Конец "черной тропы"

7

До последней минуты, пока легковая и грузовая машины с чекистами и «ястребками», набрав скорость, не выехали мимо церковной ограды из села Смолигова, Хрисанф не отошел от окна. Забыв об осторожности, он все утро ширкал жиденькой бородкой по оконному стеклу, стараясь подальше разглядеть улицу с маячившими вдалеке «ястребками». И не присел, не дал отдыха хворым, измученным ночными переходами ногам. А когда шум стих, плюхнулся на табурет и старательно перекрестился.

Стоявший сбоку возле конторки отец Василий, приютивший у себя в доме бандитствующего дьяка, создавшего худую славу о себе, подметил перетрусившему гостю:

— Истинно крестишься, Хрисанф, грех свой чувствуешь.

Усталое, изможденное лицо Хрисанфа напряглось от желания вникнуть в суть то ли похвалы, то ли осуждения благочинного служителя, успевшего на доходном приходе и рожу свою облагородить, и облениться на заученных молитвах.

— На заутренней хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил,— поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели,— возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться

в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Соснице — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, поскольку тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался. А ты, значит, энкэвэдэ с «ястребками» на машине заметил и с испугу скорей ко мне — тут не тронут.

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, лишка ее выперло из меня,— кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь?

— На кого-то надо валить, но я тут ни причем,— уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил:— С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

Отец Василий молча пригладил свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут.— Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, вдруг сказал, то ли советуя, то ли размышляя вслух: — Выходить надо с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа поползла вверх, глаза прищурились. И он простонал, словно выстрелил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой уйду. Навсегда отсюда уйду.— Он медленно встал, взял отца Василия за бороду, резко развернул к образам в углу и вдруг, как-то хитро улыбнувшись, спокойно сказал:

— Не вздумай взять грех на душу. Продашь меня — лютой платой отделаешься.

Отец Василий долго крестился, проводив бывшего дьяка в пустующую монашескую комнатушку. Слышно было, как тот громко чавкал, с жадностью набросившись на еду. Вскоре умолк и захрапел.

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного црихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увел батюшку из храма, а утром нашли того со стариком Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего так оно и было бы, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались Свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал... обоих Хрисанф».

Стоило ему вспомнить короткую подробность гибели отца Иннокентия, как он тут же пожелал заслуженной кары бандиту. Подумал: послать бы кого за милицией. Но кого? Попадью силком не заставишь. Прислужница же Фроська не надёжна. И тут вдруг заметил забытую ею на лавке, в углу, бельевую веревку.

Отец Василий осторожно открыл из кухни дверь в комнаты, чтобы лучше слышать храп бандита — так ему было спокойнее. В сознании заговорило мстительное: «Кровопийца ненасытный, суд правый сотворить помогу над тобой. Прости меня, господи, не сочти прегрешенными порывы возмущения злом-насилием. Аминь!» И отец Василий, выглянув в окно и увидев опустевшую улицу, убрал с глаз веревку: «А что, если со мной они потом, как с отцом Иннокентием, взрежут, как арбуз». Однако намерение во что бы то ни стало не дать уйти Хрисанфу если не из дома, то из села, все же брало верх. И он решил сам все обговорить с милицией, чтобы взяли Хрисанфа с темнотой подальше от его дома. И понадеялся: «Пусть сами сообразят, по-тихому чтоб все было. Ни к чему мне показ. Во вред может выйти».