Камергерский переулок

36

Поутру в квартиру Прокопьева позвонил почтальон (или кто теперь разносит телеграммы?). Через порог он не переступил. Ваш дом - ваша крепость. Но заставил Прокопьева расписаться в получении, удостоверив в бумагах день и часы с минутами. Телеграмма была доставлена в светло-салатном пакете с черными буквами - «Правительственная». Возможно приходил и не почтальон, а курьер-скороход. Разорвав пакет, Прокопьев из текста телеграммы узнал, что он, уважаемый господин Прокопьев Сергей Максимович, назначается экспертом в Государственную комиссию выяснения причин отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку. Фамилия человека, произведшего назначение, Прокопьеву не была известна.

Удивлению Прокопьев не дал разрастись. Ну назначили и назначили. Стало быть, есть в поднебесьях сведущие и умные люди. Или дураки. Или жулики.

Значит, можно было не ехать сегодня в Долбню. То есть возникли основания поездку в Долбню хотя бы отложить. Почтальон или курьер словно бы доставил Прокопьеву в конверте облегчение.

Облегчение от чего? Или облегчение чего? Судьбы? Жизни? Признав себя экспертом державной комиссии, государственной важности человеком, можно было и уберечься? Так, что ли? Истинно так! Но от чего уберечься? Известно от чего.

Напор Людмилы Васильевны Прокопьева вчера смутил. «А я-то при чем?» - не желал согласиться с ее укорами Прокопьев. «Но кто же еще при чем? Кто? - недоумевала Людмила Васильевна. - Вы меня за простушку не держите, Сергей Максимович. Я много чего нагляделась. И мне суть людская открыта. Уж если кто сейчас Даше поможет, так это вы. И вам участие в ее судьбе необходимо. Сами себе признайтесь…»

Резон в словах Людмилы Васильевны был. Прокопьев не переставал думать о Даше. Не только резон, но и указание было. Не он один, а и иные посетители закусочной сознавали, что Людмила Васильевна - не просто кассирша.

И все же Прокопьев, признавал он сейчас, ужом вчера вертелся, чтобы не отправиться немедля на поиски Даши. Обрадовался, узнав, что долбненского адреса Даши у Людмилы Васильевны при себе нет, завтра, мол, я вам перезвоню, а вы мне продиктуете… «Да зачем завтра-то! - горячилась Людмила Васильевна. - Вы сейчас сходите на угол Кузнецкого и Дмитровки, там у Анастасии, Дашиной землячки, фруктовый лоток, и адрес узнаете, и всяческие подробности Дашиной жизни». «А зачем на угол-то ходить! - обрадовался Васек Фонарев, на минуты из душевного разговора исключенный. - Она где-то здесь болтается. Чумовая Настька-то, банановая! Сейчас я ее приведу!»

И привел. Прокопьев эту Настьку видел в закусочной. Чаще всего в морозные дни. Она прибегала в «Закуску» по естественным надобностям организма, угостить персонал хурмой и бананами, ну и погреться. Запомнилась она Прокопьеву валенками, ватными штанами и ушанкой из нутрии, завязанной под нижней губой. Теперь она вытаращила на Прокопьева глазищи в удивлении, будто не знала, кто он такой и зачем она ему нужна. А сама знала, кто он такой и для чего ему надо ехать в Долбню. Она и теперь была готова к ненастьям и зимним стужам. Голову укутала шерстяным платком, кисти рук ее прятались в нарукавниках, отнюдь не бухгалтерских. Разговор у них с Прокопьевым вышел тихий и без шуток. Людмила Васильевна, дабы не напрягать собеседников подсказками, отошла в сторонку, и даже Васек Фонарев в деликатности чувств направился к Арсению Линикку. Настя написала на листочке Дашин адрес и рядом стрелками изобразила дорогу от станции к Дашиному дому. «Это с Савеловского вокзала», - сказала Настя. «Знаю, знаю», - кивнул Прокопьев.

Если бы не курьер-скороход и не правительственная телеграмма, Прокопьев должен был бы теперь брать билет в пригородных кассах. Для Даши им было приготовлено объяснение. Легенда, изящно говоря. В Долбне жили родственники Прокопьева, дядя с семьей. Дядя некогда имел дом в селе Воробьеве, на Ленинских - в том измерении - горах. По случаю возведения университета жителей села Воробьева отправили на поселение в кирпичные дома у станции Долбня. Места вокруг Долбни были тогда пустые. Стояли там только постройки пленных немцев. И была известна Долбня своей барочной церковью Спаса у озера Киево и тем, что от платформы ходили автобусы в чудесную усадьбу Марфино с госпиталями, санаториями и дачами сталинских соколов. Так вот. Если бы Прокопьев отыскал Дашу, он бы мог сказать ей, что навещал дядю, а накануне встретил в Камергерском товарок Даши по закусочной, они, узнав о поездке Прокопьева в Долбню, обрадовались, заверещали, наказали Дашу найти, передать ей адреса их новых рабочих мест, ну и прочее. Очень складно бы получилось. Если бы Прокопьев Дашу отыскал. А ему и хотелось бы отыскать. Но и хотелось бы, чтобы ее не оказалось дома, да и в Долбне вообще. То есть он как бы действие предпринял, совесть успокоил, а Даша взяла да и укатила к родителям (намерение свое она выказывала Насте). Значит, не судьба. Не ехать же ему в Херсон.

«Слюнтяй!» - отчитал себя Прокопьев. Конечно, удобнее жить в осторожности. В умении предчувствовать опасность и от опасности уклоняться. Несколько месяцев назад в Камергерском, в закусочной, произошло явление ему неких телеграфных лент («И нынче - телеграмма!…») с истерическим текстом и мольбой о помощи. И будто бы он был готов откликнуться на мольбу заплаканной девицы с жалко-бедной примятой прической. И девица осадила его, и вовремя пришло соображение: «Чур меня!» Но сейчас-то повод для испугов был иной. Опасности или опасения возникали из-за сочетания: «Прокопьев + Даша». Прокопьев пугался самого себя. «Чур меня!» он должен был произнести, подведя себя к зеркалу. Зачем он Даше? Зачем ему Даша? Ему тридцать шесть, Даше - двадцать четыре. В ее присутствии он ощущал себя если не добрым папашей, то уж по крайней мере благорасположенным к сероглазой дивчине дядькой. В немногих своих лирических историях он проявлял себя человеком неловким и чаще всего простаком. Но знал: не тряпка он и не тюфяк. Не медуза. Но может быть, в его судьбе нечто не сошлось (или не совпало) и не потребовало от него истинного проявления дарованных природою свойств? Сколько раз, сидя в закусочной и созерцая белую доску со словами «Сергей Сергеевич Прокофьев», пребывал он в томлениях чувств и думах о своем предназначении. Каково оно и в чем?

Явно не в листочке с долбненским адресом бывшей буфетчицы Даши, позванивали подсказки Прокопьеву. И уж, наверняка, не в тексте правительственной телеграммы.

А не позвонить ли Мите Шухову, пришло в голову. То есть не похвастаться ли сейчас приятелю возведением его, Прокопьева, в эксперты Государственной комиссии? Был случай, звонил и хвастался. Когда четыре его стула сочли достойными стоять в обновляемом Кремлевском дворце. Но то был случай профессиональной удачи, да и хвастался Прокопьев скромно-уничижительно и как бы между прочим. А теперь-то что? Что это за комиссия такая, и что за доблесть быть в ней экспертом? Митя Шухов сейчас рассмеялся бы. А вот Нина бы не рассмеялась. Не должна была бы рассмеяться. Телефон ее у Прокопьева имелся… Петухом или павлином, осознал Прокопьев, он готов был распушить хвост перед соблазнительной женщиной в красной каскетке, хозяйкой двух поломанных вещичек. И еще осознал: она, какие бы особенности он в ней ни предполагал, вызывала у него естественные мужские желания, а на Дашу он глядел именно как старомодно-добродетельный дядька. Фрол Федулыч вблизи юной наивно-романтической родственницы, и ни о какой близости с ней думать не думал.

Но ведь случай с Ниной, запуганной некогда и жалкой, заставил его в оторопи произнести: «Чур меня!»…

Прокопьев подошел к зеркалу. В Долбню он собирался аккуратно и не изъяны в дорожном одеянии был намерен теперь обнаружить. Дядька ли он дряхлый, Фрол Федулыч ли замоскворецкий? Вот что ему захотелось тотчас же выяснить. Или удостоверить. Да нет, какой уж тут дряхлый дядька! Моложавый, поджарый, крепкий, в плечах - широкий (юношей занимался греблей, прежде чем увлечься лыжами). Да, именно не самый дряхлый и не самый согнутый из тридцатилетних. Иное дело к красавцам, в чем Прокопьев жил убежденным, отнести его было никак нельзя. Лицо свое считал неказистым. Не то чтобы оно было лошадиным, но, пожалуй, излишне вытянутым да еще и с толстыми губами, ну и нос завершался не слишком остро, не картошкой, правда, а крыжовиной. Впрочем, и у Сергея Сергеевича Прокофьева нос нельзя было назвать идеальным. («Эко куда заехал! С гением сравниваешь!»). Ну светлые волосы у Прокопьева были густые, чуть волнистые. Ну некоторые знакомые полагали, что у него выразительные карие глаза. То есть взгляд их приятен, добрый, что ли, пусть порой и насмешливый. Итого: не дряхлый и даже спортивный, не красавец, но из тех, терпеть кого можно. Не Квазимодо. Таково было сегодняшнее заключение Прокопьева.

Ну и что? Ради чего он подходил к зеркалу?

Зазвонил телефон.

Не заседать ли в комиссию призывают и немедленно?

Нет. Звонила Нина. А свой номер он ей не давал.

– Доброе утро, Сергей Максимович, это Нина Уместнова, если помните. Та, что с табуретом и табакеркой. Да, свой номер вы мне не давали. Я вчера проходила Сретенским бульваром, вас не было, но мою просьбу о номере телефона милостиво уважили. Вы мне не рады?

– Отчего же, - сказал Прокопьев. - Рад. Но мне сейчас уходить. По делам.

– Я коротко. У меня билеты в Консерваторию. Вы ведь любите и Прокофьева, и Стравинского. Вот их и будут давать вечером.

– Очень вам признателен, - сказал Прокопьев, - и чрезвычайно извиняюсь. Но вечером меня… Срочный заказ. Очень выгодный. Отменить его я не могу.

– Я вас понимаю, - протянула Нина, и в интонациях ее Прокопьев уловил растерянность, огорчение и даже обиду. Но тут же и услышал: - Значит, не судьба.

– Какая уж тут судьба, - сказал Прокопьев и сразу понял, что сморозил глупость. Надо было распрощаться и повесить трубку.

– Для вас не судьба, а для меня, может быть, и судьба… Я думала, что после концерта мы сумеем приятно провести время… Но раз вы не можете отменить свои труды, значит я для вас человек чужой…

Сладким был голос Нины, и сладкое желание возбуждала она в Прокопьеве. Отчего же и впрямь ради музыки и ночных приятностей не пренебречь выгодой срочного заказа?

– Да, Сергей Максимович, я для вас чужой человек, и приглашение мое для вас не заманчивее ложки уксуса. Но не откажите в моей просьбе… Выслушайте мое предчувствие. Вам следовало бы не увлекаться сегодняшними делами. Беда может случиться, Сергей Максимович, беда. Ну, если не беда, то бяки всякие и конфузы…

– Нет, - грубо произнес Прокопьев. - Отклонять заказ я не стану. Извините.

Номера телефона у нее не было. Но достала. И передала предчувствие. Или выполнила чью-либо просьбу передать предчувствие.

После недолгого молчания (Прокопьеву бы опустить трубку, а он будто бы все еще ждал неизвестного) Нина сказала:

– Сергей Максимович, - голос ее стал теперь нежно искательным, мечтание звучало в нем, греза девичья и ничего не осталось в нем от тревоги предчувствий, - а вдруг дела ваши сами по себе развеются, и вы сможете подъехать к Консерватории, а потом мы проведем с вами время, как вы пожелаете? Такое ведь не исключено?

В этом ее «не исключено» не было уже грезы девичьей, а было томление плоти.

– Не исключено, - буркнул Прокопьев.

И тотчас же отправился на Савеловский вокзал.

Поменял бумажки на монеты и двинул к автоматам пригородных касс. И тут началась всякая чепуха. Бяки обещанные. В ответ на его рубли с полтинниками из автоматов выскакивали билеты вовсе не до Долбни, а то до Трудовой, то до Яхромы, а то и до Вербилок. Деньги Прокопьеву транжирить не хотелось, а он все вгонял и вгонял монеты в отверстия касс, будто был одурманенный раб игровых автоматов. Живая продавщица билетов, по умонастроению Прокопьева сейчас - чуть ли не председатель Страсбургского суда, выслушав его жалобы, дала ему разумный совет: «Не обижайтесь вы на кассы, им и положено ошибаться. Яхрома и тем более Вербилки дороже Долбни, вы по билетам в те зоны и поезжайте. И кончатся ваши недоразумения». Недоразумения! Эта распрекрасная Нина, владелица табурета и табакерки, обволокла его мысли (а может, и действия?) сетью своих предчувствий, и теперь он что - должен будет тыркаться в коридорах недоразумений, неприятностей, конфузов и прибредет к беде? Ну уж нет! Сети следует разорвать, разгрызть их резцами английского аппарата «Скорпио»!

Прокопьев заскочил в отбывавшую долбненскую электричку, не имея в карманах билетов. Подачки касс он перед тем разорвал и клочья их развеял на рельсы и шпалы четвертого пути.

Воинственный уселся Прокопьев на порезанное лезвиями пригородных хулиганов кожаное сиденье. Будем считать, не долбненских, а долгопрудненских или шереметьевских, решил Прокопьев. Для душевного равновесия он принялся напевать про себя тему эпизода «Джульетта девочка», и тут его разбудили.

– Пассажир! Молодой человек! Платформа «Турист». Три минуты до Яхромы. Вам выходить!

Мужик в фуражке и кителе служивого, с рожей Черномырдина, тряс Прокопьева за плечо.

– Куда выходить? Какая Яхрома? - выныривал из забытья Прокопьев. - Мне надо в Долбню…

– Всем надо в Долбню, - сказал мужик. - Но Долбню мы проехали. Дубнинская электричка в Долбне не останавливается. А у вас билет до Яхромы.

– Какой билет?

– Тот, что у вас в руках.

Не запоют ли сейчас «Три карты», ужаснулся Прокопьев.

– Поторопитесь выйти. Дальше у вас не оплачено.

Пальцы Прокопьева и впрямь держали билет. Прокопьев взглянул на него. Никакую Яхрому там не пропечатали. Пятая зона, синие цифирки. И все. И не садился Прокопьев в дубнинский экспресс, а заскочил в долбненскую электричку. Это он помнил. Но требованию Черномырдина разумнее было подчиниться. В Яхроме на вокзале Прокопьев приобрел правильный билет и вызнал, какая электричка не посмеет пронестись мимо Долбни. Выходило, что транспортное средство, прокатившее Прокопьева от Москвы до Яхромы, потратило на пятьдесят девять километров три часа. Ничего себе, дубнинский экспресс! И кому служил дядька Черномырдин?

Прохаживаясь по перрону, Прокопьев загляделся на каравеллы Колумба. Виденные Прокопьевым в каком-то фильме (в «Волге-Волге», вспомнилось), они украшали знаменитый яхромский шлюз и будто бы увлекали за собой к московским набережным буро-зеленую волжскую воду.

Не надо было глазеть Прокопьеву на стальные каравеллы, возможно, покрытые сусальным золотом. Не надо!

Подкатила добропорядочная дмитровская электричка, Прокопьев шагнул в тамбур полупустого вагона и тотчас осознал, что он стоит на борту каравеллы Колумба. И это была не бутафория каналстроевской эпохи, а истинная каравелла великого навигатора, и рассекала она водоросли Саргассова моря.

– Господин-товарищ! Солянка ваша стынет. А вы меня торопили.

– Какая солянка? - удивился Прокопьев.

– Та, что у вас на столе, - высокомерно произнес официант, никак он не походил на Черномырдина, вежливо-холодным лицом дипломата скорее напоминал другого премьера, у того что-то стряслось с дачей. - Кружку пива вы выпили быстро, а солянке позволяете остыть.

– Я думал, будет мясная солянка, - попытался оправдать себя Прокопьев.

– Помилуйте, откуда же взяться в рыбном ресторане мясной солянке? - официант был все еще вежлив. - Мы ведь с вами находимся на Речном вокзале. Судака вам подавать?

– Да, судака, конечно…

– И водочку?

– И водочку…

«Хорошо хоть меня усадили за столик в ресторане, - соображал Прокопьев. - А ведь могли в сердцах забросить и насадить на вокзальный шпиль…»

В отличие от первого путешествия до Яхромы теперь в памяти Прокопьева нечто удержалось. Клочья несомненной бредятины. То ли в ней он был сам Колумб, то ли еще кто. Команды «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» вот-вот готовы были взбунтоваться, а он вел два журнала - для себя и для экипажей, и в том, что для экипажей, занимался «недописками», приуменьшая число пройденных в «море мрака» миль, будто прошли еще мало, и нечего роптать. На каком языке вел записи? Прокопьев не помнил. Нет, помнил. На русском, естественно, на русском! На каком же еще! Значит он был не Колумб (хотя откуда он знал о текстах записей в журналах?)? Нет, не Колумб… Ему чрезвычайно (будто в капризе) хотелось разглядеть и подержать в руках инструменты навигатора, с детства знакомые по книжкам с картинками - астролябию, секстант, подзорную трубу, топор Негоро (какой топор? какого Негоро?) и еще что-то, что выпало из памяти, ну и, конечно, карту знаменитого Тосканелли, на которой не было Тихого океана и двух Америк, а волны Атлантического умывали берега страны Сипанго, то бишь Японии, и южнее их - берега Индии с ее слонами и пряностями… Но потом пошли всякие гадости, будто хари пиратские, одноглазые, щербатые, в рваных немытых платках заглядывали в его каюту, пытались разбить стекло иллюминатора кривыми тесаками, обезьяны и попугаи торчали на их плечах. И были слышны их омерзительные вопли: «Гони, паскуда, пиастры! Гони пиастры! Гони, паскуда, бочки рома! Верни божьих коровок и бочку с керосином! Гони карту подкопа к сокровищам Квашнина!» Но вскоре их сменили твари более мерзкие и гнусные, чудища морские, пасти акульи с тысячами зубов, не чищенных пастой «Колгейт», тела гигантские медузьи, испускавшие ведра слизи, щупальца осьминожьи с кровавыми присосками. И эти твари, наверняка сожравшие абордажью свору с их попугаями и макаками, требовали чего-то в беззвучии яхромского кошмара, но угадывалось, что и им были нужны и пиастры, и какая-то карта, и бочки с чем-то. Однако и их в мгновение убрали, раздвинули и отшвырнули в никуда восхитительные руки Нины Уместновой, желавшей насладиться вечером (каким вечером?) музыкой Стравинского и Прокофьева. И если прежние видения Прокопьев наблюдал скорее с любопытством, нежели с неприязнью и страхом, то зла ему не желающее, ласковое Нинино лицо заставило его убояться. Теперь он понимал, что истинно никакой он не Колумб и не торчит ни на какой каравелле «Нинья», а смотрит в иллюминатор каюты туристского класса теплохода «Максим Горький». Тогда же мелькнуло ни с того ни с сего и такое соображение (о нем Прокопьев вспомнил, прохлебав рыбную солянку и пододвинув к себе тарелку с судаком «орли»). Приятель Прокопьева, радиофизик, в сезон навигации покупал на выходные две каюты именно «Максима Горького», топавшего каналом от Москвы до Большой Волги (то есть Дубны) и обратно в Москву. Приглашал в круиз одну из душевных подруг. Как только теплоход, отгудев, уходил к неведомым пределам, в дверь каюты к приятелю проскальзывала подруга, и более для них не существовали водные просторы. Сразу же после этого соображения в дверь забарабанили.

Жаждущая Нина никуда не исчезла, губы ее с чмоканьем всасывали в себя стекло иллюминатора, но та же Нина (или другая?) стучала в дверь каюты, страстным шепотом молила: «Откройте, Сергей Максимович! Впусти меня, Сереженька!» Пальцы ее перестали стучать, а стали скрести обшивку двери. И это были уже не пальцы с перламутром маникюра, а лапы с медвежьими когтями, они врезались, пробуривались вовнутрь каюты и тянулись к Прокопьеву. Тогда Прокопьев и выкрикнул в ужасе: «Чур меня! Чур меня!» И услышал на испанском, естественно, на испанском (испанского Прокопьев не знал, но понял): «Земля! Вижу землю!»

И - нате вам! - вместо мясной солянки получил солянку рыбную. А перед тем якобы выпил кружку пива. Ладно, пиво на совести официанта… Обласкав судака «орли» ста пятьюдесятью граммами пшеничной, Прокопьев расплатился и метрополитеном отправился на Савеловский вокзал. Удаляясь от вод, взглянул на шпиль вокзала Речного. Да, если бы его подвесили на здешнюю рею, ему бы позавидовал незабвенный барон.

Стрелки часов Прокопьева удивили. Три часа отвозили его из Москвы в Яхрому труженики железной дороги. А из Яхромы в Москву водным транспортом возвратили за сорок минут. И это имея в виду шлюзы, отсутствие в канале попутного течения, набеги пиратов и морских чудищ. Произошло явное нарушение законов механики. И не только механики.

У меломанки Нины времени оставалось достаточно для того, чтобы загодя и в сокрушительном наряде оказаться вблизи взметнувшего руку Петра Ильича. «Не на того напали! - погрозил в воздухи Прокопьев. - Ужо вам!» И получил из кассового автомата билет именно до Долбни. Перед тем он подумывал, не оправиться ли ему для верности в Долбню автобусом? Или не нанять ли такси? Мол, мне в Шереметьево, но с заездом в Долбню. Однако рассудил, что автомобильный транспорт может оказаться не более надежным, нежели транспорты речной и рельсовый. А уж Шереметьево, даже если заявление таксисту ложно, способно было и вообще отправить его к зулусам с кольцами в ноздрях.

В вагоне электрички Прокопьев заставил себя не расслабляться и встретить происки вражьих сил в полном сборе воли и отваги. Страхам не поддаваться, а в причинах двух дорожных конфузов видеть лишь нелепое стечение обстоятельств.

Но ощутив себя собранным и отважным, Прокопьев вдруг испытал чувство сострадания к Нине. Ведь на что-то надеялась барышня. Возможно, и сейчас ждала его звонка с вестью об отмене срочного заказа. А дождавшись, что бы стала делать? С весельем, с огоньками в глазах бросилась бы приводить себя в порядок. Отправилась бы в ванную. Сразу же Прокопьев представил себе Нину обнаженную, в душе под струями теплой воды, натирающую тело гелем с благовониями и движениями своими будто бы манящими его, Прокопьева: отчего же ты не со мной, милый, ну иди, ну иди ко мне… Совершенно никчемным представилось Прокопьеву его пребывание в вагоне электрички. «Нет, надо смотреть в окно, на виды!» - приказал себе Прокопьев. А уже приближались строения дирижабельной столицы, города Долгопрудного. Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто было временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь - порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погасшими кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек. Но что-то и удивило сейчас Прокопьева. Сумрак. Сумрак за окном! Световые пятна вспыхивали там и тут. А вот уже и чернота бесснежной осени поползла за окнами. Неужто отзвучали на Никитской Стравинский с Прокофьевым? В самой же электричке свет не горел. И неслась она будто под откос. А вагон Прокопьева был почти пуст. Какие-то милиционеры пробегали мимо Прокопьева в конец состава, кричали, там будто бы убили женщину. Спрашивали у Прокопьева документы, слава Богу, они были. Взяли у него отпечатки пальцев, брали кровь вроде бы и на генный анализ. А потом из вагона в вагон от электровоза в конец поезда и обратно стала летать женщина, верещала под потолком, стонала, хрюкала, а то вдруг и хохотала. Возможно, это была женщина, из-за которой бегали и кричали милиционеры. Но возможно, это была и Нина…