Конец "черной тропы"

10

Провинциальный Городок оказался просторным, уютным и даже несколько оживленным в этот субботний июльский день. Возле кинотеатра на Советской улице было особенно людно. И всюду, куда ни глянь, девчата и девчата, будто парней в кино не допускали вовсе.

Лука Скоба извертелся весь, пока миновали кинотеатр, в котором шел фильм «Глинка», отпуская такие непотребные шуточки в адрес девчат, благо произносил их с невнятным заиканием, что Чурин все же одернул его и увел на противоположную сторону, где было не так людно.

— Эх, пригласить бы в ресторацию баб и провести с ними вечерок,— вслух помечтал Скоба, выясняя отношение чекиста к своему предложению. Не услышав возражения, добавил посмелее: — Хоть вот эту встречную парочку приглашу. Гульнем!

— Еще как гульнем,— поддакнул Чурин, увлекая Угара к крыльцу с открытой парадной дверью.— Постригись только сперва.

Лука охотно сел в кресло к молоденькой парикмахерше, разглаживая лицо кончиками пальцев. А когда дивчина принялась за работу, затараторил без умолку. Полюбовавшись на себя в зеркало, подстриженный клиент вдруг с приседанием начал благодарить, сунул сотню в руку парикмахерше и разом выпалил столько грубоватых комплиментов, что Чурин едва увел из зала умильно улыбающегося ухажера.

Парикмахерша нагнала их и подала Чурину сотенную бумажку.

— Оплатите, товарищ, в кассу. Вы вместе, вижу.

Анатолий Яковлевич не знал, что делать: то ли платить в кассу за стрижку, то ли объясняться со Скобой.

— Почему стригла молодуха, а деньги берет старуха? — заикаясь, наседал возбужденный Лука.— Кто заработал, тот пусть и получит. Верно говорят люди: у вас хоть работай, хоть не работай, все равно получишь, на то и колхоз. Сидит сложа руки и деньги гребет.

Чурин снова попытался объяснить незнакомую Скобе систему обслуживания. Тот силился понять, недоумевая и еще больше путаясь:

— Да сколько же в парикмахерской денег, что надо кассира держать? Это же не банк. Дивчина стригла, разве ей трудно деньги получить. А держать кассира — одна растрата.

— Нет, Лука, кассир — это контроль и учет.

Они проходили мимо городского парка, в котором заливалась гармошка и пели голосистые девчата, Песня лилась широкая, душевная, с высоким подголоском, срывающимся на озорные нотки.

— Что там распелись, не свадьба ли? — остановился Скоба.

— Почему же обязательно свадьба? Захотели и поют. Украинскую песню, между прочим. Слышишь?

— Постой, замолчи! — рукой потряс Лука Скоба, с умилением на лице слушая ласкающие слух слова:

Повий, витре, тишком-нишком

Над румяним билим личком...

Потом схватил Чурина за руку и увлек его в парк, нетерпеливо говоря:

— Идем, погляжу. Я им сам подпою.— И запел с чувством, даже с болью в голосе:

А якщо мене забула

I другого пригорнула...

Так они приблизились к подмосткам эстрады, на которой девичий хор как будто подхватил пение Скобы:

То розвийся по долини...

И тут во всю душевную голосистость свою Лука вывел:

Не вертайся з Украни...

Закончил он слова песни в одиночестве, услышав с эстрады возмущенный бас руководителя хора:

— Прекратите хулиганить, не мешайте репетировать!

Лука повернулся к Чурину, спросил недоуменно:

— Чего он шумит? Кто хулиганит? Я ему сейчас спою в ухо,— и намерился впрыгнуть на подмостки. Но Чурин сдержал, объясняя:

— Репетиция идет, не понимаешь, что ли, помешали мы. Пошли-ка отсюда.

Лука повернулся к хору молодых, задорно смотревших на него девчат в расписных украинских костюмах, хотел что-то сказать и запнулся, стоя с раскрытым ртом. Потом вдруг заговорил нежнейшим голосом — раздобрел:

— Друже певчий организатор! Не удержался я, больно хорошо поете, мешать больше не буду,— подхватил он Чурина под руку и повел его обратно, с чувством пропев:

Ой, не шуми, луже,

Зелений байраче...

С эстрады басовитый голос позвал:

— Товарищ! Минуточку! Прошу, погодите.

Скоба обернулся и пропел девчатам:

Не плач, не журися,

Молодий козаче.

Руководитель хора догнал Луку, ухватил его за руку, живо заговорил:

— Вы уж извините, что я вас обругал. Мы так трудно репетируем: то не все соберутся, то музыкального сопровождения нет.

— А наше какое дело? — прервал его Скоба.

— Я объясню. У вас такой прекрасный голос, вам бы петь. Поступайте к нам в хор.

— На работу зовете?

— Да, любая самодеятельность — это работа.

— Сколько грошей платить будете?

— Как — сколько? Это дело для души, добровольное. У нас хористам не платят.

— Ах, не платят. В честь чего же я стану время терять и глотку драть? Не пойдет! Время — деньги.

— Вы шутите? — все еще на что-то надеялся руководитель хора, смотря вслед удаляющемуся «баритону».

— Будь здоров, хоровой начальник! — обернулся Лука и с издевкой в голосе добавил: — Кассира заведешь — споемся.

Последняя фраза Скобы окончательно убедила Чурина в том, что его подопечный человек понятливый, и работа с ним не проходит даром.

— Живо, однако, ты, Лука, усвоил роль кассира.

— Кассир — это деньги, а деньги штука ощутимо понятная. Потому, учил меня Майкл, надо сперва интересоваться, за сколько тебя нанимают, а потом уж спрашивать, что тебе делать.

— Ну а пение зачем в тот же ряд поставил: сколько будут платить,— не спросил, а упрекнул Чурин.— В хоре люди поют для души.

— Почему? — не понял разницы Скоба.— Я в церковном хоре пел за гроши. У нас говорили: спиваем не только для Иисуса, но и для куса.

— А в бога-то ты веруешь?

— Не так, чтобы очень... Но верую. Ежедневно крещусь и молюсь: «Господи, спаси и сохрани, помоги в удаче». А удачи у нас все денежные. Вот и выходит, что у бога гроши вымаливаем. Карбованцы же всем на что? На спокой души. Тогда она и петь будет.

— Крохоборная твоя логика, и нутро твое такое же,— заключил Анатолий Яковлевич.

— Наше завсегда с нами, бережливого и бог бережет.

— Конечно, где тебе понять простую истину: люди деньги за работу получают, а в свободное время репетируют, чтобы вечером бесплатно спеть таким же труженикам, как сами, развеселить их и вместе получить удовольствие.

— Сколько же они па это времени теряют?

— Теряют, говоришь? Нет, Лука Скоба, не теряют, а радость людям несут. И получают ответное удовлетворение. Даже тебя встряхнуло вон как, сам видел. А вы, бандиты, участников самодеятельности пытаетесь разогнать, письма угрожающие подкладываете, преследуете людей за их добро, даже убиваете непослушных. За что, спрашиваю?! — с нажимом заключил Чурин.

От этих слов Скоба вроде как встрепенулся, сверкнул золотыми зубами.

— Веселятся, значит, нас не боятся. Выходит, хорошо им при Советах. За это и наказываем.

— Вон как. Что же сейчас ты от песни ни зубами не заскрипел, ни руками не замахал, а как живчик завертелся, сам заголосил от всей души.

— Так песню-то мою, на моем родном языке поют.— Лука с чувством приложил руку к груди и добавил тихо: — Я уж и забыл, когда слышал песню в полный бабий голос.

Чурин довольно усмехнулся.

— Ты же утверждал, будто на украинском языке у нас, ни говорить, ни читать не дают,— напомнил он.

— Это в лесу говорят. Так надо.

— Мне ты не в лесу говорил.

— Сам думал так. И все равно без денег драть глотку не стал бы.

— Не понять тебе, Лука, бескорыстие людей. Для этого | надо в коллективе пожить. Не у Майкла и не с бандой, а в нашем советском коллективе, где один за всех и все за одного, а не всяк сам по себе. Тогда нутром почуешь, что не все на деньги мерится.

— И ты думаешь, что я запросто с песней канаву пойду копать.

— Это работа, и за нее деньги платят. Помозгуй на досуге.

При выходе из парка Чурин увидел газетные стенды и потащил Луку к ним, говоря:

— Ну-ка иди сюда, читай: «Вильна Украина», «Радянський шлях», «Вильне життя». Все газеты на украинском языке.

Скоба пробежал глазами заголовки: «Уборка на Волыни», «Помощь безлошадным».

— «Утаивают землю»,— прочитал он вслух и глянул на Чурина. В статье, которой заинтересовался Лука, говорилось о том, как Микпта Костюк утаил три гектара земли, а Прокоп Полищук — два.

— А чего зевать-то? — взялся чуть ли не убеждать Чурина Скоба.— Если можно столько земли оттяпать или утаить, значит, девать ее некуда. Три гектара! Это не три мешка с овсом. На что они рассчитывали?

— На что ворюга рассчитывает, не знаешь?

— Так это же земля, люди-то видят. На ней работать, надо. Где же ваш, сам говорил, контроль и учет?

— Разоблачили хапуг, как видишь, проконтролировали, надо понимать. А ты спрашиваешь, Лука, зачем нужен кассир. Водится еще у нас такие, которые могут хапнуть-украсть. Но изживем мы частнособственническую психологию, как наиглавнейшее зло.

— Как же вы изживете, Анатолий, когда дите и то кричит: «Мое!»?

— Уясни главное: в материальной основе Советского государства стоит коллективная собственность, коллективный труд. Наше! В этом наша крепость и сила, которая фашистскую Германию одолела. И все одолеет.

— Что сообща, всем миром, это конечно,— со спадом в голосе согласился Скоба.

— У нас, Лука Матвеевич, у коммунистов, все сообща с народом и при его поддержке, чего не было, нет и не будет у вас, бандеровцев — бандитов. Потому вам и требуется в страхе людей держать.

Анатолий Яковлевич увидел в газете рецензию на документальный кинофильм «Суд народов» — о Нюрнбергском процессе над военными преступниками и захотел обязательно показать его районному проводнику.

«Пусть посмотрит в лицах на конец фашистских главарей»,— подумал.

— Смотри-ка, о лесной братии, о бандитах, как вы нас называете, в газетах ни слова, будто и нет их,— прямо- таки изумился вдруг Скоба.— Как это понимать?

— Поважнее, жизненнее есть вопросы,— ответил Чурин, сам не вполне удовлетворившись сказанным.

— Так уж и есть. Вон «Вильне життя» в пол газеты статью дает «Возникновение жизни на Земле». Это важно сегодня, думаешь?

— Нет, не думаю, тут перебор, согласен. А уж если хочешь знать, об украинских националистах газеты регулярно печатают материалы. Вчера только читал статью о том, что оуновцы, эти мерзкие бандиты и изменники, желто-голубыми тряпками пытаются прикрыть свою политическую наготу, дикую злобу против Советской Украины и советского народа.

— От зубов аж отлетает у тебя,— без иронии произнес Скоба.

— Ты бы послушал, как на митингах рабочие выступают, понял бы тогда, сколько ненависти к вам в людях.

— Что же они говорят?

— Правильно предлагают еще решительнее повести борьбу. И мы, чекисты, в этой борьбе стараемся во всем помочь населению.

— Старайтесь, на то вы и безпека. Только не перебарщивайте.

— Что ты имеешь в виду? — заинтересовался Чурин.

— А то... Вот в газете жирно выпятили «Спекулянт перед судом». В Яворове мужик скупал и перепродавал сельскохозяйственные продукты. Ему десять лет тюрьмы и пять — лишения в правах.

— Ну и что? — не удивился Чурин.

— А то... Мы своим людям эти вести читаем. Говорим, видите, что творят, за свой товар в тюрьму сядешь.

— Позволь, Лука Матвеевич! За такую спекуляцию в трудное для страны продовольственное время этого дельца еще мягко наказали.

— Никакой он не спекулянт, а торгаш. У него и дед, и отец другого ремесла не знали, потому что в буржуазной Польше жили. А там по барышной цене он в ту пору и батьку, не моргнув, загнал бы. Этот Викович вашим законам не обучен.

— Я смотрю, Лука, ты бойчее заговорил, будто родича твоего посадили. Знаком, что ли, с Виковичем?

— Нужен он мне. Если бы не ОУН, я бы миллион себе наторговал, мы этому с детства обучены.

— То-то брательник твой в Канаде проторговался. и ничего, не клянет волчьи законы чужой страны. Прогорел — сам виноват.

— Кто же? Конечно, сам,— сердито проворчал Скоба.

А Чурин не удовлетворился предыдущим ответом, добавил:

— У нас, Лука, привыкли считать Советскую власть доброй. Она и даст, и поможет, и навстречу пойдет. Но, как говорится, всему свое. Она и потребовать жестко может. Для этого у нее есть и права, и поддержка народа и сила.

— Слово к слову в мозги так ложишь, что о жратве забыл. Пропади пропадом она, политика, в ресторацию пойдем скорей.

...Ресторана в Городке не оказалось вовсе.

— Давай-ка, Лука, отыщем на улице Щорса гостиницу, там буфет должен быть,— нашел выход Чурин.

— Нет, поедем в Луцк, довольно экскурсии,— предложил Скоба.

На вокзале и перекусим,— сразу поддержал Анатолий Яковлевич.