Камергерский переулок

33

Сентябрьским вечером в Газетном переулке я встретил Гнома Центрального Телеграфа Арсения Линикка, и он предложил мне зайти с ним в Щель.

– В какую щель? - спросил я.

– В Камергерском, - сказал Линикк.

– Мне тошно теперь бывать в Камергерском, - поморщился я.

– Надо привыкать, - сказал Линикк. - Я привык. А мы и ненадолго. Зайдем и выйдем.

– А зачем?

– Не знаю. Сам не знаю. Но тянет. Может, что и увидим.

Время у меня было. Денег могло и не хватить. Но свободный человек в свободном государстве волен был именно зайти в коммерческое заведение, разглядеть цены, выругаться, выразить свое отношение к падению социальных нравов и благоусловий и вернуться в просторы рыночной свободы. Не солоно хлебавши.

– Тут и идти-то всего сто метров, - сказал пышноусый Линикк. - То есть, что я вам-то разъясняю! И вы, наверняка, уже нашли новое место для общений? Да?

– Нашел, - сказал я. - Между Консерваторией и театром Маяковского. Душевное место. У Игоря и Антонины.

– Ну вот, - кивнул Линикк. - И я туда раза два заходил. А в Камергерском мы просто посмотрим.

– Посмотрим, - согласился я.

– Уже пора, - сказал Линикк. - Щель уже начинает созревать. Впрочем, она и всегда была готова принять.

Похоже, вопросов от меня он не ждал. И мне не хотелось выслушивать от Линикка какие-либо разъяснения. Прогулочным шагом подошли мы к Художественному, некогда Общедоступному. И все же я спросил:

– А вы, Арсений, сегодня кто? Управитель кабельных хозяйств? Или Гном Телеграфа?

– Имеет ли это значение? - услышал я в ответ.

– Не имеет, - сказал я.

В витринах театра я увидел на фотографиях рыхлую физиономию существа, будто бы любящего пиво. Существо это не раз появлялось в закусочной, тихо пило минеральную воду и ко многому прислушивалось.

– Надо же, - сказал я, - и этот теперь при главных ролях…

– Для кого-то полезный человек, - заметил Арсений Линикк.

– Я люблю этот театр, - сказал я, - но вряд пойду на спектакль с его участием.

– Они особо и не расстроятся, - сказал Линикк. - И что мы понимаем с вами в коммерции?

«Сдается в аренду» - объявлялось в витринах «Пушкинской лавки».

– Что-то не торопятся любители бильярда и игровых автоматов, - попытался съехидничать я, но попытка вышла грустной.

Закусочная имела теперь название «In». «В», стало быть. «В» чем-то. Или «В» ком-то. Или мы обязаны были разместиться внутри «В». Европа. Либо Америка.

– Знаете, Арсений, духа у меня не хватает войти в эту «In», - сказал я. - Не посидеть ли нам сначала на лавочке?

– Отчего же и не посидеть? - согласился Линикк.

Присели на мемориальную скамейку. За спиной у нас в бывшей «Политической книге» тихо существовал красно-зеленый ресторан «Древний Китай».

– Ба! - только теперь сообразил я. - И «Оранжевого галстука» более нет!

– Два месяца как, - сказал Линикк.

Вместо будто бы обожаемого некогда московскими стилягами оранжевого галстука на серой стене горбатилась сине-зеленая волна, а географическое понятие «Анкона» призывало удовольствоваться блюдами адриатического побережья.

– Ну как, дух перевели? - поинтересовался Линикк.

– Вроде бы…

– Что же, двинем, пожалуй.

И мы пересекли Камергерский переулок.

Перед бывшей закусочной был теперь устроен загон под тентом на два столика с подачей, надо полагать, в жаркие дни кружек пива любителям. Сегодня загон пустовал. Я привычно дернул на себя знакомую дверь и вступил в «In».

Меня тут же будто придавило к полу. Антресоли на кронштейнах (дополнительно-выгодные посадочные места) нависали над чуть ли не прижатыми друг к другу протяженными столиками, эти напомнили мне столовые - то ли солдатские, то ли пионерских лагерей, чахлых предприятий. Убожество, убожество, пришло в голову. И официантка сейчас же возникла пусть и с привлекательными коленями, но убогая, с европейской, правда, улыбкой.

– Милости просим, - обрадовалась нам она.

Линикк нечто пробурчал, я хотел грубо выразить свое настроение, оскорбить хозяев и их прислужников, но отчего-то произнес вежливо и будто прибыв в Берлин:

– Апробирен… Мы только посмотреть… Только ознакомиться… Только апробирен…

– Вот, пожалуйста, меню…

По привычке я первым делом вызнал в меню цены на водку и пиво. После чего понять, какие деньги потребуются для приобретения здешних яств, было занятием несложным. Кружка пива предполагала сто семьдесят рублей, капли водки - девяносто. Сорок граммов. Ну да, тут Европа. Европейские граждане - люди приличные, чтобы не бузотерить и не нырять носом в спаржу, они заказывают именно по сорок граммов. Ну а если воспринять эту самую спаржу, да еще и взять какую-нибудь упруго-соевую колбаску, то придется извлечь из широких штанин не меньше тысячи.

– Нет, - сказал я. - Мы люди бюджетные. Это не для нас. Не так ли, Арсений?

– Пожалуй, так, - кивнул Линикк.

– Такое прекрасное заведение, историческое, можно сказать, - не выдержал я, - превратили черт-те во что! В какую-то солдатскую столовую! Я-то полагал, что у Квашнина есть вкус. Не будет этому «In» удач.

Последние слова уж точно вышли никчемными. Нет ничего глупее в жалкости своей награждать кого-либо мрачными пророчествами. А уход наш с Арсением Линикком несомненно выглядел жалким. И по справедливости. Пусты карманы, стало быть, и не лезьте со своими апробированиями.

Официантка жалкость нашу подкрепила улыбкой:

– Спасибо за посещение. Приходите еще.

– Присядем опять на скамейку, - предложил Линикк.

– Теперь-то зачем? Захотели нечто посмотреть в Камергерском, вот и посмотрели.

– Вы открыли не ту дверь, - сказал Линикк.

– Здесь одна дверь.

– Все же присядем. Присели.

– Здесь две двери, - сказал Линикк. - И вы открыли не ту.

– Не вижу я никакой второй двери, - проворчал я.

– Тем не менее она есть, - сказал Линикк. - И открывать ее следует особенным способом. От себя, взявши ручку повыше и вращая ее вправо. Пойдемте, я покажу вам.

Мы опять подошли к витрине «In» (стекла в ней хоть не уменьшили, и то благо). Линикк чуть ли не с нежностью коснулся ручки единственной (единственной!) двери, толкнул дверь «от себя», что-то пробормотал и пригласил меня.

– Милости просим. Проходите. Вот вам и Щель.

«Опять придется произносить дерзости официантке… - уныло подумал я. - Что я связался с этим телеграфным гномом?» Однако никакая «инная» стерва перед нами не возникла. Впрочем, поначалу мне показалось, что я вступил в черноту. Потом увиделось некое мерцание. Две свечи увиделись. Одна совсем рядом, другая, и будто бы струями воздуха колеблемая, - метрах в трех от нас - в клочьях черного тумана. Потом чернота сменилась для меня проглядом июльских сумерек. «А ведь по легенде именно об этом доме, - вспомнилось мне, - написано: "Свеча горела на столе, свеча горела…"»

– Присядем за этот столик, - пригласил Линикк.

– Вы как Вергилий, - сказал я.

– Как кто? - удивился Линикк.

– Это я так… Неудачно пошутил…

– Присаживайтесь… А я для начала схожу за пивом…

– Какое уж тут пиво?…

Стульев я не увидел, но подчинился указанию перста Линикка и опустился на пластмассовое сиденье. Сам же Линикк пошагал вовнутрь помещения и исчез в серо-синем тумане. Мне чрезвычайно интересны и близки немецкие романтики, и не только писатели или музыканты, но и художники дрезденской школы, прежде всего загадочно-грустный Каспар Давид Фридрих. Мне всегда казалось, что туманы на картинах К.Д. Фридриха - поэтические преувеличения, вызванные именно доктриной романтизма. В России подобных туманов я не наблюдал. Но вечерний туман, предъявленный мне на озере Мюгельзее в Берлине, мои сомнения по поводу туманов Фридриха отменил. А в день последней недолгой побывки в Дрездене я и вовсе был удивленно-взволнован и подумал, что, возможно, и в прозе Серапионовых братьев существенными были воздействия берлинских и саксонских туманов. Десятилетиями шло восстановление Дрезденской оперы, одной из знаменитейших в Европе, здания, заслуживающего почтения. Естественным было мое желание увидеть излеченное творение Земпера. А по городу в тот декабрьский день следовало ходить с фонарями. Я бы и сам отыскал оперную площадь, город знал. Но вежливые дрезденцы вызвались проводить меня. «Вот вам и наша Опера», - услышал я наконец. Метрах в четырех от себя я разглядел на уровне глаз лишь крупные камни. Стена. И прожекторы, из мощных, не помогли бы мне разглядеть Оперу. В серо-синий туман, густой и мокрый, был упрятан и Цвингер с галереей. Не в Дрезденский ли туман отправился сейчас Арсений Линикк?

Однако через две минуты он вернулся. И с двумя кружками пива. Пена украшала их важно-убедительная.

– Ну вот, и пожалуйста, вам и пиво, - сказал Линикк. - Для начала.

– Спасибо! Спасибо! - заговорил я торопливо. Но тихонько заговорил. Будто бы громкие слова могли здесь что-либо возмутить или разрушить.

– Людмила Васильевна передает вам привет, - сказал Линикк.

– А Даша?

– И Даша.

– Я пойду поговорю с ними! - обрадовался я. - Соскучился, пожалуй.

– Не надо. Дальше этого столика вам пока не надо. Следует привыкнуть к Щели.

Усы Линикка были уже опущены в кружку. Я же, отчасти обидевшись на Линикка («Ага, он, стало быть, посвященный и для Даши с Людмилой Васильевной особенный, а я вроде бы экскурсант»), совершать первые глотки опасался: а вдруг тут какой-нибудь компот из груш, пусть и с пеной, или хуже того - жидкость нарисованная. И все же отхлебнул из кружки. Нет, пиво было живое, реально-ячменное, к тому же - свежее и в меру прохладное.

– Извините, Арсений… Как вас по батюшке?

– Игнатьевич…

– Так вот, Арсений Игнатьевич, извините, но я снова вынужден задать вам вопрос. Кто вы сейчас? Гном Центрального Телеграфа? Или же надсмотрщик над кабельными коммуникациями?

– Снова не отвечу. Неважно.

– Ну ладно, - сказал я. - Неважно так неважно.

И мы опять подняли кружки.

– Считайте, что я ваш проводник, - произнес, наконец, Линикк. - Пригласил вас посмотреть Щель.

– Хорошо. Но это вовсе не значит, что вы должны оплачивать мое пиво и прочее. Кстати тут платят или как?

– Если кассирша на месте, стало быть, платят.

– А цены?

– Как в нашей старой закусочной. А в особых случаях будут и чисто символические…

Естественно, мне захотелось узнать об этих особых случаях, но я сдержал себя. К Щели было предложено привыкать.

А Арсений Линикк поднялся, прихватил пустые кружки. Сказал:

– Давайте ваши деньги. К выпивке что пожелаете? Бутерброды? С ветчиной? Или с икрой? А может, что из горячего?

– Из горячего! - оживился я. - Непременно из горячего!

– Что именно?

– Солянку! - чуть ли не вскричал я. Но тут же и осадил себя: - Если она, конечно, у них есть…

– Отчего же ей и не быть? - пожал плечами Линикк.

Новое его хождение в туманы вышло более длительным. Зато и добытое Линикком на одном подносе не уместилось. Две тарелки солянки, селедка при исходившем паром картофеле, с зеленью естественно, бутерброды с рыбой кетой, украшенной дольками лимона, водка в граненых стаканах и кружки пива, как полагалось, запотевшие, и, хотелось верить, долитые после отстоя пены.

– Хватило? - спросил я.

– И сдачу принес.

– Солянка-то какая! - восхитился я. - Даже с каперсами! Вот бы порадовался пружинных дел мастер Прокопьев, коли бы попал сюда вместе с нами!

– Еще попадет, - пообещал Линикк.

«Скорее всего попадет сюда и не Прокопьев вовсе, а маэстро Мельников со своей подругой и послушницей Жанной д'Арк, и случится это сейчас же!»

Соображение это меня никак не обрадовало.

– Нет, - сказал Линикк, - к компании нашей сегодня никто не прибудет.

– Оно и к лучшему, - сказал я. - Суеты выйдет меньше. И к размышлениям условия возникнут.

– Конечно, тут есть и другие гости…

– Где же они?

– Наш столик не единственный. Здесь, как вы помните, семь столиков. Но сегодня все посетители - сами по себе. В общения не вступают…

Подносы Линикк унес, надо полагать, на мойку. И следующие полчаса (я взглядывал на часы, они ходили) мы с ним благоудовольствия получали молча. Слова произносили, лишь когда чокались. То, что я не размещен внутри нечаянного сновидения, я убедился сразу, доставив ко рту от тарелки с солянкой первую ложку. В сновидениях, в особенности утренних, полудремотных, не знаю как кому, а мне никогда ничего не доставалось. Вот тебе уже и кружку пива или стакан апельсинового сока налили, вот ты уже и руку протянул за кружкой или за стаканом, а тотчас что-то случается, то ли буфетчика отзывают, то ли происходит нелепая потасовка в очереди и тебя отталкивают от прилавка, или хуже всего: лезешь за деньгами в карман, а ты их дома забыл, и слышишь: «В долг мы не даем!…» Ну и прочее в том же роде. Сейчас же солянку у меня никто не отбирал, и сам я случайно тарелку на пол не опрокидывал.

– Прекрасно! Прекрасно! Хоть добавки проси!

– Нет, - сказал Линикк, как мне показалось, излишне строго и будто бы пальцем погрозил нашалившему. - Нет, никаких добавок горячего. Впрочем, напитки можем заказать и еще.

Пристыженный, я замолчал. Прислушивался. Да, за столиками, мне невидимыми, говорили, скорее всего вполголоса, слов я различить не мог, но звуки слышал. И будто бы голоса были знакомые. Кто-то явно сидел и невдалеке, от нас метрах в двух, но я их лишь чувствовал, видел же я только вторую свечу, нашей свече словно бы подмаргивающую. Никакие антресоли над нами не висели, высота помещения оставалась прежней, допродажной. Ничто не давило, как в солдатской столовой, слово «Щель» не слишком и подходило к месту нашего с Линикком отдохновения. Некую свободу я ощущал здесь. Несомненную свободу! Впрочем, от чего?

– И картошка вышла отменная! - опять не выдержал я. - Даже не остывает!

– Людмила Васильевна принесла, - сказал Линикк. - Специально дома готовила. Тут разогрели.

А я вспомнил, что раньше среди закусок в меню сельди с отварным картофелем здесь не водилось. Это меня озадачило… То есть, понятно, ничто не должно было озадачивать в Щели. Все здесь следовало принимать как новую данность. Туман, будем считать, не берлинский и не дрезденский, а свой, московский, камергерский, хотя бы в метре от нас перестал быть плотным и недвижным, клочья его словно бы завели тихий, вежливый танец, в них случались промоины, и я увидел у буфетной стойки женщин, похожих на кассиршу Людмилу Васильевну, буфетчицу Дашу, уборщицу Фаину, но не надолго, они исчезли, но смех еще слышался, слышалось и бормотание Фаины, вечно ведущей разговоры с собой. В других же промоинах возникали лики людей, в мои дни закусочную не посещавших, корифеев МХАТа в частности. Уж голоса-то их я помнил и без «Закуски». А это кто прошел худой, длинношеий, и будто музыка знакомая зазвучала. Уж не Сергей ли Сергеевич Прокофьев? Но имел когда-нибудь Сергей Сергеевич нужду в солянках, пельменях и пиве? Не знаю… А вот на мгновения прояснился для меня человек в костюме пушкинских времен и тут же пропал. Неужто Владимир Федорович Одоевский, князь, русский Гофман? Ведь проживал некогда в Камергерском… Я принялся отгонять от себя необязательные, дурманные мысли… Но тотчас привидевшаяся мне девица с ногами от клюва фламинго явно напомнила об убиенной Олёне Павлыш. И совершенно обеспокоил меня принявшийся подпрыгивать за второй свечой прохвост в скрюченных туфлях королевского шута, тот самый, что на моих глазах спаивал здесь Андрюшу Соломатина и плутовским образом заставлял его подписывать какие-то бумаги. Пламя свечи сейчас же нервно вздрогнуло вблизи прохвоста. Нет, все, надо уходить, подумал я.

– Все было замечательно, - сказал я. - Но хорошего помаленьку…

– Да, вы, пожалуй, правы, - согласился Линикк. - Для начала хватит.

– Вы полагаете - для начала?

– Полагаю, - кивнул Линикк.

Мы вышли в Камергерский. Ветер гнал над нами расщипанные им облака.