Камергерский переулок

61

Меня же в тот день Дверь пропустила в Щель без всяких несогласий. Первым делом я взглянул на барную стойку. Пиво разливала буфетчица Соня. Кассирша Людмила Васильевна присутствовала. Отдыхал среди прочих и Арсений Линикк. Увидел я и Фридриха Малоротова, хотите Конфитюра, хотите Средиземноморского. А рядом с ним сидел бывший кот-дивуарский, а ныне ненецкий негр Костя, оленевод. Этот был в печали. Фридрих же опять держал перед собой журнал «Твоя крепость», тыкал в него карандашом, чмокал губами в удовольствии и выводил цифирки в памятном мне блокноте.

– Фридрих, - заметила Людмила Васильевна, - давно бы мог завести компьютер, а не слюнявить карандаши.

– Во-первых, Людмила Васильевна, лишняя трата денег, - сказал Фридрих. - Во-вторых, личностные ощущения куда вернее электрических. А мне нужен теперь иной дом, нежели год назад. С большим числом спален и детских.

– Это зачем же тебе детские? - спросила Людмила Васильевна.

– Я сделал предложение Дарье Тарасовне, - сказал Фридрих.

– И я сделал, - заявил негр Костя.

– Не хочу вас расстраивать, но думаю, что ваши предложения Даше не интересны, - сказала Людмила Васильевна.

– Это Квашнин, что ли, ей интересен? - с брезгливостью поинтересовался Фридрих Малоротов.

– При чем тут Квашнин? Квашнин тут вовсе ни при чем, - сказала Людмила Васильевна. Но тут же и задумалась: - Хотя, как рассудить…

– Даша сюда не заходит? - спросил я.

– Заходит, отчего же не заходит, - сказала Людмила Васильевна. - Вчера была…

– Васек Фонарев рассказал, что видел Дашу в прогулках с Прокопьевым…

– Васек! Этот оболтус! - Воскликнула Людмила Васильевна. - Обормот этот! Да он чего хочешь наговорит!

Не успела рука Людмилы Васильевны, вскинутая в возмущении, опуститься к кассовому аппарату, как в пространство Щели вплыл именно Василий Фонарев. Летательным средством ему послужила велосипедная шина, на которой он восседал, похоже, комфортно и не в первый раз, и в руках у Васька была велосипедная шина, но меньших размеров. На ниппель ее Васек нажимал, используя ее, надо полагать, как штурвал.

– Считаю ваше заявление, Людмила Васильевна, - произнес Фонарев из подпотолочья, продолжая облет Щели, - в высшей степени неделикатным и вызванным неоправданными обидами, а потому и покидаю на сегодня ваше заведение, не откушав даже пива.

И, вертанув штурвал, отлетел из Щели. При этом нажав на ниппель, произвел звук, схожий с воем милицейской сирены.

– Вот ведь наглец неугомонный! - восхитилась Людмила Васильевна и, пододвинувшись к моему столику, прошептала: - А насчет Дашки-то и Прокопьева он не выдумал и не соврал.

Тут же к моему столику подсел и Арсений Линикк. И я был одарен знанием о нынешней жизни Дарьи Тарасовны Коломиец. Позже случились у меня встречи и с самой Дашей, и Сергеем Максимовичем Прокопьевым (с Квашниным я так и не познакомился), сведения разного толка соединились и накормили мое любопытство. Хотя в истории этой остались и загадки. Выходило, что даже и Квашнин, с его службами и секьюрити, мог лишь предполагать, кто устроил охоту на Дашу и по каким причинам. Ради него ли, Квашнина, была затеяна охота или объектом охоты была сама Даша? Но из-за чего вдруг Даша вызвала такую любовь или такую ненависть?

– Экологически чистая, - донеслось до нас от столика Фридриха Конфитюра и негра Кости. - В наше время это диковина… В этом ценности и проблемы.

– Это вы о ком, Фридрих? - встревожилась Людмила Васильевна.

– Это я не о ком. Это я о чем, - сказал Фридрих, жесткие волосы его были, как всегда, всклокочены, а нос какаду, похоже, был готов долбить карту Средиземного моря, заставленную кружками пива и двумя банками клубничного джема.

И Фридрих, и негр Костя в шепоты наши не вслушивались, а передавая друг другу лупу Фридриха, изучали прибрежные подбрюшья Старого Света.

– Это я про бухту Алевизо на востоке Корсики, - сказал Фридрих, - вон там бы и заводить Косте оленью ферму, а не на полуострове Канин Нос. Тем более там все мерзлоты и шельфы забиты нефтью и газом.

Так вот, отловленный людьми Квашнина в алмазных трущобах Антверпена беженец Агалаков, сменивший белый костюм с хлястиком на дождевик скелета с «Летучего голландца», невнятно бормотал что-то о силовиках Суслопарова, будто бы запугавших его, и про какие-то расписки, выданные им проходимцу Ардальону Полосухину в одурманенном состоянии. А Ардальон вовсе не Ардальон и вовсе не Полосухин, и служил он, может, и не Суслопарову, а некоей даме. А возможно, даже и неведомой Третьей силе. Потом Агалаков стал нести бред, крохи смыслов из которого не могли вытянуть при расшифровке и зеленоградские приборы. Да что приборы! Даже приглашенный консультантом Сева Альбетов обнюхивал Агалакова и так и эдак, но ничего не понял.

Суслопаров, конечно, в злодеи годился. И Квашнина он мог, хотя бы из зависти и корысти ради (а прежде их дела пересекались, и в них Суслопаров проигрывал), довести до бездумных поступков, а там глядишь, и разорить игрока и самому куш приобрести. И смазливых девочек Суслопаров любил, одну из них мог себе на будущее и «заморозить». Но эта версия была слишком зыбкая. А Квашнин в отличие от многих всерьез отнесся к бреду Агалакова о некоей даме и Третьей силе. Слишком много случалось в его жизни странностей, а потому и якобы бред нельзя было воспринимать с легкомыслием любимчика Фортуны. Квашнин ходил теперь мрачный и держал в напряжении свои службы.

Было у Даши объяснение с Квашниным. Даша в разговоре с Людмилой Васильевной о многом умолчала, но нечто и открыла. Квашнин попросил у Даши прощения за то, что стал виновником Дашиных злоключений, пусть и косвенным, но так или иначе вызвавшим их. Он готов был компенсировать Дашины уроны, и душевные, и физические, как она того пожелает. Он понимает, что его предложение руки и сердца, вряд ли Дашей будет сейчас принято, но он от него не отказывается и просит Дашу помнить об этом. Даша поблагодарила Квашнина за благосклонное к ней отношение и сказала, что привыкла жить по-простому, без теремов за крепостными стенами и охранников, и продолжит жить именно так. И компенсации ей никакие не нужны. На том и разошлись. Рассказывали, что Квашнин часами, в особенности по ночам, проводит время в роскошной бетономешалке, гоняет ее по пустым проселкам, и, остановив ее, забирается во вращающуюся сферу, там у него и ковры, и музыкальные центры, и компьютеры, и системы управления, там он отдыхает, размышляет и руководит своим хозяйством в одиночестве.

А Дашу, действительно, видят в компании с Прокопьевым. Она, правда, уверяет, что приезжает из Долбни ради того, чтобы побродить по московским улицам или встретиться с бывшими товарками и со своей херсонской подружкой Настей, продавщицей бананов и цветной капусты, но Людмиле-то Васильевне понятно, что к чему. Тянет ее к Прокопьеву, тянет. И дурного в этом нет. Может, что и выйдет у них путное.

Сам же Прокопьев на неуверенного в себе мямлю-простака теперь не был похож. И дело даже не в их с Дашей отношениях, а скорее - в его профессиональных удачах. Позже я имел разговор с Сергеем Максимовичем в Щели, и он рассказывал мне о них. Но при этом я чувствовал, что нечто его всерьез смущает или тяготит. Я спрашивал, могу ли я в чем-либо ему помочь. «Нет… Вряд ли… - сказал Прокопьев. - Просто случилась одна странность…». Странность заключалась вот в чем. К нему явилась Нина Дементьевна Уместнова. То ли во сне (Прокопьев в размышлении о заказанном ему приспособлении для зимних чисток крыш мог и задремать в теплоте кресла). То ли наяву. Она сидела напротив него, сняв каскетку и дав свободу прекрасным своим волосам. Говорила она, а Прокопьев слушал. Была она объемной реальной женщиной, но порой как бы колыхалась и превращалась в плоскостное изображение самой себя. «Я хочу выплакаться, - заявила Нина. - Вы считаете меня игрушкой в затеях неких злых сил. Скорее всего так оно и есть. Я не знаю, что и где меня породило. Но здесь, в Камергерском, началось преображение меня. Или вернее - приобретение мной сущностей земной женщины, в том числе и телесных. Управлявшим мною силам в Москве - раздолье, по всем делам здешним. Но я в вас стала влюбляться, и влюбилась. А вы не поняли меня. Да и любите вы другую женщину. А я не могла исчезнуть, не явившись к вам и не открыв себя. Теперь смогу». И исчезла. «Да-а-а…» - протянул я. Мы долго молчали, пили пиво. «И теперь я живу с чувством вины…» - сказал Прокопьев. «Порядочному человеку чувство вины жить не помешает…» - глубокомысленно произнес я банальность. Естественно, расспрашивать Прокопьева о трудах Государственной комиссии выяснения отсутствия в тот день я не стал.

Встретил я на Большой Никитской у бывшего Дома медработников Соломатина. Шел он понурый, одет был неряшливо, никого вокруг, похоже, не видел, не заметил, слава Богу, меня или сделал вид, что не заметил, размышлял, возможно, о чем-то печальном. Позже я узнал, что он сочинял в ту пору памфлет о горестях нынешней московской жизни вперемежку с записками о приключениях жизни собственной. Москву он любил, но сокрушался по поводу того, что родной его город испортил вовсе не квартирный вопрос (это - в прошлом), а денежная лихорадка, денежные градопады, в коих Москва преуспела. И теперь довольно добропорядочные некогда московские нравы с широко-гостеприимными натурами ее жителей с благорасположением их ко всякому человеку, неважно откуда прибывшему, испорчены наездом в Москву плутов, политиканов, мошенников и бандитов любых мастей, а также глупых, но настырных и тщеславных баб, желающих даже и с обувью сорок четвертого размера добыть себе принца. Сочинение Андрюши за подписью «П. Брюсов» было обнародовано в Интернете под названием «Записки слесаря-водопроводчика». Кто такой П. Брюсов, я догадался. Соломатин не пожалел и оседлых уже москвичей, каким посчастливилось пробиться в чиновники. Именно из-за бесчестий этих мздоимцев и калечится Москва, в особенности в центре, в Земляном и Белом городе, по их проданным разрешениям рушатся в Москве памятники старины, возникают нелепые башенки, дома-безвкусицы и жируют бессовестные строители и так называемые архитекторы.

Ничего нового в «Записках слесаря-водопроводчика» я не углядел, но почувствовал, как одиноко и грустно проживает нынче Андрюша Соломатин. Сообщалось в Интернете, что П. Брюсов работает сейчас над книгой «Исповедь сына века». Ну что же, обсуждали мы некогда с Андрюшей сочинения Альфреда Мюссе, обсуждали… Не сошлись во мнениях. Ну и ладно…

Кстати, с иными суждениями П. Брюсова я был согласен. Во многих шумных своих протоках Москва стала мертветь. Давно не тянуло меня, скажем, в Столешников переулок, некогда бурнокипящий. Любимая мною Сретенка и ее верхние переулки стали холодными к людям. Если бы не Щель, то и Камергерский переулок был бы для меня зоной отчуждения. Зоной недвижимости анонимов или подставленных ими исполнителей, у кого угадывалось отсутствие совести. И - это уж без сомнений - отсутствие вкуса. Если бы странствующая бочка соответствовала установлениям нервного искусствоведа П. Нечухаева, она первым делом пикировала бы на кабинеты нынешних столичных градоустроителей. Впрочем, существовала ли вообще бочка из огорода слесаря Каморзина, и если да, то куда она девалась? И видел ли ее кто из моих знакомых? Сам Александр Михайлович Мельников прибыл в огород Каморзина, когда бочка, по словам пивших и закусывавших в саду-огороде, была унесена на небо божьими коровками. Какие такие были эти божьи коровки? Ну ладно, отставим в сторону и бочку, и божьих коровок. Нет их и нет. Были они или нет, неважно, А в Камергерском переулке, на месте отсутствия дома номера три, под тем самым пловцом, какой теперь уже с маханием рук стиля саженки, являлся водиле-бомбиле Василию Фонареву и гуманоидным шинам с ниппелями, стали долбить асфальт отбойные молотки. То есть начали осуществлять проект архитектора Хачапурова. Подземный проспект с увеселительными и торговыми заведениями аж до Пушкинской площади. Противно орали турки, но, похоже, это было лучшим из того, что они умели делать. Если помните, архитектора Хачапурова расстроили нищие студенты, вынужденные в снег и дождь пить на спинках скамеек Тверского баночное пиво. Теперь, как заявил в очередной раз Хачапуров, для них будут созданы прекрасные теплые помещения прямо под медными ногами посвятившего лиру народу своему. И Дума, которая вкалывает, как папа Карло, так же считает.

Но коли заработали в Камергерском отбойные молотки, возможности возвращения из отсутствия дома номер три деловыми людьми были посчитаны призрачными. Или даже менее выгодными, чем проект Хачапурова. Видимо, все же и усердия Севы Альбетова, а также и Государственной комиссии выяснения отсутствия были отменены, что вызвало у многих москвичей чувство сострадания и печали. Хотя Сева Альбетов по-прежнему принародно процветал, ясно и исторически чутко нюхал по многим политическим вопросам, да и о расформировании Государственной комиссии нигде не было сообщено.

В те дни у меня состоялся в Щели разговор с Арсением Линикком. Бормашинные звуки отбойных молотков и перебранки турок в Щель не проникали, народу было мало, а грустные глаза Линикка располагали к доверительному общению. Я опять бестактно поинтересовался, кто он нынче. Инженер по технике безопасности, надсмотрщик над кабельным хозяйством или же Гном Телеграфа. «Гном Телеграфа…» - выдохнул Линикк, да так, будто бы пребывание в должности Гнома Телеграфа его тяготило. «Нет, нет, - тут же заявил Линикк, - ничто меня не тяготит. Только паучки допекают, слишком наглые они и беспардонные. И часто заигрываются…» Паучки, следовало понимать, имели отношение к Великой Паутине; то бишь к Интернету, и Арсения Линикка, как существо старомодное, они раздражали. Основное техническое и силовое устройство Центрального телеграфа фирмы «Телефункен», вывезенное в сороковых годах прошлого столетия из поверженной Германии, было серьезных размеров (Линикк сокрушался однажды по поводу своих фактурных потерь, раньше он был девяносто метров в длину, двадцать - в ширину и восемь - в высоту, и усы имел соответственные). Но дело было не только в усушении размеров. Прежде на Телеграфе, возле оконцев приема телеграмм и в кабинках междугородней связи, было такое движение энергетических эмоций миллионов людей, их судеб, трагедийных и радостных, какие могли бы обеспечить работу сотен реакторов. Эти энергетические эмоции, сгустки их и породили сущность Арсения Линикка. Или его фантом - с линиями людских коммуникаций. Фантом, и сердитый отчасти, но все же скорее сострадательный и добрый. Граждане того стоили. Даже те, что в особенных помещениях, довольно вместительных, наблюдали за текстами телеграмм и смыслами телефонных разговоров, мало ли какие крамолы и пакости из них можно было выудить. Нехорошо, конечно, но такие были времена… А теперь что? Теперь Интернет и сотовые телефоны. Паучье. В них - игры и функциональные обмены информацией, чаще всего скучно-корпоративной. Страстей, страданий и подлинных радостей в них нет. И он, как Гном Телеграфа, усох, сравнялся параметрами с паучками, и по исторической необходимости устаревает, хотя всяческие энергетические приобретения все еще при нем. «И из-за этого вы грустите?» - спросил я. «Ну, и из-за этого», - сказал Линикк. «Напрасно. Еще потребуетесь. Вот и в случае с Дашей вы оказались не бесполезным». «Нынче-то я озабочен по другой причине, - сказал Линикк. - Здесь в Щели прохладно. А на улице - жара». «Ну и что?» - спросил я. «Как что! - чуть ли не возмутился Линикк. - В такую жару начнутся аварии из-за перегрева кабелей и фарфоровых муфт. Уже звонили с конюшен на комплексе в Битце». То есть получалось, что Линикк помимо всего прочего был обязан курировать всю кабельную сеть Москвы. «Вроде того, - кивнул Линикк. - Но не берите это в голову. И насчет бочки керосиновой не беспокойтесь. Она никуда не пропала. А вот у вашего знакомца Соломатина Андрея его фантазии вряд ли осуществятся. Да-а-а…»

В те дни пребывать в печали поводов у меня не было. Каштан в нашем дворе со своими белыми гроздьями соцветий был великолепен. За оградой церкви Малого Вознесения отцвела черемуха, допустив в Москву жару, но зато подтвердили свое цикличное пребывание в природе калина, вишня и рябина. Перед дворцом Брюса, племянника знаменитого фельдмаршала гнезда петрова, забагровели канадские клены. Вот-вот должна была вспыхнуть сирень справа и слева от бронзового Петра Ильича у Консерватории. И даже в Газетном переулке в асфальте перед Следственным комитетом зажелтели одуванчики.

Но и тогда в Щели и кроме Линикка случались натуры озабоченные. В частности, меня удивил мрачно-растерянный Сергей Максимович Прокопьев (его уже заманивали в какие-то возрожденные НИИ, связанные с оборонкой, но пока его увлекали затеи в мастерской на Сретенском бульваре). Выяснилось, что озабоченность была вызвана не отношениями с Дашей Коломиец, там все шло нормально, а причудами его приятеля Шухова. Несколько месяцев назад Шухову в их мастерскую стала названивать женщина, объявившая себя Василисой, со странным предложением. То есть в предложении этом не было ничего особенно странного. Женщина просила умельца изготовить устройство интимных свойств. Подобного рода игрушку можно было приобрести в любом секс-шопе. Но женщина Василиса желала иметь чуть ли не художественное изделие, способное исполнять множество приемов, и при том таких размеров, чтобы в складном виде оно могло поместиться в деловой сумочке среди зажигалок, помады, зеркальца и прочего, и не вызывать никаких недоумений. Шухов вел по телефону разговоры с Василисой, был заворожен ее голосом, чуть ли не влюбился в нее и однажды даже имел с ней встречу. По поводу заказа он тогда советовался с Прокопьевым, но Прокопьев пытался отговорить Шухова от сомнительного занятия. А потом заказчица пропала. И вот теперь она возобновила звонки Шухову с прежними просьбами. А позавчера Шухов увидел эту женщину на экране телевизора в ток-шоу, и там ее называли не Василисой, а Татьяной Игоревной Баскаковой, хозяйкой каких-то меховых предприятий. Шухов все еще сострадал Василисе и принялся уговаривать Прокопьева помочь ему в техническом решении проекта (деньги были обещаны завидные), но Прокопьева соблазнить не смог. И теперь в Щели Прокопьев сидел расстроенный из-за того, что обидел приятеля. Потом Прокопьев стал говорить про некую музыкальную табакерку. Он хотел дочинить ее, открыл крышку («и трезвый ведь был»!) и углядел две крошечные фигурки - мелкий Ардальон Полосухин дрыгал ногами в пигашах, а девица в красной каскетке сидела Аленушкой и страдала. Табакерку пришлось выкинуть. «А ваша Комиссия?» - осторожно спросил я. «Что Комиссия? - словно бы очнулся Прокопьев. - Комиссия работает».

А так в Москве все происходило, как и должно было происходить в нашем прекрасном и безалаберном городе. Вылуплялись в гнездах птенцы, в их числе и совята, похожие на плюшевые комки, волчица в Зоопарке выкармливала котят пумы и барсучонка, зеленели и цвели деревья и кусты, стреляли, мошенник Мавроди превращался в писателя, ломали дома в Южном Бутове, не допускалось на прилавки мясо варшавских буйволов, маэстро Мельников вернулся из Кембриджа в почетных облачениях и разоблачал толкователей Нострадамуса. Дума опять страдала за народ из-за пива и табака, съезжались, слетались в Москву искатели приключений и рублевских вершин, и даже Пловец, по словам Васька Фонарева, не терял надежды, а пытался приплыть куда-то в десятиметровой высоте над тротуаром и мостовой Камергерского переулка. С тем и закончим эту историю.