«Корабль любви», Тайбэй

Глава 3

— Что это? — требовательно вопрошает мама. — И что еще ты скрываешь?

— Почему ты нам не сказала? — Папины глаза за очками в роговой оправе широко распахнуты.

— Вот почему тебя приняли только в один медицинский вуз? — спрашивает мама.

— Нет! Конечно, нет! — Бог свидетель, я не щадила сил при подготовке к поступлению, зная, как это важно для семьи. Но хотя программа Северо-Западного университета котируется выше, чем даже брауновская, когда я не поступила в кучу мест, куда подавала заявления, мама и папа обвинили меня в том, что я налажала с биологией. — Откуда у тебя это?

— Позвонила какая-то женщина и поинтересовалась, пойдешь ли ты к ним, — цедит мама сквозь зубы.

Представляю, с каким бешенством она говорила по телефону, а потом иступленно обшаривала мою комнату. Мама встряхивает письмо, будто по нему ползают рыжие муравьи:

— У танцорки нет будущего! Хочешь в старости стать похожей на Агату? Хочешь, чтобы мы тоже стали такими?

Агата — мамин излюбленный наглядный пример из церкви: эта старушка ходит на бесплатные обеды для пожилых, неряшливо, точно ребенок, мажет губы и щебечет о том, как танцевала в труппе Кливлендского балета.

У папы такой потрясенный вид, словно я достала пистолет и выстрелила ему в грудь.

— Ты сообщила в Северо-Западный?

— Нет, конечно, — отвечаю я, и папа облегченно выдыхает. — Я еще никому не сообщала!

Однако я без труда прочитываю текст в воображаемом пузыре над головой Меган: «Возьми и скажи, чего ты хочешь. Нельзя, чтобы родители обращались с тобой как с несмышленышем».

— Думаешь, папе хотелось столько лет возить санитарную каталку? — спрашивает мама. — Он занимался этим, чтобы прокормить нас!

Он занимался этим потому, что комиссия по лицензированию не подтвердила бы его китайский диплом врача без прохождения ординатуры, которую папа не мог себе позволить, имея на руках жену с ребенком на подходе. Потому, что этот мир разрушает все наши мечты. Я знаю, господи, знаю! На этот раз мама не добавляет свое обычное: «Но оно того стоило. Ты выросла в Америке. Перед тобой открыты возможности, о которых мы и мечтать не могли».

И вот я выросла с сознанием того, что мне, как старшему ребенку в семье, предстоит отработать за двоих.

«Тогда зачем ты отдала меня на танцы, когда я была маленькой? — хочется крикнуть мне. — Для чего угощать человека медом, зная о его предрасположенности к диабету? Для чего приучать его к запретному зелью, превращая в наркомана, пропитывая мышцы дурманом и насыщая им каждую клеточку кожи?»

— Ты так много трудилась, — бормочет папа.

Он имеет в виду — ради поступления в медицинский вуз, но я невольно потираю вздувшиеся на ладонях волдыри.

Грозовые тучи над головой уже затянули небеса пеплом.

— В Тиш, — с трудом выговариваю я, — я подала заявление просто так. И сначала даже не прошла. Это было не всерьез…

— Тогда это, — мама комкает письмо, — тебе не нужно.

Меткий бросок, достойный профессионала, — и адресованное мне послание исчезает в мусорном баке.

— Оно мое! — взвываю я и хватаюсь за ржавый край бака. Волдыри лопаются, когда я подтягиваюсь, но туфли скользят, — чересчур высоко, слишком удушливый запах исходит от гниющего мусора, чтобы спасти мое сердце, пульсирующее теперь по другую сторону, а мама хватает меня сзади за купальник, стаскивает и захлопывает крышку, со свистом рассекая смрадный воздух.

— Что с тобой такое? — кричит она.

Мои плечи дрожат. Мне холодно. Очень холодно, несмотря на теплую июньскую сырость. Дэн прислонился спиной к своей машине. Меган вцепилась в наши флаги. Пусть бы они были где угодно, только не здесь. Карие глаза Меган умоляют: «Скажи им, скажи им, скажи…»

Я выдавливаю из себя, изо всех сил стараясь совладать с голосом:

— Мне просто необходимо выступить в выходные на параде. — Не стоит рассказывать родителям о прослушивании, пока я не получу стипендию. — А биологией я буду заниматься между репетициями. И обязательно подготовлюсь к учебе. Обещаю.

— Эвер… — протестует Меган, но я мотаю головой. Мы не можем позволить себе Тиш. Стипендия — мой единственный шанс, и пока я ее не получу, нет смысла возражать родителям.

Мама и папа обмениваются взглядом, который мне совсем не нравится.

— Не только биологией, — сухо отвечает мама. — Китайским тоже.

— Китайским?

Так вот что за распечатка с иероглифами была тогда у мамы, но… Серьезно? Утренняя субботняя китайская школа была сущей пыткой: полчаса езды до недорогих курсов в Кливленде, составление таблиц с сотнями иероглифов, чтение старинных стихов, в которых не понимаешь ни слова.

— Я бросила китайскую школу во втором классе.

После того как моя учительница пожаловалась, что я говорю как двухлетний ребенок, даже мои родители не смогли вынести такого позора. Этим летом у меня точно не будет времени на китайский. Но где-то на задворках сознания уже слышится тревожный звоночек.

— Я пыталась тебе втолковать. — Мама достает из кармана еще один листок бумаги, сложенный вчетверо. Косится на моих друзей. Потом она пожалеет, что вспылила в их присутствии, но уже не переиграешь. — Мы с отцом считаем, что тебе пора изучать родную культуру. Мы отправляем тебя в лагерь. На Тайвань.

— На Тайвань?

Родители давно твердили, что собираются свозить нас в Фуцзянь — провинцию на юго-востоке Китая, где они родились, познакомились в институте и откуда уехали, когда папа окончил медицинский. Но у нас вечно не хватало денег на поездку. Родственников там тоже не осталось. Мамины родители умерли еще до моего рождения, а папины — вскоре после него.

О Тайване я знаю только, что это остров у побережья Фуцзянь и что оттуда родом мой дядя Джонни, муж маминой сестры из Ванкувера. С таким же успехом мама могла бы объявить, что я полечу на Луну. Мы не можем позволить себе такую поездку, учитывая предстоящие расходы на мою учебу, да и Перл уже на подходе.

— Это хорошая возможность. — Папа снимает кепку, внезапно посерьезнев. — Изучишь традиционные иероглифы фаньтицзы[5].

Я едва вникаю в его слова.

— Я не могу уехать на неделю…

— На восемь недель, — поправляет мама. — Смена начинается в эти выходные.

— В эти… в эти выходные? Никуда я не поеду! — взрываюсь я. — Я поступила в Северо-Западный университет! Сделала все, чего вы требовали. Я ни в чем не провинилась!

— Провинилась? Это ведь не наказание! — К моему удивлению, мама сама чуть не плачет. — Тетя Лилиан расхваливала этот лагерь. Молодежи там очень нравится. А твой билет жутко дорогой. Безвозвратный!

— Погоди, — кричу я. — Вы что, уже купили билет?

— Я продала свое ожерелье из черного жемчуга!

Мамино ожерелье из черного жемчуга! Подарок ее отца, который умер, когда ей было пятнадцать — меньше, чем мне сейчас. Сколько раз я наблюдала, как мама в годовщину его смерти доставала эту нитку и полировала жемчуг красным шелковым лоскутком? Она часто рассказывала историю о том, как гунгун[6] привез ей ожерелье из неудачной деловой поездки в Гонконг.

В мамином ожерелье отзываются эхом все их предыдущие жертвы: вот она шаркает шлепанцами по коридору, складывая постиранное белье, потому что приняла на себя мои домашние обязанности, пока я училась до глубокой ночи; вот шрам от пореза на пальце — мама разделывала черных кур, чтобы накормить дочку во время выпускных экзаменов; папа возил меня на практику в клинику; а скольких тревог стоила им подача заявлений на медицинские факультеты.

Меган сжимает руку Дэна.

«Скажи им, скажи им, скажи…»

В моем сердце бушует война. Меня терзают те же угрызения совести, что появляются в День матери, когда я не нахожу в себе должной благодарности. Ничего похожего на благодарность.

Одно дело — увиливать от мелочного надзора, установленного мамой. И совсем другое — отказаться от упорной борьбы за обеспеченное и достойное будущее нашей семьи. Родители перережут себе глотки, лишь бы я была счастлива, а в благодарность за это я последую дорогой, которую они выбрали для меня.

Мне следовало знать, что нельзя позволять себе так увлекаться.

Плечи мои никнут. Я не в силах смотреть в глаза Меган.

— Надо найти паспорт, — бормочу я и бреду к машине, оставив свое сердце в мусорном баке и задыхаясь, как выброшенная на берег рыба.