«Корабль любви», Тайбэй

Глава 24

Я понимаю, какое наказание меня ждет, еще до того, как Драконша захлопывает дверь кабинета. В этой комнате с четырьмя длинными столами и заваленным бумагами стальным письменным столом царит беспорядок. В воздухе витает резкий запах китайской травяной мази. Стены увешаны фотоколлажами прошлых цзяньтаньских смен. Я уверена: ни один из изображенных на этих снимках ни разу не был здесь по той же причине, что и я.

— Цзо[80], — командует хозяйка кабинета.

Сжавшись от страха, я опускаюсь в кресло перед письменным столом. Драконша набирает номер моих родителей. Я представляю их на том конце провода: они сидят, выпрямив спины, на кровати, застеленной цветастым бельем, мама держит трубку прикроватного аппарата, папа — радиотелефон.

Драконша быстро стрекочет по-китайски. Потом передает трубку мне. Моя рука дрожит, когда я подношу ее к уху.

— Алло?

— Как ты могла такое натворить? — кричит папа.

— Мы учили тебя совсем другому! — кричит мама. — А ты нас опозорила!

— Знаешь, что теперь думают о тебе те мальчики? — вопрошает папа.

Эти слова прорывают разделяющую нас завесу: он еще не смирился с тем, что я уже ношу лифчик, так что говорить о мальчиках, которые могли подумать обо мне что угодно. Я снова охвачена стыдом, как та маленькая девочка, которая слишком широко раздвинула ноги.

— А вдруг в Северо-Западном узнают? — Мамин голос становится громче на целый децибел, так что я вынуждена отвести трубку от уха. Драконша может услышать каждое слово. — Тебя вышвырнут вон. Что, если ты разрушила свою жизнь?

Внутри меня обжигающей лавой разливается новый приступ паники. Я вцепляюсь в трубку. Ведь Софи не стала бы посылать им мою фотографию, правда?

— Там не узнают! — ору я.

— Мы настолько доверяли тебе, что отправили туда одну! — орет папа.

— Я не для этого продала свое ожерелье из черного жемчуга! — орет мама.

Опять ожерелье из черного жемчуга?

— Я не просила тебя его продавать! — взрываюсь я. — Я не хотела сюда ехать! Это лето я собиралась посвятить только танцам, а ты украла его у меня!

Из моего горла вырываются громкие судорожные рыдания. Драконша протягивает мне салфетку. И пусть мы выносим сор из избы, но до чего же приятно, даже в ее присутствии, не таясь, выложить всю правду!

— Почему ты такая неблагодарная? — кричит мама. — Мы все для тебя сделали. Господи, за что мне такая дочь?

— Как ты можешь называть меня неблагодарной? Я бросила танцы! Поступила на медицинский! Ты никогда не спрашиваешь, чего я хочу!

Ответа нет. Только шепот родителей, переговаривающихся между собой, а потом — опять голос мамы:

— Мы купим тебе билет, и ты вернешься домой.

Я с новой силой вцепляюсь в трубку:

— Нет!

— Иди собирай вещи. Будь готова к отъезду утром.

— Ты не можешь заставить меня вернуться домой сейчас! Я не готова! — ору я, ничего не соображая. Я забыла, как быстро родители могут лишить меня прав, даже на расстоянии в семь тысяч миль.

В последней надежде я взываю к главному семейному греху Ванов:

— Вы уже отправили меня сюда — зачем теперь отсылать домой? Пустая трата денег!

— Ты сама приняла это идиотское решение! — отрезает мама. — Значит, тебе и страдать от последствий!

Разговор прерывается.

Я едва помню, как выбираюсь из кабинета Дра-конши. Грудь горит, словно родители набили ее тлеющими углями, а затем подожгли. А я ведь только начала узнавать их родину. Даже сочувствовала, что ради эмиграции им пришлось пойти на жертвы, отказаться от дома, от положения, оценила то, что они никогда не подталкивали меня к поискам мужа и не называли позором девяти поколений. Сочувствие испарилось. Мне наплевать, какой багаж родители привезли с собой из-за океана. Они не имеют права заставлять меня таскать его всю оставшуюся жизнь.

Когда я вхожу в вестибюль, воздух сотрясают пронзительный свист и улюлюканье. Десятки взглядов устремляются на меня со всех концов комнаты, от досок с китайскими шахматами, бильярда, стола с настольным футболом. Автоматические двери раздвигаются, пропуская чопорную Софи в оранжевом платье, под руку с Крисом Чэнем, долговязым типом с пятнистыми от бетеля[81] зубами, и еще одним парнем, чьего имени я не помню. Софи останавливается в дверях, наблюдает за происходящим и хмыкает. Вот с чем мне придется иметь дело до конца своего пребывания в лагере. Такова цена моих последних дней свободы.

Но как только я поворачиваюсь к лестнице и берусь за перила, чтобы спастись бегством в свою комнату, меня захлестывает волна гнева. Эти ребята знают меня. Они шагали за мной по мосткам над рекой. Танцевали в клубах и даже получали от меня советы по медицинскому образованию, черт возьми! Как они смеют теперь обходиться со мной, как с шлюхой? Как смеет Софи? Отпустив перила, я подхожу к ней, не обращая внимания на парней.

— Фотографии принадлежат мне, — говорю я. — Ты не имела права.

Софи имитирует звуки страстных поцелуев.

— Умоляю, не изображай из себя невинную маленькую жертву.

— Прошу прощения. — На моих щеках появляется румянец. Я недооценила ее. Во многих отношениях. — Но этот шелковый коврик в нашей комнате тоже мой. Так что и ты не изображай жертву.

Софи застывает на месте. Я оглядываю вестибюль, но почему-то уже никто не пялится на меня.

— Если вы, парни, хотите когда-нибудь встретить девушку, которая будет вам по-настоящему небезразлична, то, вместо того чтобы делать по сто отжиманий в день и пялиться на чужое фото, стоит повзрослеть и постараться заслужить ее. Так что все, у кого есть мои снимки, сейчас же отдайте их мне.

Я протягиваю ладонь. Меня бесит, что она дрожит. Никто не шевелится. У меня замирает сердце. Откуда в них такое свинство и низость?

Но тут из-за стола с настольным футболом поднимается Дэвид и кладет мне на ладонь фотографию.

— Прости, Эвер, — бормочет он и отходит.

Меня сотрясает дрожь, но я высоко держу подбородок, когда в моей руке вырастает стопка из еще семи фотографий. В конце концов, в вестибюле всего-то около дюжины парней.

— Сколько их всего? — Я поднимаю стопку.

Губы Софи сжимаются в тонкую линию. Она ни за что не скажет.

— Даже не думай посылать их в Северо-Западный. Или Дартмутский колледж тоже получит письмо.

Глаза моей бывшей подруги сверкают — от страха или от злости? По-прежнему дрожа всем телом, я засовываю снимки в карман. Вестибюль уже опустел.

— Оглянись вокруг, Софи. На твоей стороне никого не осталось.

И я удаляюсь.

Я захожу в медпункт, но медсестра сообщает, что, поскольку подсобка была затоплена во время последнего тайфуна, ей пришлось отправить Рика и Ксавье в местную клинику. Пусть я уже наказана до конца жизни из-за пресловутой фотографии, покинуть лагерь и отправиться к ним все равно нельзя.

День клонится к вечеру, а я с тревогой жду на диване с шелковыми подушками в комнате отдыха юношей, за три двери от номера Рика и Ксавье. Понятия не имею, кто из них придет первым и вернутся ли они вместе, но знаю: после боя на посохах и пальцев Рика на моем подбородке все пошло наперекосяк — я лишилась роли Одетты, родители велели вернуться домой раньше времени. А еще Ксавье, и драка, и куча других вопросов: злится ли Рик за то, что я поступила так, как он просил меня не поступать? И почему, черт возьми, он сам не мог отстоять Дженну перед родней? И зачем мне приспичило сняться в таком виде? И сколько еще этих снимков ходит по рукам? И попадут ли они в соцсети или в Северо-Западный университет? И не саботирую ли я подсознательно роль Одетты, потому что это лишь сделает титановую тюрьму воровского фонаря еще невыносимее? И смогу ли я хоть когда-нибудь снова стать той дочерью, которую хотят видеть во мне родители?

Я рыдаю от ярости. Окна, за которыми царит ночь, забрызганы дождевыми каплями. Я тянусь к чашке с молочным баббл-чаем, она опрокидывается и разливается по черному лакированному кофейному столику, затопляя сделанные из раковин фигурки китайских рыбаков, которые хорошо смотрелись бы на столе в гостиной у меня дома. Я сердито озираю залитый столик: очередное вторжение Ванов[82].

Мне даже не дали возможности объясниться.

Не обращая внимания на беспорядок, я встаю и подхожу к окнам. Внизу над черными водами реки Цзилун тянется дразнящая голубая труба. По реке скользит пара драконьих лодок, сверкающих, как серебряные башмачки[83]. Мне никогда не доводилось кататься на таких лодках, чувствуя на лице брызги воды.

— Эвер, ты в порядке?

У лифта останавливается Спенсер с деревянной коробкой мацзяна под мышкой. В отличие от Рика Спенсер мне действительно как брат. И Марк тоже. И Бенджи.

— Ты видел Рика?

— Он уехал из Тайбэя.

— Уехал?

— Сегодня вечером.

— Куда?

— Лихань отвез его в аэропорт. Я узнал об этом от Марка. Рик на несколько дней летит в Гонконг.

— В Гонконг!

Он не упоминал про поездку — говорил только, что отец Дженны работает в Гонконгском банке. К тому времени, как он вернется, меня здесь уже не будет. Я никогда больше его не увижу.

— Ты пойдешь с нами вечером? Мы собираемся в пивную под открытым небом в Гунгуане. Рик сказал, она лучшая; жаль, его не будет.

— Э… Я не могу. — Мои кости точно превратились в желе. — Но желаю вам хорошо провести время.

Спенсер уходит, и я снова опускаюсь на диван. Боль утраты удивляет меня. Как же так вышло? Неделю назад я была бы рада избавиться от чудо-мальчика, а теперь…

Раздается скрип половиц.

— Привет, Эвер.

Ксавье. На нем его любимая черная рубашка с тускло поблескивающими серебряными нитями. Нос его приобрел пурпурный оттенок, вполне соответствующий загадочному крутому парню, которого он из себя корчит, а не тому реальному человеку, на которого Ксавье позволил мне мельком взглянуть. Под мышкой у него длинный прямоугольный футляр вроде тех, в каких хранят свернутые в рулон ватманы, — из двух половинок, открывающихся, как тюбик губной помады.

И опять мелькает воспоминание о вчерашнем поцелуе и нежных, сладких губах Ксавье, пожирающих меня.

Я встаю с дивана, до боли сплетая пальцы.

— Ты вернулся.

— И схлопотал двадцать штрафных баллов, детка.

С этой своей сардонической улыбкой Ксавье протягивает мне ладонь, чтобы я дружески ударила по ней.

Я отступаю назад и выпаливаю:

— Мне сказали, что Рик уехал в Гонконг.

Ксавье опускает ладонь.

— Чтобы встретиться с Дженной.

— С Дженной?

Выходит, она справилась со своей аэрофобией? Откуда это ощущение предательства? Весь наш спектакль был задуман ради нее. Рик никогда не подразумевал иное, но я почему-то чувствую себя отвергнутой. Ксавье следит за мной со странной нежностью во взгляде. С состраданием. Словно читает мои мысли. Мне вспоминается его рисунок, на котором я наблюдаю, как Рик сражается на посохах бо. Ксавье видит меня насквозь, а прошлой ночью… прошлой ночью он заставил меня чувствовать себя такой желанной.

— Что в футляре? — интересуюсь я.

Ксавье кладет руку на верхушку футляра. Затем снова убирает.

— Ничего.

Что-то в его тоне придает мне нахальства. А может, храбрость в меня вселил вчерашний поцелуй. Или сознание того, что это моя последняя ночь в Тайбэе.

— Дай взглянуть!

Теперь его очередь отступать.

— Нет.

Я вцепляюсь в верхнюю половинку футляра, Ксавье с испуганным вскриком тянет ее на себя, и она отлетает в сторону, сопровождаемая ворохом свернутых в трубку листов. Ксавье с отчаянным выражением на лице пытается их собрать, но листов слишком много: на пол падает с полдюжины портретов Эвер. Это не торопливые наброски вроде тех, что Ксавье дарил мне раньше, а полноцветные, проработанные рисунки, сотканные из тени и света, из времени и одержимости.

Я танцую в клубе «Любовь».

Смотрю на пруд с кувшинками, и мои волосы развеваются на ветру.

Морщу нос над китайским целебным корешком.

Сижу у камина с бутылкой вина у ног.

Мои глаза на весь лист.

Мои губы.

Меня всю трясет, когда я опускаюсь на колени перед этими прекрасными рисунками, как перед лилово-красно-зелеными осколками сердца Ксавье. Я осторожно собираю листы, сворачиваю в гибкий рулон, кладу обратно в футляр, поднимаюсь и отдаю ему.

— Прости, — шепчу я.

Он берет меня за руку и переплетает свои пальцы с моими.

— Эвер!

В его низком голосе слышится нежность. Робкое приглашение. А ведь это моя последняя ночь перед тем, как я снова надену смирительную рубашку реальной жизни.

Ксавье обвивает меня руками, прижимает мою голову к своей теплой груди, его ласковые пальцы массируют мне шею. Моя спина слегка выгибается от наслаждения, затем я отстраняюсь, чтобы заглянуть ему в глаза, и колени у меня дрожат от желания. Моя последняя ночь. Но если я сделаю следующий шаг, кто знает, к чему это приведет. Кто знает, каково это — переступить не только через родителей с их правилами… Но и через саму себя. Я кладу руку на затылок Ксавье и притягиваю к себе его голову.