«Корабль любви», Тайбэй

Глава 21

Тайваньская народная песня, которую я слышала вечером, как лента обвивает извилины моего мозга. К ней добавляется только что придуманный танец: двойной хоровод девушек в ярких платьях кружится в противоположных направлениях вокруг пары влюбленных. Мое тело жаждет танцевать. Бесполезно пытаться заснуть в таком состоянии.

Я одна под своим императорским балдахином, ноги запутались в хлопковых простынях. Сквозь ажурную резьбу пробивается лунный свет, освещая лошадей, свирепых воинов, полосатое одеяло. Воздух горячий и неподвижный, пуховая подушка под головой пропиталась потом.

Это моя вторая ночь в особняке тетушки Клэр. Выходные прошли в зыбком равновесии: Софи игнорировала Ксавье, флиртуя с каким-то дальним родственником, я избегала Рика, притворяясь при этом его девушкой, готовила пельмени на просторной тетушкиной кухне, играла в го черными и белыми камешками, наслаждалась сказочным массажем на мягком столе и угощалась поданными на хрустальной и серебряной посуде рублеными омарами, устричными блинчиками и самыми свежими морскими ушками на острове.

Однако сегодня вечером у меня раскалывается голова от спиртного, выпитого с кузенами, тетушками и дядюшками чудо-мальчика. И от шуток о внуках, которым Рик в итоге вынужден был положить конец: «Все, хватит».

Я сажусь и беру на прикроватном столике планшет, одолженный у тетушки Клэр. Его белое сияние режет глаза, пока я ищу в интернете информацию о танцевальных стипендиях и поддержке талантливой молодежи в США. Но, как я уже сказала Рику, все сроки давно вышли.

От моего движения пуанты, висящие на стойке балдахина, начинают покачиваться на лентах, мягко постукивая по дереву. Я стаскиваю их со стойки и снова ложусь на подушку, прижимая любимую обувь к груди, точно Флоппи, своего старенького игрушечного кролика. Завтрашний отбор — вот на чем мне нужно сосредоточиться. Последний танец Эвер Ван.

Я зажмуриваюсь и мысленно исполняю пике: носок к колену, затем вниз, вращение, остановка, вращение, остановка, одинарный, одинарный, одинарный, одинарный, двойной.

«Что нужно, чтобы стать танцовщицей?»

«Можешь им позвонить…»

Я выпускаю пуанты из рук, и они падают на пол с двойным стуком. Я позволила Рику зайти слишком далеко. Теперь его голос и надежда проникли в самые сокровенные глубины моего сердца вместе с тем не-состоявшимся поцелуем, который я никак не могу выкинуть из головы. Но мне необходимо остановиться. Порвать эту нить, которая каким-то образом, без моего ведома связала меня с ним.

Напольные часы исполняют соло. Час ночи. Все попытки заснуть и впрямь бесполезны. Соскользнув с матраса, я беру новый шелковый халат — подарок тетушки Клэр девушке Рика, а на самом деле — самозванке. Однако я все же надеваю халат, открываю дубовую дверь, выхожу в коридор и босиком ступаю по ковровой дорожке.

В темноте все кажется неярким и одиноким. Каменные и стеклянные безделушки, азиатские вазы тщательно вытерты и расставлены по местам. Гигантские морские раковины напоминают мне о Перл, которая их обожает. Но ароматы тикового дерева и масла белых цветов вызывают в памяти маму, и что-то внутри меня сжимается.

В гостиной поблескивают оранжевые угольки. В камине зажжен огонь, хотя воздух жаркий и влажный. Трескается полено, поднимая облачко искр. До меня доносится запах золы. Кто-то проснулся. В нескольких футах от камина мерцает тонкая полоска света. Ко мне спиной стоит Ксавье. Его черная рубашка смята, как будто он спал в ней. В руке у него кинжал танто с рукояткой из слоновой кости — такие, по словам кого-то из родных Рика, носили самураи в феодальной Японии, воины, которые не падали на мечи, как древние римляне, а потрошили себя.

— Ксавье, что ты делаешь?

Он поворачивается ко мне. Короткий кинжал сверкает изогнутой полоской, огонь камина освещает смуглое лицо Ксавье.

— Эвер! — Он опускает руку с танто. — Не могу уснуть.

Его взгляд скользит по мне, и я мысленно благодарю тетушку за подаренный халат, скрывающий тонкую ночную рубашку. Мне хочется развернуться и сбежать куда глаза глядят, но ноги сами несут меня в комнату.

— Я тоже.

Толстые тростниковые японские татами щекочут мне ступни. Снова сверкает кинжал, и огонь освещает темную линию на ладони Ксавье.

— У тебя кровь! — Меня захлестывает волна тошноты. Надо было бежать, пока имелась возможность. Это старинное оружие. Не стоит им пользоваться, если только вы с кем-нибудь не решили стать кровными братьями. — Как бы клинок не вызвал у тебя гангрену.

Ксавье поднимает руку, прикидываясь удивленным.

— Ты что, пытался отрезать себе руку?

Борясь с тошнотой, я беру его за пальцы и изучаю рану, из которой льется кровь. Недаром я годами помогала отцу лечить порезы и царапины на церковных пикниках, по крайней мере, знаю, что делать.

Я оглядываю комнату, но, в отличие от моего дома, заваленного антигистаминными средствами от папиной сенной лихорадки, поблизости не видно даже ни одной коробки с салфетками. Я развязываю и выдергиваю пояс халата, надеясь, что тетушка Клэр не узнает о таком обращении со своим подарком, и тут же спрашиваю себя, почему так дорожу ее расположением.

Неподвижность Ксавье, которому я перевязываю руку поясом, заставляет меня нервничать сильнее, чем его рисунки: даже в темноте я ощущаю на себе его тяжелый взгляд.

— Я видела у бассейна аптечку, — говорю я. — Подождешь немного?

Вернувшись с пластиковой коробкой в руке, я вижу, что Ксавье, стоя на цыпочках, кладет кинжал обратно на настенную подставку. Его глаза встречаются с моими. Я краснею и запахиваю полы халата.

— Вот, принесла, — сообщаю я без всякой в этом необходимости. И, сделав глубокий вдох, начинаю разматывать пораненную руку. На каждом витке шелкового пояса пятно в форме Сатурна. Кровь, кровь, кровь. Меня накрывает волна головокружения, и я пошатываюсь. Да, я пила саке со змеиной кровью, но эта кровь — человеческая.

Взяв себя в руки, я обрабатываю рану антисептиком, затем быстро перевязываю марлевым бинтом и заклеиваю пластырем. Исполнив долг человеколюбия, я снова могу дышать.

— Не выношу крови, — признаюсь я.

Лицо Ксавье оживляется:

— Ас виду не скажешь.

У меня дрожат коленки. Я снова пошатываюсь, Ксавье забирает у меня аптечку, я опускаюсь на циновку, кладу голову на колени и закрываю глаза.

— Ты в порядке?

— Да, погоди минуту.

Он протягивает мне бутылку вина, оставшуюся после сегодняшнего праздника. Французского вина с белой этикеткой. Я подношу стеклянное горлышко к губам и делаю долгий глоток темно-вишневой густой крепкой жидкости. Потом второй, третий — пусть мягкий вкус вина согреет тело и сотрет из памяти кровавые сатурны.

Я поднимаю взгляд, только когда Ксавье тихо произносит:

— Спасибо.

Я ощущаю привычный стыд. И страх. Даже если мне удастся впихнуть в свою дырявую, как сито, память всю медицинскую теорию, мне предстоит иметь с этим дело каждый день. Сущая пытка.

— Извини, — хриплю я.

Ксавье вздыхает:

— Это же я, идиот, порезался. А с тобой-то что?

Его реакция удивляет меня, быть может, потому, что она такая… человечная.

— Да все отлично.

Неужели это сделала я? Перевязала кровоточащую рану! Приободрившись, я помогаю Ксавье убрать все в аптечку.

— Тебе ведь делали прививку от столбняка?

Ксавье кивает. На его лице играют отблески огня, отражаются в глазах. Под его пристальным взглядом я снова запахиваю халат. Интересно, рисует ли он меня в своем воображении? На сей раз эта мысль вызывает у меня не злость, а какое-то волнение. Может, Ксавье — именно тот, кто нужен, чтобы забыть Рика.

Он тянется к бутылке.

— Между тобой и чудо-мальчиком что-то есть?

— Мы встречаемся, разве ты не слышал? — горько спрашиваю я.

— Ну да, а Драконша — моя мама. Я его сосед по комнате, забыла? И слышу все его телефонные разговоры. Вижу открытки. — Ксавье возвращает мне бутылку. — Так что? Он мутит сразу и с тобой, и с ней? Чемпионы всегда получают желаемое, верно?

Не надо бы мне так много пить, особенно после того первого вечера в клубе, но я делаю еще один долгий глоток. И пропускаю мимо ушей выпад против Рика, который, как мне кажется, вообще не получает желаемого. Не обращая внимания на резкую боль в груди, я рисую в воображении телефонные разговоры и открытки, свидетелем которых ежедневно становится Ксавье.

— Я просто помогаю ему.

— А тебе-то какая выгода?

— Никакой.

Но сердце по-прежнему ноет. Почему у него не хватает смелости защитить Дженну перед родней?

— Не все ли тебе равно? — говорю я Ксавье.

— Может, мне грустно видеть неразделенную любовь.

— Ха. Не мели ерунду.*^ Однако я заливаюсь румянцем. Мне не нравится, что этот парень заглянул ко мне в душу. — А что у вас с Софи?

В конце концов, Ксавье все еще здесь, хотя поведение моей подруги ясно демонстрирует, что она с ним порвала.

— Она бы понравилась моему папаше.

— А тебе не нравится? Честно говоря, я тебя не понимаю, — замечаю я. Софи роскошная, веселая и очень щедрая. — Любой парень был бы с ней счастлив.

Ксавье не сводит с меня глаз. Наблюдает за мной.

— Я оставил тот коврик возле твоей комнаты в общежитии, — говорит он. — И приколол листок с буквой «Е». Для тебя.

Что? В моей памяти снова всплывает сцена: Софи входит в комнату с ковриком под мышкой. Я думала, этот подарок для нее. Потому что она так сказала.

— Я понятия не имела, — запинаясь, говорю я, но по глазам Ксавье вижу, что он уже все знает. Я ставлю бутылку возле своей ноги. Вино сделало теплый, неподвижный воздух удушливым. — Раньше ты не врал.

Ксавье коротко кивает. Он не опроверг ничего из того, что говорила о нем Софи, — просто позволил укрепиться своей репутации Плейбоя с большой буквы.

— Зачем ты вообще сюда поехал? — спрашиваю я.

Он быстро переводит взгляд на огонь:

— Ты все равно не поймешь.

— Я притворяюсь девушкой чужого парня, чтобы семья приняла его настоящую подругу. А ты?

— Возможно, быть с девушкой, которая в тебя влюблена, лучше, чем наедине со своим ничтожным «я».

Ничтожным? И это говорит красивый, пользующийся огромным успехом Ксавье Е, наследник богатейшей сети «Сого»?

— Почему ты так говоришь?

Огоньки в глазах Ксавье гаснут. Его рука скользит к рабочей тетради, которой я сначала не заметила, но тут он ловит мой взгляд и отдергивает руку. Ксавье Е — школьный бунтарь и коллекционер штрафных баллов — субботними ночами штудирует учебник китайского! Словно книга нашептывает ему какие-то тайны.

— Можно посмотреть?

Мой собеседник тянется к бутылке. Когда я передаю ее ему, наши пальцы соприкасаются; рука у него страшно горячая. Лихорадочная. Ксавье протягивает мне тетрадь:

— Прочти и обрыдайся.

Он допивает вино, поднимается и идет исследовать бар у окна. Я остаюсь на полу одна и, заинтригованная, открываю рабочую тетрадь. Страницы кажутся хрупкими, словно могут порваться, если я буду переворачивать их слишком быстро. Поля исписаны незнакомым почерком: китайские иероглифы и их английские переводы. «Корндаш» вместо «карандаш». «Эуб» вместо «зуб». «Клуч» вместо «ключ». В баре хлопает пробка. Когда Ксавье возвращается с новой бутылкой, я спрашиваю:

— Это твой почерк?

Он снова садится рядом, на этот раз ближе. Его нога, покрытая жесткими волосами, касается моей голой икры. Ноги у Ксавье длинные и худые. Его горячая рука прижимается к моей, но мое тело реагирует с запозданием, и я не отстраняюсь сразу, а потом уже и не хочу. Я подношу к губам новую бутылку и пью более насыщенное и темное вино, обдающее жаром пальцы рук и ног.

— Слова меня не любят, — говорит Ксавье. — Они скачут по бумаге. Я сотню раз могу пробежать по ним глазами и все равно не пойму, что увидел.

Совсем как Перл. Я вспоминаю, как Ксавье отказывался писать на уроке каллиграфии, не считая одного-единственного симметричного иероглифа. Как на парном чтении всегда заставлял начинать меня, а позднее Софи, чтобы услышать то, что до него прочли вслух, и потом повторить. Он так тщательно прятал эту рабочую тетрадь, а теперь показывает мне — девушке, превратившей его рисунок в падающие снежинки.

— Ты что, дислексик?

— Типа того, — хрипло отвечает Ксавье. — Иначе говоря — тупица.

Я поражена. Мне приходилось читать о детях, которые страшно переживают из-за дислексии, но эти истории всегда казались приветом из прошлого с его устаревшими, точно застывшими в янтаре понятиями, вроде тайного стыда женщины из «Алой буквы», родившей внебрачного ребенка, или охоты на ведьм в «Суровом испытании»[78].

— Вовсе ты не тупица, — говорю я. — У моей сестры тоже дислексия.

— Правда?

— Ее учит папа. В начальной школе у Перл был коррекционный педагог. Она учится по спецпрограмме и пользуется диктофоном. Моя сестренка любит музыку, но читать ноты ей трудно, поэтому она играет на слух — это непросто, но она лучшая в своем классе.

Ксавье издает короткий лающий смешок:

— Папа считает, это просто отговорка. Западная одержимость психологией. У китайских детей дислексии не бывает.

Я бормочу себе под нос ругательство.

— Ты никогда не учился по спецпрограмме?

Мой собеседник мотает головой:

— В детстве у меня был учитель здесь, на Тайване. Ему было лет сто. Он заявил отцу, что я необучаем. — Ксавье обхватывает колени руками. — Отец говорит: надо было чаще меня пороть, чтобы выбить всю дурь. Тогда бы я научился.

Я закрываю его тетрадку.

— Он бил тебя за дислексию?

Прежде чем передать мне бутылку, Ксавье осушает ее наполовину.

— Раньше мама пыталась его удержать.

— Раньше?

Он молчит. Потом добавляет:

— Она умерла, когда мне было двенадцать.

— Ой! Прости.

Ксавье пожимает плечами:

— Что поделаешь, такова жизнь. Отец поселил меня в квартире на Манхэттене, а сам остался в Тайбэе. У меня был консультант по образованию. Мои учителя решили, что я не умею читать, потому что английский — мой второй язык. В конце концов я придумал, как устроиться. В средней и старшей школе за деньги можно купить что угодно. — Ксавье снова тянется к бутылке. — В марте, когда отец приезжал ко мне, он узнал, что я даже не думал подавать заявление в колледж. Я счел, что это бессмысленно. Он уволил консультанта. — Ксавье трогает себя за поясницу. — Потом он снова выдал мне награду и сказал, что я позорю девять поколений семьи.

У него на губах появляется сардоническая ухмылка, и он делает очередной глоток из бутылки. «Выдал награду». Ксавье имеет в виду побои! Но с годами родительский посыл так укоренился в душе, что Ксавье искренне поверил в него.

В памяти всплывает мое собственное воспоминание. Мама бьет палочками для еды по внутренней стороне моего голого бедра — раз, другой, третий. Видимо, я была совсем маленькой; помню, как рыдала, вытирая глаза подолом ночнушки «Хелло Китти». А вот что я натворила — уже не помню, кроме того, что мы находились в кабинете. Может, напортачила в прописях. Наказание палочками применялось лишь изредка и не оставляло следов, но чувство унижения долго не проходило.

— Сами бы не позорились! — шепчу я.

Скулы Ксавье резко выделяются в свете камина. Он стискивает зубы. Проводит пальцем по спинке моего носа. По каждой брови. Затем по губам, от одного уголка рта к другому. Ксавье рисует меня. И изучает. А потом наклоняется ко мне и целует. Губы у него мягкие, сладкие от вина. Когда он запускает пальцы в мои волосы и ласкает изгиб шеи, марлевый бинт касается моей щеки. От его поцелуев у меня слегка выгибается спина… Что я делаю? Я пытаюсь отстраниться. Но Ксавье привлекает меня к груди. Его рука скользит вниз по моей спине, губы жадно пожирают меня. Он прерывается, чтобы перевести дух. Нам нужно остановиться.

— Ксавье…

Его рот прерывает меня на полуслове, раздвигая мои губы; я задыхаюсь от неожиданного удовольствия, доставляемого его языком. На вкус Ксавье как вино, как огонь в камине, и я прижимаюсь к нему, мечтая, чтобы поцелуй, покончивший с очередным правилом Ванов, длился и длился, исцеляя душевную рану Ксавье, заставляя меня чувствовать себя такой желанной…

И тут ночь разрывает вопль Софи.