оттуда! Папиковыми службами он был проверен (пусть и на расстоянии), детектором лжи, взвешен, высушен, снова залит жидкостью и исследован вовсе не лекарскими узи и тонографами. Где-то, небось, хранится и его жизнеописание с почасовыми подробностями. «А у меня есть деловая хватка и я сумею обойтись без каверз и интриг, - прервала его сетования Лизанька. - И мне подскажут, с чего начать. Другое дело - знания. Летунов хоть сейчас готов послать меня в Англию. Но я решила поступать в бывший Плехановский. Я ведь уже получила диплом Академии менеджмента. И добиваться всего мне надо самой… Мало ли что… Может, я кому-то надоем или стану противна… Или замена сыщется более сладкая, чем я…» Это уже явно - для аппаратуры Папика, и взгляд - на люстру…

А ведь, действительно, хватка у нее есть, подумал Соломатин. Глядишь, через несколько лет Лизанька встанет вровень с Мадам Рухлядь и будет называться принцесса Фитнес, или принцесса Казино. Или принцесса Лесопильня…

Но к чему она завела нынешний разговор?

А к тому, чтобы ты, Соломатин, дурнем не был. Это все то же милое предупреждение: «Шали, шали, Андрюшенька, но не увлекайся». И подумай о своей выгоде…

– Знаешь что, - сказал Соломатин, - если ты сомневаешься во мне и в моих чувствах к тебе, я перестану ходить на вечерние сборища. Или игрища. Их персонажи мне надоели, обрыдли. Они мне чужие. Любопытство мое накормлено. Дальше начнется икота или отрыжка. С сегодняшнего дня и перестану ходить. И ни с какими неприятными тебе дамами видеться более не буду.

– Экий ты прыткий! - рассмеялась Елизавета, скинула одеяло, напомнив Соломатину о своих прелестях, как бы предлагая сравнить их с прелестями неприятных ей дам, хотя бы одной из них, мало ли что скрывается у той под рыбьей чешуей, может, мощи какие, или напротив, целлюлитные грозди, да и физиономия ее, наверняка, улучшалась и не раз скальпелями дорогих реставраторов. - Именно сегодня-то ты должен сопровождать меня. Сегодня важный коктейль, и у меня назначены деловые свидания. А там посмотрим. Вовсе не нужны мне твои жертвы. А запреты самозащиты - тем более, к добру они не приводят.

«Забавно, забавно! - повеселился про себя Соломатин. - Забавная получается история! Хотя и рискованная. Но риск-то мне, пожалуй, сейчас и необходим!»

Он боялся заскучать на вечернем коктейле. Там при официантах с подносами для напитков и лилипутских закусок разговоры велись обычно серьезные и именно деловые. Но выяснилось, что коктейльным особам выделен лишь один зал, а в остальных помещениях клуба происходила привычная тусовочная кутерьма.

– Андрюша, - сказала Елизавета, - побудь моим сопровождающим минут пять. Не более. Ради соблюдения обряда. Раскланяйся, руки пожми, а некоторые ручки и послюнявь. Ну сам знаешь. И катись ко всей нашей скачущей и трепливой шелупони. Да. Вот что. Утром я темнила. Дело-то я уже себе выбрала. Для начала. Об этом и пойдут переговоры. Будет у меня шляпный магазин вблизи ипподрома. Входят в моду всякие там Президентские скачки, а дамы наши сливочные не беднее британских, и шляпки им подавай не хуже королевских. Наши, не хуже королевских, будут «от Летуновой»… Ну это тебе неинтересно, а потому и гуляй…

Для соблюдения правил обряда Соломатин сопроводил Елизавету в зал для коктейлей. И получил там пренеприятные ощущения. Один из официантов со спины показался ему знакомым. Широченные плечи, короткие ноги, комод. Присутствие этого человека Соломатин учуял на вечеринке в день, когда фейс-надсмотрщик Стасик Кирьяков разглядел на его руке часы от «Картье». Оно вызвало тогда не одну лишь досаду Соломатина, но, пожалуй, и испуг. И вот этот хмырь во фраке и при черной бабочке разносил бокалы с коньяком и белым вином. Но нужен ли именно он, Соломатин, теперь человеку-комоду и его шефу, почти олигарху Суслопарову? К тому же они, наверняка, знают о его нынешнем положении. И о Папике. Но мысль о Папике, как о возможном заступнике, сейчас же показалась Соломатину унизительной.

Впрочем, неприятный официант к Соломатину не подошел, а с пустым подносом отправился на кухню.

Но Елизавета заметила, что Соломатин помрачнел, и шепнула ему: «Иди, иди! Развлекайся!»