Камергерский переулок

27

И тут у ворот усадьбы Каморзиных возникла суета. Мальчишки, гонявшие на велосипедах по заросшей травой садово-огородной улице, прижались к заборам, выказывая уважение к ревниво-патриотическому автомобилю «Алеко». Павел Степанович и несколько его гостей оросились отворять ворота, а потом окружили особу, вышедшую из автомобиля с чиновным помощником. На рукавах двух гостей тотчас оказались повязки распорядителей, отчего-то оранжевые, будто от городских коммунальных служб. Впрочем, а к каким службам относились Павел Степанович и Соломатин? Прибывшая особа была в теплый день в плаще, не менее основательном, нежели габардиновый, в шляпе, сдвинутой на затылок, и имела толстый нос и розовые щеки в бородавках. «Молочный поросенок…» - пришло в голову Соломатину. Хотя видел ли он когда у поросят розовые щеки? Особа дважды ткнула пальцем в часы на руке, руками произвела несколько движений - вверх, в сторону мемориала, в небо, куда-то за спину. Было бы тут море, и дергались бы флажки на флагмане, сигнальщик на эсминце тотчас должен был бы принять распоряжение: нет времени, опаздываем, надо лететь на другие объекты, несите ножницы! А нежными руками Александры к устам особы был приближен поднос с полным стаканом и малосольными огурцами. Особа опять ткнула пальцем в часы и повелела: «Ножницы!» Растерявшийся Павел Степанович вместо ножниц протянул особе секатор с метровыми рукоятками, для резки болезных сучьев. Гость быстро прошел к мемориалу, на ходу произнося в микрофон, несомый помощником: «Я рад произвести на наших землях воздвижение поэтической бочки!» Театральный критик Нечухаев уже давно нервничал. Ему не было дел ни до Елизаветы, ни тем более до Соломатина. Как только явились «Алеко» и особа, Нечухаев стал проверять, при нем ли справка, расстегнул барсетку, успокоился, улыбнулся язвительно. Теперь же он бросился к мемориалу и особе, размахивая справкой (или чем там?), будто пиратским посланием с черной меткой.

– Остановитесь! Образумьтесь! Не бросайте тень на отечественную литературу! Это не та бочка!

Нечухаева сейчас же догнали два недавних дискутанта - Марат Ильич и знаток насекомых Сысолятин, Нечухаев был повержен на траву, а рот ему прикрыли пробковым шлемом.

Впрочем, особа («Вице-глава то ли районной, то ли областной администрации…» - шепнули Соломатину), не обратив внимания на крики протеста, приблизил инструмент к муаровой ленте. Щелкнул секатором, высохшую ветвь отымая, рассмеялся весело, безгрешно, будто дитя на детсадовском утреннике, щелкнул еще и еще, лента клочками осыпалась на плиты вымостки. А полотно не опало, стояло будто колом, по-прежнему скрывая реликвию. Павел Степанович Каморзин, помощник вице-главы и еще один хлопотун в чесуче стянули все же полотно, и публике открылось сооружение, достойное оценочных стараний искусствоведов. Рыже-бурая металлическая плоскость, в извилинах и помятостях, вызывавших разные образы и мысли, была скособочена вправо (видимо - по концепции) и острым углом-завершением готова была проколоть небо.

– Ну вот, дожили, наконец! - обрадовался вице-глава и с энергией защелкал секатором. - Поздравляю всех с воздвижением бочки! Хотя сегодня и не День Пожарника…

Тихонечко, тихонечко, бочком, помощник вице-главы подобрался к оратору, ласково, будто наставник у баловника, отобрал ¦секатор, шепнул (но услышали):

– Пожарники - это в Шараповой Охоте…

– Ну да, ну да, - спохватился вице-глава, - в нашем краю провел лучшие годы певец белокрылой чайки Антон Павлович Чехов, а теперь мы навечно связаны с Сергеем Александровичем Есениным, который задрав штаны, и нефтяными королями. Земляки, за воздвижение бочки, как очага нового возгорания культуры!

Тут и оказались уместными полный стакан и малосольные огурцы.

– Это не та бочка! Это не для того возгорания! - раздалось истеричное.

– Вот и все! - вице-глава умял огурец. - Мне поспешать в Шарапову. А вам, Павел Степанович, вручаю сертификат на владение. Под стекло его и в рамку!

И автомобиль «Алеко» отбыл от ворот усадьбы Каморзиных.

Теперь Соломатин заметил, что после упражнений вице-главы с секатором, на девяти сотках участка толклись уже не пятнадцать и не двадцать пять ликовавших, а человек сорок, возможно, и больше. Иные из них на бочку не глазели, на хрен она им сдалась, и совершенно они не нуждались в новом говоруне возле причуды чокнутого водопроводчика. Тот потратился на столы и ладно. Но оратор объявился, и был это уже замеченный Соломатиным хлопотун в чесуче, местный президент или председатель правления товарищества Осип Гариевич Собакин. Объявился и вынес к монументу бумаги в папке.

«Сейчас бы и дать свободу бедняге Нечухаеву!» - подумал Соломатин.

Первые слова Собакина были о достижениях товарищества в прошлом году. Перечислялись - в килограммах и центнерах - урожаи картофеля, кабачков разных формаций, простых, патиссонов и цукини, яблок, малины, черной смородины и новой здесь культуры - жимолости сорта «отдушина».

– Сертификат! - закричал Соломатин. - Павел Степанович, зачитайте сертификат!

А Павлу Степановичу и не терпелось ознакомить народ с документом. Он поднял руку, поднес к глазам грамоту вице-главы, произнес:

– Выдано господину Каморзину Павлу Степановичу, романтику слесарных, водопроводных и садовых работ. Сертификат на владение объектом областного значения - мемориально-поэтическим комплексом «Бочка Есенина». Обжалованию не подлежит.

– Ур-а-а-а! - поддержал народ. - Обжалованию не подлежит!

И руки без принуждений потянулись к пластиковым стаканам.

«Ну слава Богу! - возрадовался Соломатин. - Собакин обезврежен!»

Рано возрадовался. Собакин принял из рук Каморзина лист сертификата и расцеловал бумагу. Радость и гордость, по его словам, распирали его. Пуды картофеля, литры малинового варенья, банки замаринованных помидоров, наконец, рекордная тыква породы «конфуций» с участка флейтиста Садовникова - это замечательно. Но все это может быть произведено и после трудов каждого из любителей полива и прополки. Однако не одной лопатой жив человек. А во всей области нигде, кроме нашего товарищества, нет культурного комплекса. Это урожай нашего с вами духовного развития. Конечно, членам правления нелегко было убедить чиновников в его значении. Но убедили. Плоды налицо. Принято решение снабдить наш мемориальный комплекс мемориальным же огнем. А это значит, - была произведена пауза, порадовавшая бы Немировича-Данченко. - А это значит, что сюда будет проведен магистральный газопровод, топливо пойдет на все участки, и наши садоводы забудут о тяготах по добыванию газовых баллонов.

«Ура» прозвучало теперь ретивей прежнего, и само собой стаканы подлетали ко ртам.

– А наблюдая огонь в горелках на наших кухнях, - воскликнул председатель Собакин, - мы должны вечно помнить, что нашим комфортом мы обязаны подвигу Сергея Александровича Есенина в Брюсовом переулке!

И охапка ромашек, васильков, гвоздик была брошена к основанию мемориала.

И снова «ура», и снова взлет стаканов.

– Это не та бочка! Сертификат недействителен! Есенин метал бочку с керосином у Петровки в Богословском переулке! - освободившийся от оков Нечухаев неистовствовал теперь возле реликвии, тряс бумагами перед председателем Собакиным, кричал: - Вот вырезка из «Прометея»! Вот справка из Литературного музея! Долой бочку-самозванку! Не будет вам никакого газопровода!

Он чуть ли не принялся пинать самозванку ногами, но последние его слова вышли неразумными, и Нечухаева вынесли за калитку.

– А ведь теперь, - рядом с Соломатиным возник Марат Ильич, - с сертификатом-то этим и с вечной горелкой можно отхватить и не шесть миллионов, а все десять…

«Кавалер занят, - подумал Соломатин, - самое время перекинуться словами с Елизаветой…»

Но сейчас же его озадачил Павел Степанович Каморзин:

– Андрюшенька, доктор, выручай. Скажи людям правду о бочке. А то ведь многие засомневались. Завистников, сам знаешь, сколько. Два слова скажи и все. А то будто и сертификат ложный. Пошли, пошли…

И Соломатин был препровожден к мемориалу.

– Граждане! - заявил Соломатин. - Позвольте развеять некую неловкость. Сергей Александрович действительно мог выбросить бочку и на Петровке. Но там бочка вылетела бы с пятого этажа перед поездкой в Баку и к Шагане, то есть к персидским мотивам. Надо ли было ему перед выездом в Баку покупать керосин? Стало быть, бочка в Богословском переулке была пустая, и с ней связан каприз гения, а вовсе не подвиг…

«Остановиться, надо остановиться!» - приказывал себе Соломатин, но он видел усмешливые глаза Елизаветы, остановиться не мог, а пожелал и далее выказывать себя сладкоголосым краснобаем.

– Из Брюсова же переулка он отправился в свое Константиново с лучинами в горницах. Бочка там была полновесная, исполинская. Подтверждаю также, что нынешняя наша реликвия - подлинная, осмотрена экспертом Максудом Юлдашевым, на ней выцарапаны инициалы «С.А.Е.», дата поездки в родное село, и есть клеймо «Бакинского керосинового товарищества бр. Векуа». А потому претензии господина Нечухаева можно признать необоснованными, спекулятивными. Во всяком случае - смешными.

– Ну молодец! Ну уважил! - Павел Степанович аплодировал шумно. - Ну осадил наглеца!

– Вот вы в Касимове были, - сказал смутно знакомый Соломатину мужичок, носовой платок с узелками на голове, трусы, грязные пальцы торчат из сандалий.

– В каком еще Касимове? - растерялся Соломатин.

– Ну как же! - обиделся мужичок. - Если вы Есенина любите… От нашего Касимова до ихнего Константинова два часа по Оке… Ну ладно. Мы с вами в Камергерском встречались. Я - Васек Фонарев. Водила-бомбила. И еще я сосед вашей знакомой Олёны Павлыш…

– Не знаю я ни Касимова, ни Олёны Павлыш! - грубо сказал Соломатин.

– Вот тебе раз! Павел Степанович, да что же это он на себя наговаривает! - недоумевал Фонарев. - Кстати, Степаныч, а где на празднике предусмотрены отхожие места? Хотя бы ведра поставили. А то ведь ссут и срут под деревьями.

Павел Степанович рот открыл, возможно, желая возмутиться бескультурьем почитателей поэзии, но возродившийся Нечухаев его огорошил:

– Освящали Брюсову бочку или не освящали? Нет! Она - самозванка, и освящать ее никто не возьмется! А без освящения ваш сертификат - туалетная бумага!

– Действительно, - озадачился стоявший рядом председатель Собакин. - Как это мы забыли? Новую сторожку освящали, а это уж обязательно следовало бы…

– Ты, Степаныч, и об туалетной бумаге не позаботился, - не унимался Васек Фонарев. - А какое же народное гулянье без искренних выделений организма? А ты (Нечухаеву) пошел вон! Мы обольем бочку касимовской водой. Сергей Александрович больше водки и керосина любил касимовскую воду. Она от всего. В понедельник съезжу в Касимов, привезу канистру. И обольем…

Дальнейших обещаний Васька Соломатин не слышал, он добрался, наконец, до милой Лизаньки.

– Никак мы с вами не поговорим…

– Кто вам, Андрюшенька, мешает?

– Вся эта суета. И ваш поклонник Нечухаев.

– Это сегодня. А в будние дни?

– То есть? - будто бы удивился Соломатин.

– Номер моего телефона достать вам ничего не стоит. Хотя бы спросить у Александры. Вас ко мне тянет, но вы фантазируете по поводу меня и держитесь от меня подальше, любопытствуете, смотрите на меня со стороны и издалека, в интересе, что и как у меня там получится. Тогда, мол, и решим, как быть. Или я не права?

– Во многом вы правы, - растерянно произнес Соломатин.

– И в чем же, Андрюшенька, причины этого вашего «издалека»?

– В уроках прежних шальных историй…

– Меня вы, Андрюшенька, выходит, боитесь?

– Не вас. Себя.

– А меня не боитесь?

Лукавство было в глазах отличницы, но и прищур будто бы циничной девы, циничной и коварной, нет, истинно надо держаться подальше от лучезарной стервы, проглотит, раскромсает и проглотит… Но зачем это ей?… Соломатин считал, что пил сегодня умеренно, с донышка пластиковых стаканов, но теперь почувствовал, что чуть-чуть окосел, возможно, слова и взгляды Елизаветы оценивает неверно и уж тем более преувеличивает свои страхи и сомнения. И понимал, что ежедневные мысли о Елизавете истребить не сможет. Что же, признать их навязанными ему, что ли? И жить так? То есть он и мелким грешником, по раскладу кассирши из Камергерского, опасался быть? Ради чего?

– Ну так что, Андрюшенька, меня вы не боитесь?

– Я не боюсь, - сказал Соломатин. - Я опасаюсь. Я опасаюсь того, что в вашем интересе ко мне все определяет расчет.

– Да по поводу чего расчет-то? - рассмеялась Елизавета. - На что рассчитывать-то в вашем случае? Какой от вас может быть пух? Помилуйте, Андрюшенька! Вы вне игр и забот, вы держите себя в затворе, вывести себя из затвора не решаетесь, трусите, оттого и все ваши муки. Расчет мой с вами не связан, вы о нем знаете, и потому позволяете губы кривить: «Самозванка!» Дело ее уладится, тогда, мол, я ею и займусь…

«Стерва! Стерва! - в раздражении пребывал теперь Соломатин. - Догадывается! Обо всем догадывается! Или кто-то выложил ей мои затруднения на селедочном блюде. Вот, мол, тебе объект для действий, девочка, займись им… С одного бока уже попробовали подтолкнуть лежачий камень, теперь принялись с другого. Но может, толкачи с разных боков - разные?»

– А вот и явился мой расчет! - воскликнула Елизавета. - Я уж тревожилась, вдруг не явится. Нет, явился.

Глаза Елизаветы горели, усмешка исчезла и из уголков ее рта, чувство к явившемуся выразилось искренне и было оно обожанием.

А явился, оставив красный спортивный автомобиль на траве у ворот, пятидесятилетний плейбой Джим, проще - Костя Летунов. Тот самый, кого Елизавета после неспешных отборов из благоугодных претендентов оставила единственным кандидатом на должность достойного быть ее отцом. Недолго кочевряжился. А может, и не кочевряжился. Привыкал. И видимо, привык. Принял.

Десять лет назад Летунов держал стадионы, с гитарой и без гитары, ревел что-то про мадонну, про страсти в северных торосах, девицы утаптывали футбольные поля, визжали, прыгали, падали на землю со стонами райских наслаждений. Потом он осип, петь бросил, не снимался даже в клипах. Сам стал клипмейкером. А потом - продюсером и владельцем ресторанов. Причем, удачливым. В последние годы менее всего интересовался попсой, почти ушел из болота шоу-бизнеса, усердствовал в кино, в частности, устраивал и фестивали и даже вкладывал деньги в футбол. Был сыт, румян и доволен. Физиономия его то и дело предъявлялась публике в светских хрониках богатых журналов. То в компании «с подругами». То вблизи физиономий Грымова, Янковского и им равновеликих. То сама по себе, удостоверенная словами: «Светский лев Константин Летунов».

На льва Летунов никак не был похож. Он располнел, впрочем был крепок, располнело и его лицо, хотя и не опухло. Гривы давно не имел. Белые кудри его опали, залысины поднялись к ушам. Но нынешняя цирюльничья мода оказалась хороша и для продюсера. Наголо его не брили, оставляли сантиметровую соломенную жесткость. «Стерня на голове, - позволял себе шутить Летунов. - Битва за урожай прошла успешно». Светским львом сегодня он и вовсе не выглядел. Соломенную шляпу бы ему на затылок, и сошел бы за трудягу-дачника, оставившего на участке лопату и грабли.

Летунов от калитки помахал рукой восторженной Елизавете, но пошел не к ней, а напрямик к мемориалу. Плелись за ним, и явно неохотно, двое приятелей. «А внепаспортный папаша благодушно нетрезв», - отметил Соломатин. Сам он, что, неблагодушно-нетрезв? Пожалуй… У мемориала Летунов рухнул на колени, обнял бочку и принялся ее целовать. Чмокал и всхлипывал: «Сереженька! Не уберег ты себя, не уберег!…» «У него песни были из "Москвы кабацкой", - вспомнил Соломатин. - И, конечно, блюз "Шагане"…» Приятели отодрали Летунова от бочки, с минуту он простоял в безмолвии, так и не сдвинув руки, по-прежнему раскинув их, словно приглашая природу, а может, и вселенную целиком приблизиться к нему и всплакнуть у него на груди. Потом он воскликнул:

– Дочурка! Ты где? Поехали!

Елизавета шумно бросилась к Летунову, с визгом вспрыгнула на него, обхватив руками шею, а ногами бедра неистлевшего еще кумира. И Летунов был шумен, поощрительно шлепнул Лизаньку по ягодицам и стал подбрасывать ребенка в воздух. Павел Степанович Каморзин, Марат Ильич, прочие дядья и тети наблюдали за шалунами с удивлением.

– Ба! Да тут и Петруша, - заметил Нечухаева Летунов. - Поедешь с нами? В прохладные места…

– Нет, - мрачно, но и гордо-надменно произнес Нечухаев. - Здесь еще произойдут события.

Он стоял пророком.

– А где же наша маменька? - спохватился Летунов.

– Ее здесь нет! - весело заявила Елизавета.

И слова про некую маменьку, естественно, вызвали недоуменные перегляды родственников Каморзина.

Уже у калитки с плеча Летунова Елизавета погрозила пальцем Соломатину:

– Несносный! Неужели так трудно разузнать номер телефона? А впрочем, Андрюша, сидите в своем затворе. Пока…

«Что значит это "пока"? - рассуждал Соломатин. - Пока… Покедова, что ли, брошенное пустяковому знакомому? Или подсказка - сидите, Андрюша, пока в своем затворе? А-а-а, не все ли равно? И вот еще что, - пришло в голову Соломатину. - Кузины… Особой радости приезд Летунова у кузин не вызвал. Странно…»

А красный автомобиль уже отлетел от усадьбы Каморзина. Болид не болид. Но все-таки…