«Корабль любви», Тайбэй

Глава 34

— Шевелимся, народ! Гости прибудут через два часа!

Софи проскальзывает сквозь щель в занавесе-заднике и выходит на сцену Национального театра с планшетом в руке. Для работы она надела свободные брюки и белую блузку с короткими рукавами.

Театр наполнен разнообразными звуками: стучат колесики китайских барабанов, которые катят Спенсер и Бенджи, поцокивают каблуками мои танцовщицы, кружась в кокетливых, ладно сидящих нарядах изумрудного, сапфирового, топазового цветов.

Потертости и царапины, оставленные на полу сцены прошлыми представлениями, покрывает свежий слой воска. Я стою в центре, и мне чудится, что до каждой кулисы целая миля. Надо мной сливаются лучи шести прожекторов, ассистент режиссера, весь в черном, выкрикивает указания из аппаратной в глубине зала. Софи договорилась с театром, что все действо будет снято на видео.

Передо мной — три яруса из почти полутора тысяч обитых бархатом кресел; здесь танцевал Мариинский балет, исполнялись бродвейские шоу, играл на виолончели Йо-Йо Ма. Это должно вдохновлять. Наступил величайший вечер в моей танцевальной карьере, и все же я чувствую такую боль, словно меня раздавило рухнувшим мостом.

По пути к микрофону Софи хватает меня за руку: — Он придет, или я лично спущу с него шкуру.

На обратном пути в Тайбэй я сидела в автобусе одна. Рик поехал с Дженной — она его не отпустила. Он позвонил ее бабушке и дедушке в Гонконг и попросил приехать, но до тех пор боится оставлять ее одну. Эгоистичная часть меня хотела вцепиться в него так же крепко: «Не уходи. Ты мне тоже нужен», потребовать, чтобы Рик проявил жесткость: Меган всегда убеждала меня быть жесткой с родителями. Однако в глубине души я знаю, что, если Рик хочет стать свободным, он должен сам отпустить Дженну. И все же беспрестанно возвращаюсь к тем многочасовым разговорам, которые они, должно быть, вели по дороге в Тайбэй. Прошлой ночью эти двое остановились в «Гранд-отеле»; Рик внес сумку Дженны в роскошный вестибюль с красной ковровой дорожкой и колоннами. Может, она снова пыталась его поцеловать. И на них нахлынули воспоминания о годах, проведенных вместе. И Рик понял, что нельзя оставить того, для кого ты — дыхание и жизнь.

Или, что еще хуже, если он бросит Дженну против ее воли, не придется ли ему всю жизнь опровергать потребность в ролях старшего сына старшего сына старшего сына, старшего брата и бойфренда?

Я должна верить, что в нашем мире есть порядок, даже если мы его не усматриваем, и что первичный замысел был неплох. Человек создан не для того, чтобы тащить на себе другого человека. Рик и это лето дали мне мужество взять на себя ответственность за собственное будущее. Я могу лишь надеяться, что сделала то же самое для него. И если Рик выберет Дженну, то этим летом решается их судьба, а не наша.

— А Рик придет? — осведомляется Дебра, когда на генеральной репетиции вместо палочного боя я исполняю соло.

— Непременно, — говорю я. — Он обещал.

Девушки переглядываются. Возможно, Дебра была права, мне с самого начала не стоило приглашать Рика участвовать в танце и тем более выстраивать номер вокруг сражения на посохах. Но мне это нравится. Я обожаю наш с Риком поединок. Если не делать то, что нравится, тогда в чем смысл?

— Он непременно придет, — повторяю я. — Продолжим. С порядком выступлений разобрались. Давайте посмотрим, нужна ли помощь аукционистам.

В залитом солнцем внутреннем дворике театра девушки с библейского факультатива Лины застилают белыми скатертями прямоугольные столы и размещают две дюжины мольбертов, привезенных тетей Софи. Другие ребята выставляют на стол для угощений накрытые пленкой блюда с мочи, няньгао и другими лакомствами с цзяньтаньских кулинарных факультативов.

Софи забирает три мольберта для работ Ксавье. На первый она ставит рисунок с изображением двух драконьих лодок на реке Цзилун, поворачивая его к свету.

— До чего же он талантливый, — вздыхает моя подруга. — Я была такой дурой, Эвер.

У меня в горле набухает комок.

— Не ты одна.

Появляется Ксавье в черной шелковой рубашке, с длинным рулоном бумаги под мышкой. Его волнистые волосы зачесаны за уши.

— Привет, девчонки! Я принес эскиз настенной росписи.

Ксавье замечает свои работы, и на его скулах играют желваки: я опасаюсь, что он попросит нас снять их. Или уйдет.

Затем он поправляет на мольберте лист с тремя стариками в черных шляпах, который Софи по своему усмотрению назвала просто «Три старика».

— Когда ты их так расставляешь, кажется, будто это работы настоящего художника.

— Это и есть работы настоящего художника. — Я подхожу к нему. — Но ты их не подписал.

Его непроницаемые глаза встречаются с моими. — Если кто-то их и купит, то лишь я сам.

Ксавье и Софи прикрепляют эскиз росписи на задник сцены. Это коллаж из событий цзяньтаньской смены, между сценками извивается гибкий зеленый китайский дракон. Пятиарочные ворота Национального дворца-музея. Золотая урна с дымящимися ароматическими палочками. Толпа, танцующая под стробоскопами. Китайские иероглифы, искусно вписанные в очертания озера Зинтун в виде солнца и луны[110]. Слияние двух потоков, голубого и серого, в ущелье Тароко: голубой наводнен китайско-американской молодежью, серый кишит черноволосой публикой всех возрастов.

— Аллегория, — поясняет Ксавье, касаясь меня локтем — я остановилась перед последним сюжетом. — Это все мы.

Я наклоняю голову, читая по картине без слов. Мы прорубаем собственный путь сквозь скалу, пока не сливаемся с более широкой рекой жизни. Изображенный поток причиняет мне страдания, но он же залечивает рану — как и полагается искусству.

— Это великолепно. — От восторга у меня перехватывает горло. — Мне очень нравится.

Ксавье протягивает маленький рулон, перевязанный коричневой лентой:

— Ты просила не рисовать тебя, но я подумал, что против этого ты возражать не будешь.

— О!

Я разворачиваю рулон и рассматриваю пять рисунков: мы с Риком сидим вдвоем на оранжевом камне в ущелье Тароко; Рик и я на фоне огней вечернего рынка; наш поединок на границе Национального парка Кэньдин; я хохочу, запрокинув голову.

И последний рисунок: мы с Софи сидим на берегу озера Зинтун, моя подруга склонилась над планшетом, я обхватила колени руками. В ту минуту мы говорили о Ксавье.

— Ты была права. Во многом. — Ксавье дотрагивается до крошечного посоха бо в моей нарисованной руке: — Вот на что похоже счастье.

К нам подходит Софи:

— Я продам твой эскиз росписи с аукциона в последнюю очередь.

— Анонимно, — предупреждает Ксавье. — Скажешь, что его написал один из учеников.

— Конечно, — соглашается Софи и ахает, увидев рисунок, где мы с ней вдвоем: — Как красиво!

— Цвета! — Я ощущаю болезненный комок в горле, наконец-то избавившись от стольких тайных горестей. — Я никогда не видела таких удивительных цветов.

За кулисами, в увешанной зеркалами гримерке, я переодеваюсь в рубиновое платье. Короткие рукава почти полностью открывают руки, черный пояс, завязанный сбоку, подчеркивает талию. Подол скромно прикрывает колени, но шелк липнет к телу. Взглянув на свое отражение, я инстинктивно начинаю горбиться, чтобы скрыть женственные изгибы тела. Но тут же заставляю себя распрямиться. И все же, когда убираю свою одежду в сумку, у меня сосет под ложечкой при мысли о том, что ко мне будут прикованы взгляды всех цзяньтаньцев. Из сумки выпадает фотография — та самая, что вернул мне Ксавье. Я привычно вздрагиваю, но впервые позволяю себе рассмотреть снимок.

И вдруг невероятный сюрприз — оказывается, все гораздо лучше, чем я опасалась! Правильный свет лестным образом подчеркнул мои скулы, балетный изгиб шеи, хорошую осанку. Я по-прежнему предпочитаю броситься под рикшу, лишь бы эти снимки не разошлись по рукам, но больше не испытываю унижения при виде собственного тела.

Входит Софи и открывает перед зеркалом свою косметичку.

— На улице дым коромыслом, — сообщает она.

Я выглядываю в окно. У пятиарочных ворот на площади Свободы в ожидании толчется народ. Огромная толпа запрудила улицу. Заслон полицейских в синей форме сгоняет людей с проезжей части на противоположный тротуар. Машины и мотоциклы, сигналя, прокладывают себе путь, словно газонокосилки по заросшей лужайке.

— Здесь чуть не половина Тайбэя, — говорю я.

— Так и есть, — торжествует Софи. — Дебра сказала, что приедут какие-то ВИПы из правительства. Вот наряды и усилили.

Я знаю, что вряд ли замечу Рика, но все равно ищу в толпе его массивные плечи и поднятый посох бо. Вместо этого взгляд выхватывает в толпе на дальней стороне улицы знакомую кепку «Кливленд индианс». Я узнаю эту нескладную фигуру даже среди сотни китайцев. Эту манеру надвигать кепку на глаза, сутулиться, отставлять сложенную бумажную карту подальше от глаз. Он будто театральный актер, вышедший на сцену не в том спектакле. Папа!

Я достаю телефон: ну конечно, он завалил меня сообщениями.

«Я в „Цзяньтане“. Твой товарищ сообщил, что ты на пикнике у Мемориала Чан Кайши».

«Я тут, на площади Свободы, но проход закрыт. В театре благотворительный концерт».

«Ты все еще у мемориала? Попробую пробиться к тебе».

Последнее сообщение отослано двадцать минут назад. О чем думал мой «товарищ», желая прикрыть меня и направив папу на нужную площадь, но к другому зданию? Я пишу ответное сообщение: «Папа, я не там. Видимо, какая-то путаница. Встретимся завтра в лагере, ок?»

Сообщение никак не хочет отправляться. Нет сигнала. Хуже времени не придумаешь.

— Софи, папа там, на улице. — Я хватаю с вешалки черный халат и набрасываю его на платье. — Он меня ищет. Мне нужно сбегать вниз на несколько минут.

— Забудь! — хватает меня за руку Софи. — Он запретит тебе выступать. Ты сами говорила. Это твой grand finale[111]. Последний танец Эвер Ван!

Я обнимаю ее:

— Папа не успокоится, пока не найдет меня, нельзя же позволить ему искать весь вечер. Я попрошу его встретиться со мной завтра в лагере.

— А вдруг тебя задержит служба безопасности?

— Я участница концерта. Меня не могут не пустить обратно.

— Но…

— Смотри. — Я протягиваю руку к планшету Софи и открепляю один из пропусков за кулисы, которые она планирует продавать вечером на аукционе: — Я вернусь по пропуску.

Я с неожиданной для себя прытью сбегаю по ступеням театра в сгущающиеся сумерки. Папа здесь! Мой сумасбродный папа, который после рождения Перл водил меня кататься на коньках, чтобы я не чувствовала себя брошенной, пока мама нянчилась с малышкой; который учил меня водить машину на школьной парковке, рискуя собственной жизнью и здоровьем; который покинул берега Азии, будучи немногим старше меня, чтобы прожить всю жизнь вдали от родных и друзей. Я была не совсем честна, сказав Софи, что хочу избавить его от вечерних скитаний. Я понимаю, почему папа плакал на «Мулань», когда хунну вторглись в Китай. Он скучал по дому. А я скучала по нему.

Пятиарочные ворота, ведущие на площадь Свободы, перекрыты блокпостами. Зрители просачиваются через узкий вход, демонстрируя содержимое сумок и рюкзаков охранникам в синем. Протиснувшись в обратном направлении, я показываю пропуск лунолицему охраннику:

— Я скоро вернусь. Во куай хуэйлайлэ. Не забудьте меня!

Он машет мне рукой, и я ныряю в толпу, вздымающуюся надо мной, как кукурузное поле. Я не вижу ничего, кроме надвигающихся лиц. Земля под ногами вибрирует от грохота мчащихся машин. Рядом проносится вереница мопедов, извергая клубы дыма.

Когда я приближаюсь к дороге, мимо проезжает белый грузовик. А когда он исчезает, кепка «Кливленд индианс» оказывается прямо напротив меня, через улицу. Слева от папы стоит высокий мужчина, справа — семья, сзади напирает дородная дама в цветастой юбке, которая без конца натыкается на него, пока полиция оттесняет толпу с проезжей части. Полосатая голубая рубашка, которую папа надевал на мой выпускной, расстегнута над джинсами. Он щурится, глядя на карту, затем вытягивает шею и озирается, видимо пытаясь отыскать другой способ попасть на площадь Свободы. Вид у папы утомленный. В Огайо уже рассвело, а он, как и я, плохо переносит смену часовых поясов; должно быть, в полете всю ночь бодрствовал.

— Папа!

Мимо с ревом проносится черная машина, остав* ляя за собой вакуум, который засасывает мою юбку. Папа оглядывается по сторонам, ища, откуда доносится мой голос.

— Папа, я здесь!

Я машу рукой. Его усталые глаза встречаются с моими и тотчас вспыхивают, словно фейерверк.

— Эвер! — Размахивая руками, он пытается обойти женщину, преграждающую ему путь. — Эвер!

Женщина отшатывается.

— Ждите своей очереди! — огрызается она по-китайски.

Я нетерпеливо проталкиваюсь к папе. Он по-прежнему машет руками, улыбаясь до ушей, бочком обходит женщину и бросается вперед с одной лишь целью: поскорее добраться до меня.

А потом все происходит молниеносно.

На лице папы удивление. Он бежит, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Прямо на проезжую часть. Под колеса приближающейся машины.

— Папа, осторожнее!

Клаксон беспрерывно гудит. Посреди дороги папа застывает, как загнанный в угол зверь. Он никогда не отличался проворством. В промежутке между двумя ударами сердца я успеваю нарисовать в сознании катастрофу. Тело, двадцать лет толкавшее санитарную каталку. Безжалостный удар стального монстра, несущегося на огромной скорости.

Это мой выбор — сойти с тротуара. Рискнуть не только сегодняшним выступлением, но и вообще всем будущим. Да, этот выбор — не пересиливание себя, не угроза наказания и даже не обременительное чувство вины и долга. Я делаю это от всей души.

— Папа, давай!

— Эвер, нет! — орет он. — Стой!

А потом я плыву к нему через улицу. Слева сверкает хром, свет фар летит прямо на меня. Я хватаю папу за руку, и очередной гудок клаксона разрывает мне барабанную перепонку.