Камергерский переулок

57

А народ тем временем повалил в Щель. Одежды люди, сбивавшиеся теперь в Щели, имели самые разнообразные, будто была здесь не бывшая закусочная, а коридоры и буфеты процветавших некогда московских кинофабрик или Ленфильма, где мне доводилось бывать и где в одни сроки снимали «Царскую невесту», «Пиковую даму», «Женитьбу Бальзаминова» и, скажем, «Берегись автомобиля». Но нынешние гости Щели были вовсе не актерами, обряженными по воле сценаристов и режиссеров в надлежащие для съемок костюмы. Нет, их костюмы были истинно соединены с их судьбами и историями их земного времяпрепровождения. Хотя, судя по их репликам и коротким приветствиям, можно было предположить, что они друг другу ведомы, а некоторые из них и просто дружны. И уж конечно, они были знакомы Людмиле Васильевне, хотя у ее кассы оставались немногие, большинство же прибывших направлялись в глубины Щели, а может быть, и в иные ее ярусы. Но почти все они, миновав Дверь, либо стряхивали с себя дождевые капли, либо сбивали с плеч и рукавов снежные хлопья. Стало быть, багровое небо пролилось на Москву или обрушило на нее снеговой заряд.

Тут и влетел в Щель водила-бомбила Василий Фонарев. Возможно, Дверь при впуске его позволила себе произвести некое силовое воздействие.

– Штормит? - спросила Людмила Васильевна.

– Штормит! Началось! - воскликнул Васек, стянул с босых ног шлепанцы и пылил из них воду. - Пардон. Сейчас я возьму у Фаины швабру и тряпки и вытру лужу.

Я полагал, что Людмила Васильевна тут же обругает Фонарева, напомнит ему об отмене денег и потребует удалиться из помещения, но никаких грозных слов она не произнесла.

– А эти здесь? - спросил Фонарев.

– Кто эти?

– Гуманоиды гребаные с ниппелями! Я пришел домой, а они уже отряхиваются, а потом шнырь в форточку. Полковник-стерва сказала, что по такой погоде им некуда податься, кроме как в Щель.

– Ой, ой, ой! - всплеснула руками Людмила Васильевна. - Нет, здесь я их не видела. Может, застряли в вытяжке из кухни? Пяткина (это - поварихе, на кухню), постучи щеткой по вытяжке, вдруг зашуршат там, бедолаги. А ты, Васек, должок, что ли, пришел отдать?

– Какой должок, Людмила Васильевна, - удивился Фонарев, - это вы - думаете, природа штормит и всякие ее стихии? Ну уж нет! Это дефолт наезжает. И завтра прибудет. А нынче министры и депутаты, из посвященных, выгребают из казны все до копейки, и при своем останутся. А у нас с вами в карманах блохи проживать будут. В лучшем случае - божьи коровки. И то - если поводки их удержат.

– Ну и плут ты, Василий, - сказала кассирша.

– Это я-то плут! - возмутился Фонарев. - Какой же я плут! Так, мелкий плутишка… Плуты - там! А впрочем - они везде. Нынче время плутов. Другое дело, есть плуты удачливые и неудачливые. Удачливых мало. А неудачливые - все.

И было понятно, что удачливых плутов Васек не осуждает, сам бы стал таким, но не получается. Кружку пива он все же добыл, однако как только произвел несколько глотков и опустил кружку на столик, она взяла и поехала от Васька в сторону Двери и Камергерского переулка.

– Ага, и у нас началось, - сказал Линикк. - Надо пополнить запасы напитков, способствующих сохранению душевного равновесия.

И я посчитал его призыв справедливо-разумным.

В тишине и спокойствии мы просидели недолго. И кружки наши, и стаканы с напитком более основательным, и, что самое неприятное, тарелки с солянкой принялись подпрыгивать и смещаться в самых непредвиденных направлениях. Правда, подпрыгивания эти быстро прекратились, а никаких пролитий жидкостей пока не произошло, но мы притихли и с тревогой стали взглядывать на стены, пол и потолок. И Людмила Васильевна выглядела теперь всерьез обеспокоенной, будто бы происходило нечто для нее неожиданное.

– Кстати, о божьих коровках, - сказал Фонарев. - Вчера по телевизору видел. В тайге под Хабаровском, в деревне, из-за тепла божьи коровки бесстыже проснулись и плодятся. Сельские дурни, мужики и бабы, вениками сгоняют их в ведра, а потом лишают жизни и давят. У нас в Касимове этих жуков заморозили бы, а летом выпустили бы и натравили на тлю.

– К чему это вы, Василий, вспомнили о божьих коровках? - спросил Арсений Линикк.

– А к тому, а к тому, что мы вместе с гражданином Прокопьевым в саду старика Каморзина видели, как божьи коровки взорвали мемориал и уволокли на небо керосиновую бочку, а никакого хлеба, пусть и горелого, не принесли. Вот и в Москве божьи коровки теперь, наверняка, проснулись раньше срока и буянят.

– Сергей Максимович, - сказал Линикк, - вы подтвердите слова Василия?

– Бочка тогда, действительно, вознеслась, - сказал Прокопьев, - но вряд ли от усилий и воли божьих коровок. Да и при чем тут бочка и божьи коровки?

– Как же ни при чем? - расхохотался Фонарев.

– А не твои ли гуманоиды произвели с бочкой опыт? - поинтересовалась Людмила Васильевна. - Полковничиха-то твоя, наверняка, тогда была на даче.

– Ну на даче… И что? - Фонарев задумался. - И что? Неужто стерва подговорила их уворовать бочку? Но зачем она ей?

Васек в растерянности поднес к губам кружку, и тут кружкой ему чуть было не выбило зубы, до того чувствителен был случившийся в то мгновение подземный толчок. Погас свет и исчезли все звуки. Не совсем все. Я услышал, что соседи мои, Сергей Максимович Прокопьев и Арсений Линикк, опустошают стаканы, в каких, по мнению Линикка, была налита жидкость, способствующая сохранению душевного равновесия. И я поспешил влить в себя эту жидкость.

Позже были поводы посчитать, что напиток, принятый нами, не был защищен акцизными силами и санитарно-гигиеническим врачом Онищенко, а имел сомнительное происхождение. Впрочем, поводы эти вышли зыбкими. Так или иначе мы были разъединены, разговор прекратился, и все мы, как в шварцевской «Золушке», оказались в своих житейских нишах (или клетках?), в своих страстях и в своих восприятиях мира, с его звуками, драмами, столкновениями интересов и природных стихии, с его видениями, с его тьмой и его светом.

Опять же позже учеными умами сотрясения того вечера (дня, года, десятилетия) были объяснены налетом на Москву урагана Никифор (названия европейским ураганам давали отчего-то немецкие метеослужбы, и наши депутаты еще при поваленных, но не убранных деревьях и унесенных рекламных растяжках типа «Скидки в джуси» выразили возмущение, почему же атлантического злыдня обозвали не Майклом или Фридрихом, а славянским именем, не приняв, впрочем, во внимание, что Никифор - греческих корней, ну это ладно).

Ураган ураганом, пусть был ураган. Да хоть бы и торнадо. Но в моем-то сознании снова возникла татлинская башня, и будто бы на одном из пролетов ее спирали я теперь сидел. Как известно, башня Татлина предназначалась в памятники III-му Интернационалу, для меня она стала земной конструкцией или хотя бы конструкцией нашей Щели. Кстати, я уже не помнил, что за штука была такая III-ий Интернационал, что-то говорил о нем киношный Чапаев, но что - из памяти выпало. Как и то, сколько вообще было Интернационалов и зачем они были.

Так вот, татлинская конструкция (я уже писал, что образ ее возник во мне для облегчения понимания происходящего, а никакой конструкции, как и никаких форм в живой сути Щели не было) начала вращаться, сначала легонько и медленно, а потом с явным напряжением энергии и быстро, будто бы стараясь вбуравить себя в выси космические или, скажем, в недра космические, если такие имелись. При нарастающей ярости этих вращений я должен был бы свалиться со своего шестка в спирали и опасть на тротуар Камергерского переулка, но не свалился, и столик мой с кружкой пива стоял передо мной. При этом возобновились звуки, лязги, гулы, грохоты, взрывы, трески петард и потешных огней, стоны и крики, отчаянные, но иногда и радостные, порой доносились обрывки из высказываний или монологов гостей Щели, пребывавших сейчас в своих нишах сотрясения, в частности, снова раздражал меня своим мужиком с бараниной невидимый, к счастью, то ли летчик, то ли следователь государственных значений. В эти явно реальные звуки то и дело врезались будто бы механические голоса дикторов радиостанций, объявлявших о всякой чепухе вроде того, что в Австралии наблюдается нашествие постельных клопов (к божьим коровкам еще и постельные клопы!), или, что в Англии в графстве Сассекс сыграли свадьбу самою большого кролика с упитанной невестой, та сдернула фату и набросилась на морковь (но Англию вроде бы затопило месяц назад?). Однако выходило, что затопило курорт Куршевель потоками шампанского, хлынувшими с альпийских гор и рублевскими сливками, произведенными на подпольном никелевом заводе вблизи Николиной горы. Эти новостные ерундовины вроде бы должны были успокаивать или даже веселить, а то и вызывать восхищение отечественными сливками, но нет, они не успокаивали и не веселили, а лишь вызывали мелкие раздражения, усилявшие душевную тягость. А тут начались и движения изобразительного ряда, и в них можно было видеть людей и их действия в трех метрах перед тобой, и в то же время открывались картины, словно бы я и впрямь был вознесен спиралью Щели в выси горние и, как современник Дюрера живописец дунайской школы Альтдорфер мог наблюдать истинно из космоса сражение Александра из Македонии с Дарием под Иссой (а не залетала ли сюда в разведывательных или еще в каких целях странствующая бочка? Фу ты, опять эта бочка! Я ведь и не видел ее ни разу! Да и кто ее видел?).

Передвигались перед глазами ульи, хотя им и полагалось пребывать в спокойствии. Ульев было множество, они ползали, из них образовывались улицы, переулки и тупики. Зажужжали пчелы, то ли происходило роение, то ли городская (или вселенская) тряска взбудоражила их, десятки их усаживались на наш столик, возникало желание натянуть на голову сетку пасечника или хотя бы накомарник, в детстве в деревне у тетки и при одном улье я ходил укушенным, с распухшей рожей. Но нынешние пчелы пока не жалили, не имели в этом, видимо, необходимости. Впрочем, полезных, но возбужденных насекомых к нашим кружкам пива опускалось все же немного, поначалу они отвлекали от главных событий, а потом перестали отвлекать, будто были осенние мухи. Хотя брожение роев над нашими головами и продолжалось. Но появились и новые летающие объекты. И чаще всего это были женщины. Естественно, на ум мне пришли обещания девы Иоанны, в латах, удивить публику чудесами при грядущих московских завихрениях. Своей энергией она была способна поднять в небеса и маэстро Мельникова. И действительно, вблизи одной из полетных дам возник спутник несомненно мужеского пола. Но при внимательном рассмотрении пары я понял, что это - вовсе не Александр Михайлович Мельников и не Иоанна-Паллад Фрегата, а виденная мною в Большом зале Консерватории девица, сопровождавшая мрачного тогда пружинных дел мастера, а летун при ней - тот самый пройдоха, хлопотавший - и не раз - вблизи Андрюши Соломатина. Нынче он был в шутовском колпаке с двумя помпонами и в шутовских же туфлях. Пройдоха и его дама кружили над кассой Людмилы Васильевны и столиками вблизи нее, аки коршуны оголодавшие, в намерении отыскать под собой пусть даже и не курчонка, а хотя бы полевую мышь, и глаза у них были злые, а носы их вытягивались хищными клювами. Естественно, пчелиные рои нисколько не мешали им, напротив, пчелы были напуганы ими и отлетели в дальние медоносные губернии, но вполне возможно, оледенели на лету. «Третья сила! Третья сила! - донеслось до меня. - А придет еще и мужик с бараниной!» Но ни баба на рельсах впереди товарного состава или курьерского, ни мужик с бараниной, должный ее спасать, а потом и с кем-то управляться, не появились, а увиделся мне слащаво-улыбчивый дипломат («из первых эшелонов власти» - принято говорить; а какие еще есть эшелоны власти и куда они едут?) из недавнего прошлого (а может, и из настоящего - при сплющенности-то времени), поощрявший бомбардировки невыгодных народов, он считал какие-то бумаги, похожие на государственные облигации, и вскрикивал в упоении: «Шестнадцать миллионов! Шестнадцать миллионов!» И упихивал бумаги под брючный ремень. Пройдохой (Ардальоном Полосухиным вроде бы) и его дамой с их высот он не был признан ни курчонком, ни полевой мышью, да и рядом с нами ничего нужного им они не обнаружили и не вызнали и злые, озадаченные унеслись в иные пределы, может, и в неизвестные мне ярусы Щели. «Третья сила! Третья сила!» - опять донеслось до меня. Опричники в личинах, потешавшие грозного царя в фильме Эйзенштейна, принялись отплясывать вблизи меня, и льдинки сразу же образовались в моем пиве. Откуда опричники-то? С чего бы здесь они? И тут до меня дошло: наверняка, они вырвались сейчас из видений пружинных дел мастера, отделенного всего лишь одной буквой от Сергея Сергеевича Прокофьева, именно тот одарил режиссера и Ивана Грозного бессмертной музыкой и пустил в пляс опричников. Пиво приходилось отпивать теперь со льдинками. Не застужу ли я горло, не охрипну ли, явилась мысль. Мысль дурацкая. О простудах ли и хрипотах следовало беспокоиться сейчас? Но Сергей Максимович Прокопьев тотчас вернул опричников в свои видения. Трясло по-прежнему. И Москву, наверняка, трясло. И не одну Москву. «Это у нас бывает! - теперь я услышал голос Людмилы Васильевны, будто желавшей кого-то успокоить. - Все взбутетенится, искорежится, подскачет, всех потрясет, подкинет, раскидает, ну, думаешь, крышка, а потом и опустит, как кошку, на четыре лапы». Вряд ли кассирша Людмила Васильевна интересовалась биографией Теофиля Готье, а того упрекали в раздрызганности и нелогичности его обозрений и удивлялись тому, что в финале их - все, и мысли и образы, вставали на четыре лапы Соображения о Людмиле Васильевне и Готье были прерваны. Снова я оказался на Альтдорферовой высоте и увидел внизу под собой, как в Кремле сквозь казенные постройки полынных лет прорастает Чудов монастырь, где в одной из келий исполнял свой долг летописец Пимен, и Вознесенский монастырь, и как тает, исходя испарениями, белая коробка партийных кадильниц, и как восстает на Сухаревке диковинная башня навигаторов, математиков и астрономов, будто сохраненная чудесами фельдмаршала Брюса. На востоке (на востоке ли?) возник резкий источник света. Рассвет, что ли, начинался? Но какое же теперь было время? Никакое. Стрелки часов на запястье застыли. Начитанность моя снова проявила занудство. Если верить толкователям катренов французского лейб-медика и астролога (а их сотни и все они со своими толкованиями), Мишель Нострадам свет на полотне Альтдорфера, льющийся из туч на воинства Александра и Дария, назвал «блистающими лучами хмельного солнца». Люди, чаящие нынче прибытия пришельцев, отнесли бы «хмельное солнце» к светильникам кораблей инопланетян. Не гуманоиды ли с ниппелями, гости стервы-полковника, укрывшиеся, по предположению Людмилы Васильевны, в кухонной вытяжке, отряхнулись теперь и высветили для нас пространство над Москвой? Но куда подевались отечественные Нострадамусы - всемирный специалист Сева Альбетов, Александр Михайлович Мельников и дева Иоанна Паллад? И их я увидел. Но уже не из космоса, а с высоты птичьего полета (или с высоты полета бочки? Опять эта бочка!). Не на болоте, вблизи Репина и Кадашей, а на Кулишках, то есть метрах в ста к югу от станции метро «Китай-город» сражались в Куликовской битве, видимо, в одной из Куликовских битв, какие происходили в четырех местах одновременно. Вернее, сражались двое - Мельников и Иоанна. А Сева Альбетов на углу Солянки сидел у костра, швырял в огонь книги, ковырял в носу железным наконечником стрелы и трусами ловил в болоте зеленых головастиков. Рядом с ним на кочке стоял кулик. С кем сражались Мельников и дева Иоанна, определить я не мог, с монстрами какими-то, Мамая среди них явно не было. Сами же мои знакомцы то и дело преображались и меняли костюмы. Сашенька Мельников, как и было им предугадано, то стоял у болота, опираясь на трость, Людовиком Четырнадцатым, то, будучи маршалом бронетанковых войск, стягивал с головы шлем и вытирал пятерней пот со лба, то оказывался Батыем и требовал кумыса. Преображения его подруги случались более разнообразными, но не все ее персонажи были мне ведомы. Амазонку, Екатерину Великую, готовую основать Москву, Орлеанскую деву я угадывал, другие же костюмы и облики Паллад Фрегаты остались недоступны моему толкованию. И сам смысл Куликовской битвы стал от меня ускользать. А тут совсем недалеко от Камергерского вспыхнул пожар и отвлек меня от Кулишек. Пылал знаменитый меховой склад-холодильник, столб дыма доходил от него до небес, а внизу, возле пожарных машин прохаживался сомнительной внешности господин, чье рыло иногда вставляли в телевизионные рамки, богач, то ли Суслопаров, то ли Сусалоглотов. Он похихикивал и курил трубку. Впрочем, нынче он был похож на Бонапарта. А потом пошли по Москве и другие пожары. «Если приснится пожар, - вспомнил я разъяснения одной из тетушек, - не будет денег…» К чему бы это воспоминание? Во-первых, неужели я сейчас лишь вижу сон? И у кого не будет денег? У меня их и так нет. А у чиновников их прибудет в любом случае. Сейчас же продадут жулью земельные участки для офисов, казино и торговли коврами. А пепел от склада-холодильника опадал на мостовые и тротуары Большой Дмитровки, Тверской, Большой Никитской и переулков меж ними. Дворники с метлами, совками, мешками для сбора осенних листьев срочно выдвинулись к местам завалов, и все это были киргизы, киргизы, киргизы. А может быть, и китайцы. А может, и британцы с затопленных островов. Дворник (скорее всего бывший) Макс или Максуд Юлдашев выглядел среди них командиром. Но тут я усмотрел Андрюшу Соломатина, в коммунальной робе он орудовал метлой. А рядом с ним наблюдателем стоял подполковник Игнатьев.

«Третья сила! Третья сила! - теперь уже возопил почитатель мужика с бараниной. - И банки сгорят. Не держите деньги в сберегательных кассах!» Вопли его заглушили лязги, трески и звуки падающих камней. А внутри татлинской спирали (опять это упрощение!) возникла палка без начала и конца, уходившая в небеса и в подземелья, уготованная для стриптиза, и на ней стали крутиться неуспокоенные поисками чего-то Ардальон Полосухин и нынешняя спутница его в красной каскетке, одежды они, правда, не сбросили, но позы принимали самые завлекательные, отчего в голову стали приходить мысли о фаллических символах праздника Дионисия. Но праздником и не пахло. А ардальоны и красные каскетки расплодились и стали занимать всю бесконечную палку, мельтешили, безобразничали и кривлялись, и мне даже захотелось, чтобы явился мужик с бараниной. Однако вместо мужика влетели в срединносутие Щели дева Иоанна с Мельниковым, дева снова была в латах, но с кожаными крыльями, Мельникова она левой рукой волокла за собой, стало быть, победила в Куликовской битве и прибыла удивлять публику в московском завихрении. И действительно, не отпуская от себя Мельникова, мечом в правой руке стала крушить ардальонов и девушек в красных каскетках, сбивать их с бесконечной палки, перерубила и саму палку. Ей бы теперь и застыть в воздухе победительницей монстров и принимать восторги удивления. Однако не вышло. Великаны-громилы с бейсбольными битами и деревянными толкушками для приготовления пюре из картофеля в руках, числом пятеро (а то и больше), один рылом - в Суслопарова, с гоготом свалили Иоанну с Мельниковым с высот к нашим столикам и заорали злорадно, пусть и вразнобой: «А-а-а! И эти еще здесь! Огрызки! Обломки! Лишние люди! Умять их в Щель! В подпол! В самый нижний ярус! Или на выселки в Южное Бутово! Чтоб не мешались под ногами!» Тут-то и пришел ужас! Тут-то из нас и должно было быть изготовлено пюре. И началась настоящая тряска. И все взлетело ввысь, а потом ухнуло вниз, в глубины, в катакомбы Щели, в тартарары. Но уже в темноте и в беззвучии…

«…и все опустится на четыре лапы», - прекратил тишину шепот Людмилы Васильевны.

И вспыхнул свет, и все мы сидели за столиками в спокойствии при своих кружках и стаканах, а перед Сергеем Максимовичем Прокопьевым дымилась тарелка с солянкой.

– Полагаю, что нет нужды, - произнес Арсений Линикк, - рассказывать сейчас об увиденном каждым и пережитом.

Спорить с ним не стали.

А Людмила Васильевна предложила всем не спешить, отойти от сотрясений и воспользоваться услугами буфета, что и было сделано.

– Э, нет! - не выдержал Фонарев. - Надо бежать! Эти гуманоиды-то, небось, повылезали из своих дыр и опять - в форточку, к моей стерве-полковнику!

И был таков.

Но минут через пять он вернулся, взбудораженный, однако как будто бы и чем-то довольный.

– Ну и как же это, Людмила Васильевна! - заявил он. - Где же ваши четыре лапы? Прямо так и на четыре лапы, да?

– Что случилось, Васек? - удивилась Людмила Васильевна.

– Первым делом, при выходе из Щели мне не вернули деньги!

– Какие такие деньги, Васек? Разве ты за что-нибудь платил?

– Как это?! - возмутился Фонарев. Но тут же и остыл. - Ну ладно. Обожритесь вы своими деньгами. Это мелочи. Идите, поглядите, что теперь в Камергерском. Только «Медицинскую книгу» не тронули. Потому как там в витрине череп и скелет. И клизмы. А так… Вон, напротив было «Артистико», а теперь там трактир «Овес». Вместо «Красных дверей» - кабак «Ватрушка». И цены как в «Метрополе». А что в нашей закусочной! Идите, взгляните!

Мы высыпали в Камергерский.

Падал снег, мягкий, ровный, доброжелательный. Никакими пожарами, пеплом и дымами не пахло. Но над бывшей закусочной была укреплена теперь вывеска «Роял-кафе» (ниже - «ресторан»), а на заманных ценниках под стеклом сообщалось, что ресторан «Роял-кафе» угощает японскими блюдами, то есть не исключалось, что в морепродукты тут попадут, в лучшем случае, валдайские пескари, мурманская треска, а то и крабовые палочки производства Тарабинского завода комбикормов (опыт предупреждал). Вместо «Пушкинской лавки» существовало теперь пустое, но драгоценное кафе. Чукчей с их ярангой вытеснил аристократ-ресторан с иностранной фамилией, имеющий как будто бы отношение к жизни артистов. Кроме «Медицинской книги» уцелели лишь «Древний Китай» и лавка «Учпедгиза» - учебники всегда приносили доходы, да и сдвигать с места заведение, опекавшее детишек, вышло бы для чиновников делом неловко-неразумным.

Остановил нашу экспедицию крик пружинных дел мастера. Спокойный обычно человек выглядел потрясенным. С известного в Москве дома исчезла мемориальная доска, напоминавшая о земной жизни С.С. Прокофьева, и объявление о работе музея-квартиры композитора. Стало быть, и квартиру с роялем кто-то купил.

Не Квашнин ли?

Добавлю, что здание номер три из отсутствия возвращено не было.