Миниатюры с натуры

КРЕСТОНОСЦЫ

На хуторе Тихие Копылы тихо набрасывали на людей тугонькую петельку. Набросят, вокруг крепенько обмотают, и еще и трехперстной щепотью в лоб ткнут:

— Не гневи бога — терпи!

Великодушный, степенный хозяин Кирилл Тугокопылый для хозяйского дела и черной кромки не пожалеет — доточит. Чтобы длиннее петля была. Чтобы можно было и руки связать и ноги обхватить.

Скрутит прочненько, крепенько, чтобы ты только то и делал, что исправно, смирно за хозяйским плугом ходил.

А уж благодатью божьей почтенный хозяин задаром полную пазуху набьет:

— Человече, не противься, паши! Паши, голубчик. На солнышко не поглядывай, отдохнешь в раю…

Но и сам хозяин не почивал, не спал. Беспокоился… Заботливо осиротевшую земельку себе под свои ноги загребал. Где подгребет, где припашет, а где и просто ночью отхватит, а днем властно крикнет: «Мое!».

Господи! Какая это напряженная работа — в одну кучу стянуть сто десятин!

Еще на дворе кромешная тьма, а неусыпный хозяин ходит, всматривается в потемки, рыскает. Пристально-пристально хозяйским оком в степные просторы вглядывается: не нарушают ли односельчане земельного кордона?

Пригнул голову — боже мой! — нарушают: на меже нагло рвут травицу-кострицу.

Кирилл Тугокопылый трусцой бежал на место преступления. Задыхался, сопел, но бежал. Бежал и по ровной степи, бежал и по лужам. Пусть ноги по колено вязнут (пусть терпят!), пусть сверху еще и проливной дождь хлещет, гром небесный по спине бьет — ничто не могло остановить ненасытного хозяина.

Добежит Тугокопылый — и голоса его не узнать. Мягко, смиренно заговорит:

— Дай, боже, день добрый! Эх, человече, человече, разве ты не видишь, на чьем поле своего чахлого теленка пасешь?

— Межа… На меже пасу.

— Межа?.. Господи праведный! Не зришь ли ты с высоты небесной, какая на свете неправда? Он на меже своего глупого теленка пасет!.. На моем пасешь, Христос с тобой. Дурень ты! Раскрой глаза — на моем! Я горевал, не спал… А он — на меже!..

— Это ваши степи, а это моя полосочка… А это — межа.

— Боже, боже!.. Совесть у тебя есть? Что ты плетешь — «моя полосочка…»? Когда она была твоя? При Царе Горохе! Опомнись и больше не греши. Это чьи же волы припахали? Вон, там-там… Видишь, аж до камыша? Чьи? Мои! А он бормочет — его полосочка. Она уже давно с торгов продана мне. Эх ты, бедняга! Живешь-живешь да все на чужом пасешь? Хе-хе-хе!.. Да бог с тобой, грех поделим пополам. Половину я тебе дарю, а половину отработаешь. Приходи на молотьбу. Молотьбы у меня — ой-ой, до покрова хватит. Хлеб будешь есть мой. И не говори, не рассуждай, — и хлеб и харчи мои! Спекут, сварят и принесут тебе в степь. В степи и спать будешь. Ляжешь на широкой скирде и ворочайся, как на перине. Я для людей — боже меня сохрани…

Щедрый, ласковый хозяин… Кому пудик ржи одолжить — одолжит. Не погнушается и подсобить:

— Согни, человече, шею, а я тебе мешочек на спину подкину.

Поверит человек, подставит спину, смотрит, а милосердный хозяин на шею петлю набрасывает.

— Я тебе, ты мне — по-христиански… Я тебе хлебца, а ты мне отдашь ту полоску, что под горой. Она же тебе без надобности…

Потихоньку-полегоньку, то одолженным хлебцем, то льстивым словцом хитроумный Кирюха и загребал в большую кучу маленькие земельные лоскутки своих ближних.

Невдалеке, на высоком пригорке, в роскошной усадьбе жил привередливый Кириллов конкурент в небесных делах — ревностный старообрядец Терешко Тягниряднодосебе.

Иногда в степи или в садике встретятся и бранятся до полуночи, решают — двумя или тремя перстами достойнее божьей милости просить.

— Кирилл, — душевно убеждал Тягниряднодосебе, — возвеличься в делах духовных. Не иди по пути нечестивых. Не уподобляйся проклятым попам. Праведным двуперстием проси у бога милостыню: «Боже, еще достаточка пошли…» Усердствуй, брат Кирилл. Всевышний узрит!

Приглядывался всевышний к перстам или не приглядывался, а брат Кирилл со скотиной тремя перстами еще больше преуспевал: одних волов загнал в загон пять пар. Да телята, да жеребята, да коровки…

Успевай только креститься — говядины хватит…

Одна беда — не спится. И не спится, и не лежится… Хозяйственные мысли покоя не дают, бешено снуют: «На такие овраги, горы, долы — одна паровая молотилка! Глумление да и только. Люди хлеб уже продают, а я еще молочу. Вторая паровая до зарезу нужна. Или жатки… Людям на смех — три жатки на такие раздольные степи. Маловато, ей-ей маловато — не управляются. Хлебец господь родит и высоконький и густенький…»

Почесал Тугокопылый поясницу, повернулся на правый бок и аккуратненько прикинул на пальцах — деньжат хватит. Одна касса в сарае, под бочкой, зарыта, вторая — под грушей, третья — возле свинарника. На черный день лишнюю копейку спрятал. Полный горшок золотых червонцев в землю закопал. И возле отхожего места, под старым фургоном, тоже зарыл. Так зарыл, что никакой черт не догадается.

Копеечек хватит и на молотилки, и на жатки, и на плуги…

Тут бы спокойненько и заснуть, так нет — новые мысли неспокойно шевелятся, засели и не выходят из головы: где строить маслобойку?

Закроет глаза неусыпный хозяин и так, с закрытыми глазами, начинает кобчиком по хутору кружить: просторное, удобное маслобойное место ищет.

Хорошее местечко на краю хутора, на большаке. Боже, какое доходное место! Кто бы ни ехал, кто бы ни шел — никто мимо не пройдет. Заедет или зайдет. Проклятая двуперстая штунда опередила, раньше этот кусочек захватила. На дороге каменную молельню поставила. Первачком, сучий сын, торгует. Днем молится, ночью глотку заливает — пьет!.. Чтобы из тебя горячую кровь выпили!..

На том конце сам дал зевка. Бесов волостной служака Мусий Нетесаный давно хороший уголок захватил. Паровую мельницу там воздвиг. И где он столько денег нагреб? Где же?.. Пятый год волостным старшиною лает — и, видишь, мельничку налаял!

Тугокопылый повернулся на другой бок. Так-так, облюбовал местечко. В центре хутора, рядышком, возле самой церковки божьей. Отец Иоанн, не сглазить бы, любит за красненькой протянуть свою пастырскую длань. Пусть протягивает — помаслим. Поплюю, где мое не пропадало, а оно, смотришь, и меня бог не забудет. Смотришь, и в мой карман поплывут тысячи…

Так с тысячами и уснул Кирилл Тугокопылый. Но и во сне хозяйственно-земельные дела не покидали крылатого степняка. Подхватился Тугокопылый как ошпаренный. Подхватился — да скорее к окну: не светает ли? Не пора ли во двор сонных работников скликать, на хозяйские дела со скотиной поднимать?

Подошел к окну, а сильные северные ветры ставнями по окнам — грюк!

Ударило так, что даже стекла зазвенели. Великая новость — престол упал! В Петрограде свергли вседержавную корону. Нет царя! Свалился главный тиран.

Тугокопылый ударил лбом о пол перед позолоченным иконостасом:

— Святители, дорогие! Скажите, не мучайте, прикосновенные или неприкосновенные хозяйские отруба?

Немо взирали пышно убранные иконы на угодливо распластавшегося перед ними раба божьего.

Встал Тугокопылый, отряхнул пыль с колен и от удивления глаза вытаращил. Молчат. Как сговорились, гуртом молчат.

Сорвался хозяин и побежал в ригу. Снял с балки самые длинные вилы-тройчатки: «Сам острыми вилами отруба защищать буду!»

В это время на хутор Тихие Копылы на земском тарантасе прибыл щупленький чиновник по прозвищу горькой травы — Симон Белена.

Посреди улицы земец пересел с тарантаса на лошадь. Пересел неспроста. Сидя на лошади, объявил:

— Почтенные хозяева! Радуйтесь! Я — ваш мессия!

Степные, довольные крепкие хуторяне почтительно поклонились.

— Радуемся, радуемся!.. Кто вы и откуда вас милостивый послал в наши края?

Белена надменно отставил правую ногу и ткнул пальцем в небо. Этот величественный жест говорил: «Я!.. Я днем облака останавливаю, ночью небесные звезды снимаю!..»

Вслух он декларативно оповестил:

— Меня к вам направило земство. Верховодить!..

Слово «земство» поначалу ошарашило Кирилла Тугокопылого. Однако немного погодя он пришел в себя.

Подойдя ближе, смело переспросил:

— Извините, ваша земская милость, какой же вы нам совет привезли? Будут ли хозяева при своей земле? Или, может, вот та голытьба придет распоряжаться? — Тугокопылый тройчатками показал в сторону соседней слободы Бедная Долина. — Вот та, долинчанская. Что годами у нас, хозяев, работала. Работала-работала — и здрасьте вам: «Давайте землю поровну делить! Мы тоже есть хотим!» Пожалуйста, приходи и ешь! Накормлю, насыщу. Но ты же, человече, совесть имей! Ты приди попаши, заборонуй, засей, скоси, сгреби, смолоти… Вот тогда мы с тобой честно и поделимся куском хлеба. А вырывать землю из хозяйской души — дудки! — Тугокопылый без всякой деликатности помахал острыми вилами перед земским носом. — Вот это тебе хлеб. Вот это тебе и земля. Приходи — накормлю!..

Полненькие, крепенькие хуторяне захохотали, зашумели и завопили:

— Форменное безобразие!.. Есть захотели! «У вас, говорят, хлеб в амбарах гниет!» Но какое твое распрособачье дело? Я хозяин! Мне, а не тебе всевышний послал! Так вот, извините, мы, хозяева, между собой и говорим: нет ли у вас за пазухой лишней программы? Более аккуратной… чтоб она с твердым намерением сказала: «Пусть будет порядок на хозяйской меже! Не подступай! Осади назад!»

Белена, не слезая с гнедой кобылы, перекрестился.

— Клянусь — порядок будет! Пусть никто на хозяйские межи не посягает. Огородим хутор Тихие Копылы высокими плетнями!

По улочкам и проулочкам пошли слухи: «Хозяева, целуйте иконы! Спасительное счастье с неба упало, Облака останавливает и звезды снимает. И межи!.. И межи хозяйские охраняет…»

Правда, Белена по облакам не ходил, телят у бога не ел и звезд с неба не снимал.

Сидел в земских апартаментах и темными вечерами на счетах гадал: быть или не быть? Скоро ли наступит то долгожданное время, когда и он, забытый людьми и всем светом, из уездного окна махнет и хоть на плохонькую клячонку сядет? Взберется на нее — и айда по степям, хуторам. Понесется дела вершить… Независимый плетень городить…

Прибывшего земского спасителя первым щедро почтил Кирилл Тугокопылый.

На собственных руках трепетно понес щупленького мессию под прохладную бузину, где на чистой, расшитой воробьями скатерти стоял гостеприимный, вкусный ужин.

Именитый ужин состоял из яств, приготовленных по сугубым правилам стародавней хуторской кулинарии: борщи, лепешки, вареники, студни, колбаса и чарка…

Блюда — гуляш, щи, пельмени, отбивные котлеты, бифштексы — Белена собственной рукой решительно вычеркнул, как блюда иноземного происхождения, которые могут пагубно повлиять на хуторской словарь и, чего доброго, начнут расшатывать свежесплетенные, независимые плетни хутора Тихие Копылы.

Мокренький ужин хорошо намочил уважаемую особу, ибо до рассвета земского мессию церемониально волокли по росистым лопухам в любезно отведенную резиденцию — крытую камышом просторную ригу.

В риге, на грядках двух заблаговременно сдвинутых арб, состоялось и первое торжественное хуторское учредительное собрание под лозунгом: «Мы — соль земли! Мы — испокон веков властелины!»

История учит нас, что там, где на чашу весов кладутся субъективно-индивидуальные интересы, там неизбежно вспыхивает непримиримая вражда.

Вспыхнула она и в просторной, камышом крытой риге.

Противоположную оппозицию в камышовой риге породила ненасытная зависть Кирилла Тугокопылого. Вечно завистливый, он давно косо посматривал на кошель штунды. Бывало, идет мимо старообрядческой усадьбы, трехперстной щепотью махнет и сам себе шепчет:

— Какие деньжищи двумя перстами гребет!

Отойдет немного в сторону и истинно по-православному заскулит:

— Гонишь? Гони, гони!.. Дери! Рви! Я из тебя, дьявола, и душу вырву!..

Счастливый случай — вырвать душу с кошельком — подвернулся на вечернем совещании. На закрытом вечернем совещании — «Какие творческие силы должны стать у хуторского руля?» — Тугокопылый конфиденциально шепнул спасительному мессии:

— Штунда не дает ходу. Шкуру с православных дерет… Непомерную таксу гребет…

Земец и сотворил державный акт: «Монополизировать перваки! Понеже штунда начнет упираться, увиливать и покорно не согнет спины, приказываю: подсобить ей согнуть спину увесистой дубинкой!»

Тугокопылый добился-таки своего, загнал враждебную штунду в самый угол риги, где оскорбленный Тягниряднодосебе оппозиционно примостился на сырых вымолотках.

Смиренный брат Терешко Тягниряднодосебе, не будем скрывать, водочное производство поставил на довольно широкую ногу.

Сам же, боже сохрани, капли в рот не брал. Все высокоградусные капли с христианской добротой по скромным ценам ближним своим раздавал… Бутылочка — гусенок, вторая — утенок, две вместе — рябенький поросенок…

Да и рук своих благочестивых не поганил. Переложил это канительное дело на более опытных… Из Полтавы вызвал ловкого человека, плута и болтуна Микишу Винника.

Прозвище свое Винник целиком оправдывал. Умел словом мутить и из прелого хлеба винное питье варить.

Монтаж винокурни много времени не потребовал: затратили две темненькие ночки. Винокурню ловко замаскировали в чащобе ветвистых столетних дубов на краю хутора и с божьей помощью начали кипятить и варить…

Любезно-корректный знаток библейских легенд Микиша Винник тихими летними вечерами частенько читал поклонникам Бахуса рекламно-популярные лекции:

— …Первак нашей фирмы — чудесно возбуждающий напиток. Ничто в мире так легко не возбуждает, как наш шестидесятиградусный первак! Граждане! Уверяю — чарующее питье! Он имеет чудодейственную силу — одним запахом влияет на человека. Самый сильный человек от двух кружек впадает в детство. Опрокинет, ляжет и лежит в бурьяне, как невинное дитя. Вяжи его, пеленай, сунь ему в рот мокрую соску, пхни сухой навоз — безразлично. Будет неподвижно лежать и глазом не моргнет.

Свои популярные лекции предусмотрительный Винник дополнял доходчивой и действенной практикой: вежливо подносил слушателям на пробу из глиняной миски еще теплого первака. Но сперва мочил собственные губы. Отхлебнет и скажет:

— Попробуйте. Утром нацедили. Животворнее святвечернего узвара. Целебная! Болят зубы — опрокиньте этот горшок и будьте уверены — зубы онемеют.

Спасительные капли!.. В любой беде спасут тебя. В библии, глава пятая, страница шестьдесят пятая, черным по белому сказано: «И разгневался господь бог на неверность людскую. Много холодной небесной воды шугнул на землю. Всемирный потоп — сорок дней лило. Лило день и ночь. Гибель! Куда бежать, где спрятаться? Мудрый муж Ной первым понял: беги в корчму! Спрячься, закуси и пережди обложной сорокаденный дождик!»

Мои любимые братья! Будьте бодрыми, употребляйте наши душеспасительные капельки. Пусть вас потоп не пугает! Пусть вам будет море по колено…

Порой словесного выдумщика внезапно перебивали. Тягниряднодосебе, не выдержав библейских длиннот, с черного хода бубнил:

— Не забивайте людям баки. Торгуйте! Когда там дело было, а вы рассусоливаете… Вот человек жертву вечернюю принес. Видите, сухой язык показывает? Хочет за здоровье принесенной овечки горлышко промочить. Не мучьте человека! Ублаготворите жаждущего, а я покорную овцу в хлев загоню.

Да разве ты паршивенькой овечкой удовлетворишь требовательного Винника?

Но несмотря на ловкость проповедника и на то, что Винник был остер на язык, простые посетители простым словом приперли дошлого евангелиста прямо к стене. Не верили, чтобы, залив глаза, можно было впотьмах, по грязи, доползти босым до райских вершин.

— Может, оно и так, — сказал долинчанин в стоптанных лаптях. — Может, кому-нибудь и посчастливится в рай попасть… Да, наверное, это очень долгая песня! И долгая, и тяжелая… Мы с кумом Ефимом вчера до слез переживали, душой болели, глядя, как наш праведный дьяк на четвереньках полз к райским воротам. Боже, боже! Какая это адская работа! Да еще, бедняга, сбился с прямой стежки и весь вечер полз по вонючему рву…

Винник перебил:

— Каждый дьяк — свинья! Какие бы он божьи тропари ни читал, как бы ни маскировался, чтобы незаметно подползти на четвереньках, — ни дьякам, ни попам ни один апостол райских дверей не откроет. Церковных вралей в рай не пускают… Им одна дорога — огненный ад…

Кого немилосердно будут жечь на том свете, долинчанам было безразлично. Их интересовали земля и хлеб.

— А скажите, пожалуйста, в какой волости пятью хлебами целую слободу накормили? Из какого амбара зерно брали или у Тугокопылого занимали?

Винник молитвенно сложил руки:

— Братья, ну его к лешему! Кто да кого там в старину кормил… Давайте лучше выпьем!

Но долинчане — нет, не то. Не пьют. Не хотят пить, хотят правду знать.

— Скажите, отчего оно так: миллионы недоедают, а десяток жиреет? В хуторе амбары от хлеба трещат, а в слободе с голода детки пищат. Как оно в библии об этом сказано?

— Братья! К вам обращаюсь! Забудьте раздоры!

А тут, как на грех, Тягниряднодосебе неустанно колотит и колотит в дверь.

Винник и сюда и туда — вопит, проклятый. Не сдержав гнева, крикнул в дверную щель:

— Чего ты грохочешь? Чего ты бубнишь? Чтоб у тебя язык отнялся! Разве не слышишь — в молельне бунт?

В риге заседали только зажиточные, крепкие хозяева.

Держа в руках палки, советовались, шумели:

— Земство не в состоянии помочь, будем католиков просить хозяйские земли спасать…

Как только земский верховода Симон Белена стал ногой на дышло, шум в риге стих. Хозяева смолкли и благоговейно сняли смушковые шапки.

Терешко Тягниряднодосебе и Микиша Винник воздержались, овечьих шапок не сняли. Свой протест они сформулировали просто и ясно: «Откуда он, сукин сын, на нашу голову взялся? Такие прибыли норовит отхватить!»

Собрание в широкой риге разделилось на различные хлеборобские группировки и корпорации. На арбе слева расположилась первая опора земской программы «Аграрно-степной союз». Ее лидер Кирилл Тугокопылый на возу чванливо оттопырил губы: первым пропихиваюсь в сватья хуторской коалиции.

На другой арбе примостился «Просветительно-лесной филиал». Вожак филиала, кругленький, полненький Варивон Кирпатый среда присутствующих выгодно отличался высокими полномочиями. На его плечи возложили духовную миссию: реорганизовать хуторской церковный синклит, палкой загнать распроклятых экзархистов в светлое автокефальное лоно.

Отдельно на свежем сене сидела нейтральная троица сахарозаводчиков.

К нейтральным записался и бывший волостной старшина Мусий Нетесаный. И ему в риге нашли государственную работу — поручили персонально охранять земского деятеля.

Свои новые функции Нетесаный честно исполнял. Держал в руках длинную дубину и зорко наблюдал: все ли присутствующие дышат лояльно?

Словом, бдительный охранник даром хлеба не ел. Войдя в роль, он уже дважды намекнул осиротевшей штунде: «Кайтесь! Переходите в нашу веру! Тяните первачок!»

Тягниряднодосебе сигналов правительственной дубинки не понял и тихонько шепнул своему советчику:

— Микиша, ты понимаешь, о чем вот то мурло разглагольствует?

Винник лучше понимал жесты сурового охранника.

— Оно требует залить сухую глотку… — доложил.

Старообрядец подумал-подумал и коротко бросил Виннику:

— Глаголь! Черт с тобой! Промочим! Гони деньги!

Нетесаный не поленился, черкнул короткую записочку:

Вожак тем временем дошел до основных пунктов земской программы.

Территорию хутора Тихие Копылы и его окрестности объявить неприкосновенными.

Носить иностранные головные уборы — кепки, картузы, шляпы, шапки-ушанки и фетровые шляпки — в хуторе и его окрестностях не рекомендовать. Вышеуказанные головные уборы не свойственны хуторскому духу и неприятно унижают достоинство степенных хуторян.

Брюки перекроить, узенькие штанины заменить широкими. Мотню опустить до колен. Узенькая мотня нивелирует самобытные обычаи и сводит на нет старинную этнографию.

Женщинам наряжаться в разноцветные очипки[9]: молодым — зелененькие, в среднем возрасте — красненькие, старухам — черненькие. Корсеты ввести тугой конструкции. Пусть хуторские женщины, туго затянутые в талии, выходят в высший ряд — шляхетно-степной.

Тягниряднодосебе наклонился к вожаку «Просветительно-лесного филиала»:

— Кого мы выбираем? Это же земский проходимец! Что он мелет? Зачем нам затянутые или незатянутые талии? Лишь бы покорно сгибались… Земля как? Винокурни, пруды, мельницы?..

Неусыпное охранительное око люто помахало дубиной на дерзкого старообрядца, а молчаливый Варивон Кирпатый скороговоркой заговорил:

— Убирайтесь! Не болтайте черт знает что! Пусть нас сам черт ведет, лишь бы наша взяла. Не стройте дурачка, слушайте дальше!

Привезенная на тарантасе земская программа своей концовкой порадовала и старообрядческую душу.

— Уважаемые хозяева, поздравляю вас с победой! — сказал Симон Белена. — Благоденство! Собственность остается священной и неприкосновенной!

В риге поднялся невероятный крик. Все галдели:

— Веди нас! Слава! Да здравствует неприкосновенность!

Варивон Кирпатый, стоя на возу, предложил спеть новый гимн: «Неужели, неужели наша не возьмет…»

Аграрную бурную радость неожиданно омрачила неприятная обструкция: Тягниряднодосебе подвел.

Самому не верилось: вот такой накинул обруч на голову земского деятеля.

В поисках, кого спеленать, кого в купели духовной искупать, Тягниряднодосебе частенько в соседнюю слободу Бедная Долина заглядывал. Не поймает ли простачка на штундистский крючок?

Кажется, поймал… Поймал подходящего человечка. Не любит ни попа, ни верховода.

Еще вчера бедняк Ефим Перепичка спрашивал:

— Терешко, поясните, как это отец духовный не сеет, не жнет, а вот так роскошно живет?

— Брат мой! Патлатый роскошно живет, ибо неверным перстом гребет!

И на духу взболтнул:

— Развеселись, брат мой… Иди за мной! В риге будут окаянным гривы обрезать, а церковно-монастырские земли людям раздавать.

Выждав, когда неистовый аграрный рев стих, Перепичка обратился с коротким вопросом:

— Какую землю следует считать священной и неприкосновенной: ту, что ты сам пашешь, или ту, что годами пашут и обрабатывают чужие руки? Кто раньше эту программу выдумал — верховода или столыпинский держиморда? Вашему совету никто в слободе не рад.

Людская честность кисло ударила в нос Белене. Бедняка Перепичку схватили, связали руки веревкой и бросили в затхлый старообрядческий амбар.

На стенах паровой мельницы, маслобойки и риги вы весили сенсационные уведомления:

Хуторские следователи завели толстенное криминальное дело. Название на папке всеобъемлюще говорило:

В конце вдумчиво следственного трактата следователи просили высшего соизволения:

В этом месте запись протокола прерывалась…

Долинчане выдвинули требование: немедленно освободить Ефима Перепичку.

Земец созвал совещание — как быть? Верить или не верить людской молве? Но люди говорили и показывали пальцем на смирненького Тягниряднодосебе:

— Хитрая змея!.. Подколодная… Сюда перстом, а туда хвостом…

Войдя в доверие верховоды, Тягниряднодосебе первым посоветовал Ефима Перепичку милостиво выпустить из темного амбара. Выпустить и, выписав на широких полотнах евангельские заповеди, двинуться в слободу Бедная Долина и словом божьим склонить долинчан жить с хуторянами в мире. За пятый сноп выходить на жнива.

Но не дремали и автокефалисты:

— Как — за пятый? Что ты мелешь, богохульник, — за пятый? Долинчане испокон веков нам косили и жали за шестой! Смирение свое показываешь?..

Тягниряднодосебе непоколебимо стоял на своих позициях:

— Братья! Сам бог велит уступить…

— Чей бог? Твой?.. Штундистский?! — заорал Кирилл Тугокопылый и обратился к земцу: — Ваша земская милость! Позвольте от имени православия протестовать… — И, не сдержав кипящего гнева, через стол схватил за грудки старовера. — Имеешь ли ты бога в животе или не имеешь?

Терешко Тягниряднодосебе глубоко верил, что евангельская секта наиправеднейшая, чистейшая и светлейшая, что ей, и только ей, благоверные отцы и страстотерпцы завещали тихим преподобным словом вывести человечество на праведный путь, замолить тяжкие людские грехи. Православие же, хотя оно и одето в пышные золотые ризы, ведет людей только к гибели и умножает работу чертям в аду — плодит грешников.

Вобрав все это в свою душу, Терешко Тягниряднодосебе в эту минуту загорелся единственным желанием — от слов перейти к делу, стукнуть косматого оппонента увесистой гирькой.

Но гирьку забыл прихватить с собой и острыми зубами вцепился в правое автокефальное ухо.

— Докажу подлецу! Докажу, что я имею бога! Отец Абакум таскал вас, неверных, за волосы руками, а я тебя, свинью, ощиплю зубами!

Тугокопылый видит, что шутки плохи, может доказать, и выхватил длинное сапожное шило.

— Не докажешь, богопротивный! — люто прорычал он и с разгона всадил шило в левую штундистскую ягодицу.

Тягниряднодосебе, мужественно защищая честь благочестивой секты, ловким рывком оторвал вражеское ухо.

— Безухая корова, покорись! Наш бог самый праведный!

Дискуссия, чья вера достойнее, оставила честного человека, бедняка Перепичку, сидеть и далее взаперти в затхлом старообрядческом амбаре.

Утром тихокопыловцы письменно известили:

Потерпевшего первым навестил волостной служака Мусий Нетесаный. Поклонился в пояс.

— Кланяюсь! В ноги вам кланяюсь! Хвалю за буйство! Ай-ай!.. Какими петушками вашу рожу разукрасили!

Хуторские женщины свое сочувствие выражали громче, голосистее:

— Боже, боже!.. Ненавистные! Без понятия в клочья разрывают. Рви ухо, бог с тобой, отрывай. Так отрывай же, окаянный, оба. А то — ни пятое, ни десятое… Только вид испоганили…

Но справедливое и кардинальное утешение подсказал лишь земец Симон Белена.

Потрогав поврежденное место, Белена с профессиональным гонором заметил:

— У меня есть земская практика, спасу вас. Не пожалею племенного кабанчика, ухо приставлю. Прилеплю — ни один ветеринар не разгадает, чей кончик торчит, ваш или свинячий.

Прилепили ухо или не прилепили, а десять десятинок слободского выгона Тугокопылому прирезали. Своя рука — владыка. Земский верховода сторонникам своим щедро раздавал милостивые дары. Кому пруд, кому лесок… А кому и чинок…

За умение вилять языком и вашим и нашим Микишу Винника земец назначил чрезвычайным уполномоченным. Отправил в далекое путешествие — покорно поклониться старшему настоятелю храма святого Юры.

Учтя, что дорога не близкая — придется ехать почти к самым Карпатам, — посланцу снарядили подходящий мешок; бутыль первака, жареного поросенка, два арбуза и венок свежей цибули.

На прощальной беседе верховода тепло обнял плута-проходимца.

— Спросишь, не маловата ли бутыль? Рече святейший — маловато налили! Падай на апостольские ковры и трепетно обещай: «Не гневайтесь, ваше преподобие! Почтим, бочонка не пожалеем. Во имя дорогой неньки пригоним и коровок, и бычков, и кабанчиков…» Пусть перед Европой хлопочет. Слыхал, голодранцы бросились в черную измену? Под слободой экономические земли у щирого-прещирого Харченко забрали и подступают к независимому хутору Тихие Копылы.

На самом пороге Симон Белена интимно шепнул:

— Передай его святости — пусть проявит волю свою. Пусть из цесарского склада трехдюймовку подкатит. Доказывай — ситуация изменилась. Теперь бог без пушки ничто.

Тихокопыловцы своего посланца отправляли с церемониальными почестями. Почетная стража шумно била в бубны, а полненький Варивон Кирпатый, удостоенный за верную службу приличного лесочка, шел сзади и единолично подвывал: «А все ж, а все ж наша взяла!..»

Светлым октябрьским утром тысяча девятьсот семнадцатого года на Неве раздались выстрелы. Революционный залп с «Авроры» возвестил новую эру.

Над жилищем украинского бедняка засияли ясные зори: воля, земля, трудовая жизнь.

Окрыленные революционными петроградскими ветрами, долинчане двинулись ломать хуторской тюремный забор. Пошли вызволять бедняка Ефима Переписку из неволи.

Аграрная коалиция переполошилась, но вскоре и успокоилась. Крепким хозяевам бросили подмогу — отряд наемников «Черные хвосты».

Сахарозаводчики наняли.

Кирилл Тугокопылый проявил необыкновенную храбрость — стал в авангарде. Возле собственных амбаров занял выгодные позиции. Вилами махал:

— Не подходи! Заколю!

Тягниряднодосебе повел себя не так воинственно: потихоньку бухнулся на колени в арьергарде. В молельне молитвенно шептал:

— Боже праведный, помог ты мне кульки деньжатами наполнить. О всесильный, укажи своим перстом, куда их теперь припрятать?

Варивон Кирпатый мотался по улицам, как щепка в полынье, то туда, то сюда. Мотался и по-просветянски похвалялся крестоносным походом Бедную Долину сокрушить. Огнем и мечом слобожан покорить.

Взяли аграрные мечи, ударили в колокола и стали наготове: сопротивление сломить и крестоносным сапогом вольную долину истоптать.

Подготовились к походу сполна. Нерешенной осталась лишь одна закавыка — на какую лошадиную масть земского верховода посадить. На белую или на черную?

— Белую!.. Белую!.. — драли горло просветяне. — Белая — наша сила! Да воскреснет белая!

— Черту в зубы вашу белую! — загорланили аграрные степовики. — Ваша белая крутит хвостом. Бьет задом… Брыкается!.. Вороную! Вороная — символ красоты!

Представители нейтрально-христианского союза сахарозаводчиков степенно посоветовали:

— Посадим заправилу на осла!

Знатоки хуторской фауны нейтральным союзникам резонно возразили:

— А разве у нас ослы есть?

— Слава богу, есть. Такое, ей-богу, скажете! Чтобы в нашей богоспасаемой коалиции да не было ослов? Есть и будут!.. Сделаем, господа, по-христиански — посадим верховода на ишака. Скотина тихая, смирная, сена ест мало. А ревет, как иерихонская труба! Пусть только верховный на сапоги нацепит блестящие шпоры, чтобы люди добрые не перепутали, где чьи ноги.

Ускакал земец на вороной кобыле. За ним скакали наемники в серых жупанах. Скакали и шомполами размахивали. Фатально верили: махнем, крикнем — и бедная слобода покорно падет ниц.

Но нет, не пали слобожане. Гуртом поднялись на угнетателей. Да и слобожанам большая подмога подоспела; помочь украинцам-полтавчанам одолеть панство ненавистное пришли русские братья — туляки.

Симон Белена видит — перцем запахло. Поменял вороную на гнедую и во весь дух пустился на Святогорскую гору.

Оттуда и телеграмму отбил:

Прямо из-под святого кропила Симон Белена — бух в ноги старшему баварцу:

— Ваше высочайшее! Спасайте! Курку берите! Яйки тяните! Тяните и кабана… Только в хутор нас подвезите…

Высочайшее баварское с большой охотой бросилось на дармовых кабанчиков. Раскрыв рот, оно гаркнуло:

— Хальт! Запихивайте шпек!

Полтавчане и тамбовчане закордонных лакомок встретили гостеприимно кто молотом, кто кочергой, а кто и метлой… Не жалея сил, хорошо угощали… И масленым и немасленым лупили…

Цесарское величие не выдержало полтавского молота — треснуло.

Величие лопнуло, но, на горе людям, целыми остались беленята…

Симон Белена еще тепленьким с разгона сиганул в другие панские покои.

— Целую ручки… Падаю к ногам панским… И мы не мы, и я не я, то Богдан Хмельницкий вашей милости панские ребра ломал. Ваша милость! Махнем из полтавских кувшинов сладенького молочка хлебнуть? А? Прошу пана!

Поскакали паны молочного киселя на берегах Ворсклы попробовать.

Не удалось панам на Ворскле «млека» попробовать! Не добежали до Полтавы. Возле Шепетовки потомки Хмельницкого встретили панов острыми клинками.

Встретили и по горло напоили. Бежали паны — не догонишь.

Славным буденовцам приходилось им вдогонку кричать:

— Паны! Какое молочко — горькое или кислое? Не забывайте, вспоминайте! Да и другим панкам привет передавайте!

Долго бродил Симон Белена по западноевропейским ярмаркам. Трубка в зубах, веревка в руках.

Продавался. Надоели марки — перешел на франки…

Расторговался… На другую валюту перешел. Купили где-то за океаном. Тридцать сребреников в пазуху запихнули. Залез Белена на нью-йоркский небоскреб да и заважничал, олух:

— Видите, где я?.. Аж на облака забрался! Теперь я вам… Теперь я вас… Зажму!.. Сотру!..

Говорит — выпрямится, просит прибавки — согнется.

— Алло! Алло! Мистер! Гуд бай, мистер! Подкиньте еще… Я их тогда!.. Ой-ой!.. Эге-ге!.. Подкинули?.. Щиро благодарю, потому что я и сам щирый… Трепещите, долинчане!.. Теперь я вам!.. Теперь я вас!.. Испепелю!.. Вот что! Ага!.. Попались!..

Молол-молол да и полетел, дуралей, крестоносной башкой вниз. Шлепнулся на тротуар, только гул раздался.

Все это я написал кратенько, чтобы и мои внуки знали. Знали и не забывали, что такая белена еще где-то по свету бродит…