Камергерский переулок

32

Шухов, коллега Прокопьева еще по прикрытому в начале девяностых оборонному НИИ, шесть с лишним лет назад и пристрастивший приятеля к пружинному делу, пришел посоветоваться. Он был в смущении. Как и Прокопьев, Дмитрий Григорьевич принимал и приватные заказы. Нынешний нашел его в Интернете. Заказчицей оказалась женщина, фамилию, имя она назвала, естественно, условные. Но возраст дала якобы точный, тридцать шесть с половиной лет («Ровесница» - отметил Прокопьев). Москвичка и часто бывает в Москве. Возникла паутинная переписка, а можно сказать, пошли доверительные переговоры-беседы. Заказчица Шухова заинтересовала, случилось даже некое общение натур. Порой и с откровенностями. Долго рассказывать, заметил Шухов, наконец, она призналась, какое миниатюрное устройство автономного действия без подключений в розетку она желает получить. Секс-машинку. С мобильный телефон. Но с разнообразием выдвижных форм, со сменой ритмов и протяженности углублений, со сменой запахов и с возможностью передвижений по эротическим и проблемным участкам тела, как прикрытым, так и нагим. И с виду вещица должна быть изящной, может, даже и с украшениями, чье пребывание в деловой сумочке не должно было вызвать превратных толкований. С такой вещицей можно было бы прямо с совета директоров ради разрядки выйти в укромное место и через пять минут вернуться на тот же совет директоров обновленной и успокоенной. Утомилась я от мужиков, призналась Василиса (так позволяла себя называть), утомилась. А бабы, особенно бизнес-бабы ее уровня или ниже, случались в ее жизни прилипчивыми и мстительными, ласки же их были корыстными.

– Трудная у нее жизнь, трудная, - пришел к выводу Прокопьев. - Но увлекательная.

– Трудная, - согласился Шухов. - Но сама она стала мне симпатична. Я был бы не прочь увидеть ее и побеседовать с ней в яви.

– Стало быть, ты согласился принять ее заказ?

– Пока нет. Сказал, задача технически очень сложная. И надо подумать.

– Задача, действительно, технически непростая, - сказал Прокопьев. - Перочинный ножик с двадцати семью предметами, самозатачивающимися, и со свободно-предприимчивой динамикой.

– Сравнивать с ножом, - возмутился Шухов, - неумно и пошло!

– Я и сам это понял, - сказал Прокопьев. - Но возникают и другие сложности. Надо знать все параметры, хотя бы в сантиметрах, возможности растяжений и сокращений, интенсивность податливых колебаний, диаметр входа. И все прочее. Ну и участки тела, про которые ты говорил.

– Все это будет! - воскликнул Шухов. - Но я не могу иметь со всем этим дело!

– То есть? - спросил Прокопьев.

– Но она - не место для вставления замка, она для меня уже человек и даже женщина. А я не врач-гинеколог.

– Господин Шухов, вы имеете репутацию примерного семьянина, - сказал Прокопьев.

– Сережа, мне не до шуток!

– Откажись.

– Откажись! А она передаст заказ другому. Ты знаешь, что такое ревность?

– Извини, - сказал Прокопьев. - Я должен привыкнуть к твоему состоянию. Мне оно пока кажется странным. И сам ты пришел ко мне за советом - помочь решить сложную, но изящную техническую задачу.

– Если бы только техническую… - вздохнул Шухов. - Я знаю, ты увлекался немецкими мастерами, у тебя есть монография о «Грюне Геволде»…

Упомянутую Шуховым монографию Прокопьев купил в Дрездене, был там, в Гэдээрии, туристом, в музей на набережной Брюля захаживал раз пять. Прокопьев почитал и Гофмана, в чудесных его историях механические якобы безделушки сотворяли не только создатель Щелкунчика добряк Дроссельмейер, но и мошенники, дурившие публику, и таинственные изобретатели людей-автоматов, каких не удалось подарить миру и нынешним японским умельцам. В Дрезденском музее Прокопьев наблюдал, разглядывая мелочи и восхищаясь ими, механические поделки саксонских мастеров восемнадцатого и начала девятнадцатого века. Август-Фридрих Сильный пришел теперь на ум Прокопьеву. Большой женолюб. И в Европе не последний человек. Один из трех. Карл Двенадцатый, скандинав, викинг. Петр Алексеевич, Великий, этот оказался поярче и поудачливее всех. И вот дрезденский, саксонский, и король польский, Август Сильный. Конечно, размышлял Прокопьев, и при нем изготовлялись не только Щелкунчики (в Дрездене, правда, имели место лишь Золотой горшок и студент Арнольф, а чиновник Дроссельмейер по воле Гофмана жил в ином городе), но и механизмы для любви. Покупали их для домов мужских удовольствий. Особенно французы и голландцы. Впрочем, саксонцы и пруссаки тоже не желали скучать. Машины для любви в «Зеленой кладовой» на набережной Брюля не выставлялись, но Прокопьев прочитал о них в купленной им монографии. Одна из этих машин напоминала токарный станок, основной ее частью была определена кожаная подушка с двумя половинками и отверстием меж ними, то есть межягодными местами, и обладатель машины усердием нижней педали приводил подушку в эротическое действие. Положение подушки в соответствии с ростом желающего обреталось с помощью винта. Другая машина была посложнее и, естественно, дороже. Это устройство по инженерной мысли и дизайну опережало нынешнюю резиновую американскую куклу. Каркас из стальной проволоки обтягивали шелком, набивали конским волосом и, понятно, устраивали желанные отверстия.

Прокопьева воспитали в спортивно-пионерском духе, приседай и подтягивайся, а не дрочи, аскетом и истязателем плоти он, правда, не стал, но некую, чуть ли не католическую, стыдливость ему втемяшили. К машинам любви он проявил интерес как инженер. Или сказать вернее - как конструктор. То есть конструкцию можно создать и для самой забавной цели. Живи себе и наслаждайся. Или живи себе и зарабатывай на наслаждениях бабки. Недавно он вычитал в газете, что некий чех в Праге устроил музей с двумя сотнями экспонатов, именно секс-машин. Впрочем, все это занимало Прокопьева точно так же, как сведения, скажем, о восьмистах разновидностях клаксонов для лимузинов двадцатых годов века двадцатого в Америке или в стильной Британии. Но сейчас волнения Мити Шухова озаботили и его.

«А не манекен ли, набитый конским волосом, приставленная ко мне девушка Нина?» - пришло ему вдруг в голову.

Бред, конечно, сейчас же ответил он сам себе, но ведь как проверить?

Сама мысль о том, что возникли сомнения в реальности Нины-человека, казалась ужасной.

Но ведь Дроссельмейер…

Дроссельмейера придумал Гофман Эрих Теодор Амадей, у него есть и еще персонаж, создавший куклу Коппелию. Доктор Коппелиус. Коппелия замечательно танцевала. Но с объявленной целью. А ведь возможности у коварного доктора в каком-то там тыща восемьсот восемнадцатом году (Наполеон жив) были хилые. «Тойоты» по асфальтам не ездили. И тем не менее…

И теперь женщина, разрешившая Шухову (или пожелавшая) называть себя Василисой, заказала миниатюрное устройство. «Если я не вернусь, считайте меня феминисткой». Острота банальная. От мужчин мы утомились, на них нет времени. К тому же они могут быть немыты, от них несет перегаром и другими бабами. Подавайте нам изящное многоцелевое устройство, с каким можно было бы уйти на пять минут с совета директоров. А потом вернуться довольной и ни в ком не заинтересованной, а всяческих злопыхателей сокрушить.

Интересно, интересно…

Отчего же не помочь советами и идеями взбудораженному Шухову?

Кстати, забыл спросить, сколько заказчица Василиса готова выложить за изделие.

Плата за услуги теперь не особенно интересовала Прокопьева (и так был незаслуженно сыт), но суть заказа стала ему интересна. Во сколько же оценивает Василиса свои удовольствия и комфорты? Впрочем, он знал, что в нынешнем случае Шухов чисел прописью ему не объявит. Влюбился дурень.

А он, Прокопьев, не дурень?

Табуретку Нины он починил в день. На музыкальную табакерку ушла лишь неделя. Это прыть халтурщика, сказал себе Прокопьев. Или идиота. Идиота, пожелавшего заслужить комплименты заказчицы. И не просто заказчицы, а женщины, вызвавшей у него обострение чувств. При этом Прокопьев не переставал думать, а не приставлена ли эта самая Нина (или подставлена) к нему по чьей-то корысти? Думать об этом было мерзко. И стыдно. Но вот думал. И сомневался. Опять же, что значит - по чьей-то корысти? По чьей? Три человека попадали в его предположения. Причем у двух, точно, могли быть и корысть, и расчет. А у одного - любопытство и некое еще не разъясненное Прокопьевым чувство. Похоже - недоумение и ревность. Странно, странно…

При отгоняемых им мыслях о возможной подделке Прокопьев вынужден был сравнивать Нину с существами бесспорно подлинными. Так вот, бесспорно подлинным существом была для него теперь буфетчица Даша. Он вспоминал, как в день погрома Камергерского переулка вместе с кассиршей Людмилой Васильевной он перебинтовывал порезанную стеклами коленку Даши. То есть перебинтовывала Людмила Васильевна, а он как бы ассистировал и касался пальцами теплой Дашиной ноги. Даша чуть-чуть пристанывала, стонов же своих стыдилась, пыталась улыбаться, а из глаз ее текли тихие слезы, и Людмила Васильевна жестами посоветовала Прокопьеву взять уложенные у кассы салфетки и протереть Дашины щеки. «Спасибо, Сергей Максимович», - прошептала Даша. «Да что, я старик, что ли, что вы меня по отчеству называете? - сказал Прокопьев. - Мне тридцать шесть, и до пенсии далеко…»

Даша была подлинная, живая, теплая, со слезами и струйкой крови, ими с Людмилой Васильевной приостановленной, а Нина вызывала теперь сомнения Прокопьева, но именно перед ней ему хотелось выглядеть человеком достойным и нечто из себя представляющим. Именно ради нее он старался. А про Дашу ему стало известно, будто бы миллионщик Квашнин сделал ей предложение. Не только хозяйничать в бывшей закусочной в Камергерском, но и обвенчаться с ним. И Даша будто бы сказала, что коли все в закусочной изменится, она там не будет уместна, а идти в подруги жизни почти олигарха не видит соответствия. И надо сказать, известие это, вполне возможно, сотканное из ложных слухов, Прокопьева не слишком взволновало. Но отчасти обрадовало. Необъяснимо, почему.

Нина, фамилия ее в платежной квитанции значилась - Уместнова, быстрому исполнению заказа удивилась и будто бы даже не была этому рада. То есть она была готова продолжать с Прокопьевым разговоры о реставрируемых вещах, а тут их общение могло и закончиться. Стало быть, Прокопьев перестарался. И они с Ниной пришли к мнению, что вещицы следует усовершенствовать. Прокопьев надумал было заставить зазвучать в музыкальной табакерке марш из «Любви к трем апельсинам» Сергея Сергеевича. Но в спешке вызвал произнесение ксилофоном пошлейших «Ландышей». Если бы Нина, по квитанции - Уместнова, одобрила бы эти «Ландыши», всяческие общения с ней Прокопьев бы прекратил. Хотя, когда он ковырялся с табакеркой, мысль об этом в голову ему не приходила. Теперь пришла.

Нина «Ландыши» не одобрила.

– Но для более сложных звуков, - сказал Прокопьев, - для тактов из тех же «Апельсинов», например, недели не хватит, может, и месяцы понадобятся.

– Хорошо, - кивнула Нина, - я подожду. Пусть табакерка побудет у вас.

– Спасибо, - сказал Прокопьев.

– Естественно, потребуется дополнительная плата, я готова, хотя больших денег у меня нет…

– Никаких дополнительных рублей! - сказал Прокопьев. - Посчитаем, что я схалтурил и буду исправлять следы халтуры. Работа эта мне в удовольствие.

– Но, Сергей Максимович, если я сумею выгодно сбыть табакерку антикварам, я буду обязана отблагодарить вас и деньгами.

– Вы все же хотите продать ее? - спросил Прокопьев.

– Буду вынуждена, - сказала Нина. - Тем более что никакой связи с ней не чувствую… Впрочем, извините, пожалуй, я допускаю бестактность… Ведь вы дадите ей голос и мелодию…

– Не берите в голову, - сказал Прокопьев.

Самому ему захотелось немедленно схватить Нинину руку и ощутить, не прощупывается ли сквозь кожу женщины жесткость конского волоса. А лучше было бы с ней переспать, тогда уж поддельность существа определилась бы явственная. «Лечиться надо! - отругал себя Прокопьев. - Лечиться!» Но сразу же понял: при чем здесь проверка существа? Вне зависимости от чего-либо в нем просто опять возникло нормальное мужское желание. Хоть бы ушла, что ли, она, взмолился Прокопьев.

Но Нина, похоже, не торопилась уходить. Может, и в ней жил не один лишь деловой интерес. И в прошлый раз она вроде бы говорила, что желает побыть вблизи Прокопьева приятельницей. Конечно, могла и лукавить. Не силен был Прокопьев в затеях с женщинами, но понимал, что нынешняя игра с Ниной его затягивает. Игра с ее погонщиками была делом особенным, к ней Прокопьев относился серьезно. И вряд ли та игра могла закончиться табуретом и табакеркой.

А что если бы и у Нины возникла нужда, пришло вдруг в голову Прокопьеву, обзавестись миниатюрным изделием, схожим с предметом, интересующим заказчицу Мити Шухова? Какая глупость и даже подлость думать сейчас об этом, осадил себя Прокопьев.

Впрочем, почему подлость и глупость? Некий задавленный в подполье его натуры интерес, пусть и болезненный, несомненно существовал в Прокопьеве, он имел объяснение, и что было его стыдиться? И тут же Прокопьев осознал, что в отношении Даши подобного рода мысль придти ему в голову не могла бы! Не могла!

– Ну вот, мы, похоже, обо всем договорились, - строго сказал Прокопьев. - Будьте добры, позвоните или зайдите через две недели.

– Так уж и обо всем? - улыбнулась Нина.

– Ну это, что касается заказа… - отступил Прокопьев.

– То есть мне следует вас покинуть?

– Не знаю, - сказал Прокопьев. - Вы, Нина, со мной не откровенны. А я помню про невыметенный сор и про неоткупоренную бутыль. И про то, что я был назначен стать жертвенным существом. И вот теперь эти табакерка и табурет как продолжение игры…

– Вы ощущаете во мне опасность для себя еще и потому, что не прочь были бы переспать со мной? Так?

– С чего вы взяли?

– Я женщина. Я чувствую. И вы мне желанны. Порой… Но по вашим представлениям, я могу быть обманщицей, неверной и капризной. Не возражайте, и это я чувствую. Ко всему прочему, в какой-то момент, там, в Камергерском, я вас разжалобила. Будто я у кого-то в кабале или кем-то околдованная, а вас вынуждаю стать рыцарем, способным расколдовать или спасти. Разве такие соображения не приходили вам в голову?

– Приходили… - пробормотал Прокопьев.

– Приходили, - кивнула Нина.

– Но мои соображения переданы вами упрощенно…

– Не оправдывайтесь, Сергей Максимович, - сказала Нина, скорее с печалью, нежели с ехидством. - Давайте не будем создавать напряжений… Через две недели так через две.

И заказчица Нина Дементьевна Уместнова ушла. Но не сразу ушла, а еще и некие действия произвела, зеркальце достала из сумки, губную помаду и записную книжку. Волосы поправила, чуть вздыбила, или взбодрила, освежила прелесть губ, впечатляющая была сейчас женщина, о чем и сама знала, записной книжке, видимо, доверила память о назначенных двух неделях. Ждала от пружинных дел мастера слов, должных удержать ее или хотя бы назначить деликатное продолжение приятных разговоров, предположим, и о взаимных желаниях.

Но Прокопьев был тверд. Сам удивился себе.

– Да, - подтвердил он. - Именно через две недели. Не раньше.