Конец "черной тропы"

8

Чурин предположить не мог, чтобы его усталый гость до света не сомкнул глаз. Притворяясь спящим, он Даже не перевернулся на другой бок. И никто не узнал бы об этом, если бы Угар, завтракая, не признался:

— Мерещилось мне, Анатолий Яковлевич, будто вы за мною наблюдаете с пистолетом в руке, ждете, не поползу ли к вам. Такая вот дурь запала в голову. Дико, скажете.

— Нет, не скажу. Обыкновенные человеческие условия обострили чувства.

Жена Чурина сочла нужным поддержать разговор и по-женски мягко вставила:

— Прекрасных порывов ждет душа.

Угар отмахнулся.

— Каких уж там прекрасных, Тамара Михайловна, когда темнота на тебя пистолетом глядит. А может быть, все оттого, что не успеешь зенки продрать — рукой за пистолет хватаешься, спать ложишься, опять о нем думаешь. Разве это жизнь? — отмахнулся Лука и потянулся за едой рукой, но сдержал себя, живо взял вилку.

— Привык по-лесному: застругал ветку и тыкай в мясо или чего там горячее.

— Кто же вам готовит? Где? — проявила любопытство хозяйка. Но, заметив неодобрение на лице мужа, прервала расспросы. Да и гость не был расположен отвечать, произнес небрежно:

— Было бы из чего. Холуев хватит.

— А если не из чего?

— Такого не бывает. Достать надо, значит.

— Отнять у крестьянина, выходит,— пояснил Зурин жене.

Угар успел вставить:

— Не отнять, а воспользоваться поддержкой крестьян*

— Ничего себе поддержка! Вваливаются ночью в хату, требуют к такому-то числу заколоть кабана да еще нагло» приказывают столько-то колбасы дармоедам сделать.

Анатолий Яковлевич заметил, как гость отложил вилку, стушевался.

— Ну это вы бросьте, Лука Матвеевич. К присутствующим разговор не относится. Мы для того и встретились, чтобы не любезностями ласкать слух друг друга. А истина рождается где? В споре.

— Спорить я люблю,— принял пояснение Угар.

— Не будем устраивать, Лука Матвеевич, спор ради спора. Но вы меня очень даже рассердили вашим небрежным «холуев хватает». Это ведь о живых людях, тех, кто добывает для вас хлеб насущный.

— Вы считаете лучшим, чтобы я сам тащил кабана на своем горбу? — спросил Угар с хитроватым выражением на лице.

— А кто ж вы такой, чтобы за вас кто-то живот надрывал?! — Чурин взглянул на часы — до отхода поезда оставалось без малого два часа.

— Ничего с их горбом и животом не случится,— самодовольно парировал Угар.

— Тащить на горбу чужое, Лука Матвеевич, то есть отнятое у людей, само по себе плохо. И как можно так унизительно называть своих кормодобытчиков, без которых вы ничто, так сказать, человек без средств к существованию.

— Почему без средств?

— Кто же вам их добыл? Опять они, холуи, как вы изволили выразиться. Они для вас с любовницами строят удобные схроны, совершают преступления, грабя и убивая,— слегка умерил возбужденный тон Чурин и спокойно закончил тем, ради чего и позволил себе этот упрек: — Я не уверен, Лука Матвеевич, что вы достаточно осведомлены в том, кто вы сами для главарей ОУН. Ведь только подумайте, чьими соками они питаются, по каким каналам утекает добытое, кто пользуется благами! И какую корыстную цель преследуют эти ваши так называемые руководящие борцы.

— Какую же? — сразу подхватил внимательно слушавший Угар.

— А такую. Любой ценой прорваться к власти, чтобы основательно, по-хозяйски сесть верхом на свой народ, в том числе и на тех, как вы говорите, холуев, которые нынче вам корм и запас на черный день добывают, исполняя волю дармоедов.

— Ладно,— примирительно согласился Угар.— Все исполняют чью-то волю, чего тут спорить. Нам наше хорошо, вам ваше лучше.

— Нет, Лука Матвеевич. Воля воле рознь. Народная власть, которую представляем и мы, чекисты, исполняет волю народа. Оттого и народ с нами. Потому нам и не требуются «друзья»-союзнички, коим вы верно служили в недалеком прошлом и которых наголову разбили мы, советский народ. А вы на своих братьев руку поднимаете, хотите держать в страхе, кровь пьете и нагло называете это «воспользоваться поддержкой крестьян».

Угар слушал с вниманием.

— Вам, Лука Матвеевич, с азов-низов начинать надо познавать советскую жизнь. Верно говорят: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Примерьте-ка мой пиджак, френч не годится для поездки, рубаху сначала наденьте и галстук. Да еще вот усы приспособьте для маскировки.

От галстука Угар отказался, брезгливо отбросил его со словами: «Удавку себе еще не напяливал». Однако блестящие медные запонки вставил в манжеты с ребячьим любованием. И повертелся у зеркала, причесываясь с излишним старанием.

— Постричься вам надо, похожи на дьяка с гривой,— подметил Чурин.

Телефонный звонок застал их перед уходом.

— Да, собираемся выходить, Василий Васильевич. Очень рад, что успели взять. Из наших никто не пострадал? Да, сразу извещу, как вернусь. Спасибо! — повесил он трубку.

— Подполковник Василий Васильевич звонил? — поинтересовался Угар, поправляя свою кучерявую шевелюру.

— Он! Счастливого пути пожелал и хорошего настроения Луке Матвеевичу. Значит, вам. Поехали!

Желанная посадка состоялась, и Чурин несколько успокоился: шансов налететь на ненужный глаз оставалось все меньше. Вагон оказался наполовину пустым.

Соседством старушки, разбитного парня в гимнастерке без погон и скучной большеглазой молодухи, уныло смотревшей перед собой, Чурин остался доволен. А балагуристый вчерашний солдат уже представлялся с прибауткой скучной соседке:

— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебе уважит, всю судьбу твою расскажет.

А поскольку та никак не отреагировала на его слова, повернулся к старушке: — Давай-ка, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Хлопот у тебя много, ой как много.

Старушка снисходительно улыбнулась:

— С ними и помру, куда деваться. У меня, сынок, все давно угадано, известно и во вчерашнем, и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, а внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.

Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал:

— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?

— За них, милых.

— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.

— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.

— За что же они его?

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было. Тут эти бандюги стрельбу открыли. Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он старый побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь,— терпимо посовестила она Угара.— Сразу видно, не потерял никого из близких. Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели люди, путают, как и что сказать, ты уж не суди его, мать,— смягчил Анатолий Яковлевич.

— Старший-то у меня офицер был,— рассказывала далее женщина, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать. С меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки завезли, и даже сепо.

Чурин, как бы между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Скоба согласно кивнул и вдруг ляпнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — посмотрел на Скобу парень в гимнастерке.— Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое,— снова поспешил смягчить невпопад сказанное Угаром Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели.

Чурин положил руку на плечо замолчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, а то людям в глаза бросается.

— Давай,— без промедления согласился Скоба.

— Вот и хорошо. Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел ярко освещенный солнцем крутой в зеленом ковре обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука Скоба.

— Я не про сейчас. Еду тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в поле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб собеседпик.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Страдная пора! Понимаешь? Сознание! А какое сознание у тех, кто ночью разбойничал, наелся чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул.

— Так то ж борьба, Анатолий, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса,— выгодно рассудил Скоба.

— Все может быть,— нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «Ошибаешься ты. Спроса будет все больше». Он сказал ему об этом немного погодя, когда шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки. За спиной у них на востоке оставалось невидимое отсюда Ровно.

— Благодать-то! — вдруг звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели не насмотрелся на эту невидаль, мотаясь по Волыни? — удивился Чурин.— Не с Крайнего Севера явился.

— Хуже — из-под земли. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была. Теперь вольными глазами посмотрел вокруг с легким чувством,— раскинул он руки.— Ты знаешь, что такое просто без ничего посмотреть вокруг?

— Просто без ничего, Лука, и не видится ничего,— ответил Чурин.— Но я понял тебя.

Они не спеша приближались к Городку.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Смолигов? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — напрямую спросил Чурин.

— Себя больше.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца. Выкурили.

— В Смолигове, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили. Цепко работаете.

— Жалеешь все-тали,— с упреком произнес Чурин.— Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.

— Это ты брось, Анатолий. Ведь душой-то с вами все равно не буду. От своих отплываю. Жить хочу. А уживусь на земле-то? Еще посадите.

— Не сажаем, как видишь,— Чурину все же понравилось смятение в душе Угара, которое он не скрывает, выплескивает для самоуспокоения.

— Куда вам торопиться. Не выгодно, значит. На воле от меня больше пользы.

— Что ты все носишься с собой, - забубнил: «я» да «меня». Волю еще заслужить надо.

— И то верно,— подхватил Скоба.— А в поезде со старухой ты ловко насчет пенсии подхватил. Понял я бабкин покой, это видная забота.

— Чья забота? — задержал внимание Чурин, желая услышать от Угара непривычные для него слова.

И он их произнес:

— Власти твоей забота, ну, Советской, если хочешь.

— Это другой разговор. Я же видел, ты все понимаешь.

— Я и поддакнул: мол, понял.

— Понимать, Лука, это хорошо, но этого мало. Знать надо убежденно.

— Какие убеждения на голодный желудок? — приложил руку к животу Скоба, всем видом говоря: «Не забивай ты мне сразу голову, не переварит она всего разом». Просяще предложил: — В ресторацию веди, есть охота. За деньги не бойся, у меня хватит.

— Не надо нам твоих денег, они грязные,— с брезгливостью на лице отстранился рукой Чурин, видя, как Лука полез в карман пиджака.