Миниатюры с натуры

КАК МЕНЯ КУПАЛИ И ПЕЛЕНАЛИ

Мне выпала счастливая планида — родиться в степи. Во время жатвы. На пару с сестренкой.

В те старые, давние времена в селах статистической графы «Родился» не заполняли. Передавали устно: «Слышали? На огороде тетки Секлеты, в капусте, девочку нашли…» Или: «Сегодня на рассвете у Ялосоветы в картошке мальчика поймали…»

Ловили нашего брата главным образом в сельскохозяйственных культурах — в картошке или капусте.

Об этом событии передавали нежно, простенько: «Я открыла двери — а ты бегаешь по картошке, маму свою ищешь. «Я здесь!» — кричу».

Нас с сестричкой в один день и в один час поймали во ржи.

Поймали — и куда нас? На снопы! Сестричку завернули в мамин платок, меня — в отцову жилетку.

Я лежу в жилетке и думаю — сказать или не сказать: «Батько, чего вы печалитесь? Не горюйте! Скоро индивидуальной косьбе конец. Комбайнами будем убирать!»

Да подумал и о другом: «Скажу — не поверит. Мало того — разгневается. Рассердится да и начнет укорять: «Смотри, какой грамотный стал. Не успел глаза раскрыть, а уже знает, какая техника будет. А что из него получится, когда он на ноги встанет? Родному отцу скажет: «Тато! Ты знаешь, бога нет?..»

Подумал, подумал и решил — промолчу. Не стану батька гневить.

Лежим мы на снопах, молчим. А вокруг нас вертятся, а возле нас бегают. Забавляют… Старшая сестра даже ящерицу показала:

— Ящерочка!.. Маленькая!.. Вишь, как глаза вытаращила.

А мне что — пусть таращит. Мне все равно, хоть и тигра показывайте. Меня волновало другое: кто первым со снопа свалится — я или сестричка?

Лягте на наше место и попробуйте удержаться… Когда вам и руки связали, и ноги спеленали. Зашнуровали — дышать нечем.

Мои тревоги были не напрасны. Первой скатилась сестричка, я — за ней.

Упала сестра да как завопит… На всю ниву зашлась. Она голосит с того бока снопов, а я с этого бока успокаиваю:

— Агуси, — говорю. — Родненькая. Глупенькая. Замолчи. Посмотри, — говорю, — какая кругом чудесная природа. Птички летают, песни поют. Цветочки кругом расцветают…

— Эге ж, — говорит сестричка. — Кругом старый режим. Вырастем, ты босыми ногами чужую стерню будешь топтать, а меня будут за косы таскать.

— Эх, сестричка, — говорю, — дорогая, несознательная ты! Может, у тебя косы подрастут, а тут — переворот! И будешь ты петь, в косы барвинок вольно вплетать.

Я хотел еще два слова сказать, да мой регламент прервали. Нас подхватили и понесли в церковную сторожку. Тетка Явдоха шепнула нам:

— Лежите, детки, тихонько. Отец Иоанн подходит.

— Поп! — вскрикнула сестричка. — Ей-богу, к нам поп подходит.

— Ты, — говорю, — сестричка, еще плохо видишь. Это к нам, — говорю, — подходит опиум для народа.

Отец Иоанн, минуя нас, направился прямо в угол сторожки. Там, в кошелке, сидело подношение — рябенькая курочка.

Наставник духовный со знанием дела ощупал грешную курицу: хватит ли на суп двенадцати апостолам?

Трогал, трогал в громко кашлянул — не хватит.

Вот такой недосмотр, вот такая нехватка — забыли в паре с пеструшкой впихнуть рябенького поросенка.

А мы лежим голенькие, босенькие, нам и не до поросятины, и не до курятины.

Я наклонился и шепнул сестричке:

— Давай, — говорю, — выступим…

Договорились да как завопим:

— Крестите скорее или сапоги давайте: замерзаем!

Отец Иоанн махнул на нас рукой:

— Молчите! Не шумите! Меня самого обидели: младенцев пара, а птенчик один.

«Ах ты ж, — думаю, — такой!.. Дают — крести. Не хочешь — пойдем домой некрещеными. И нас бог не забыл, ноги приделал!»

Я хотел еще словечко сказать, да за меня заступилась родная тетушка Явдоха:

— Отче, пускай голосят!.. Вы их крестиком напугайте!.. — И к нам: — Тут некогда… Жатва!.. А вас принесло! Не затягивайте, отче, крестин. Давайте деткам хорошенькие имена.

Отец Иоанн гневно взглянул на тетеньку:

— Одна птаха?.. Глаголю — маловато!..

— Отче! Я вам петушка прибавлю. Хороший петушок… Кукарекает…

С именами чудесно решил крестный отец. Матрос-балтиец. На побывку в село приехал. Поставив на подоконник бутылку крепенькой, крестный сказал:

— Батя, покороче! Давай кропи!

Пастырь деликатненько покачал бутылкой на свету — полная ли. Понюхал — не разбавлена ли.

Убедившись, что годится и до ектении[10] и после ектении, отец Иоанн с разгону маханул да меня первого в холодную воду — бульк!

Я даже захлебнулся. Очнувшись, завопил на всю сторожку:

— Что вы делаете? Живого человека в кастрюле топите.

А меня в воду да в воду. Не дают слова вымолвить.

Пришел в себя только вечером. Смотрю: сестричка примостилась у маминой груди справа, а я слева. Ужинаем…

— Ужинаешь? — спрашивает меня крестный. — Ужинай, ужинай, матери твоей ковинька! Ужинай да расти большой. Вырастешь, будешь сидеть, а мама стоять, да и скажешь: «Мама! Вы садитесь, а я постою. Потому что вы самая дорогая, вы — мать!»

Вот так на наших маленьких огородиках ловили ежегодно то хлопчика, то девочку.

Порой лето выпадало более урожайное — ловили троих сразу.

Тогда была и большая новость, и не меньшая беда. Волостная власть брала виновных на цугундер: «Откуда?.. По какому такому праву?»

Батько многочисленной семьи, наш сосед Порфирий Маценко, волостные параграфы заполнял коротко и ясно: «Вечера темные, долгие… Керосина нет… Вот оно бог и посылает…»

Словом, в урожайное лето разговоров да разговоров.

— Тетка Ялосовета! Кого же бог послал: косаря или вязальщицу?

Усмехаясь, родненькая отвечала:

— Да бог милостив: послал и косаря, и вязальщицу.

Умел милосердный деток на огород подбрасывать, умел щедрость свою проявлять. Бегали мы по двору, как в раю: голенькие, босенькие.

— О владыка небесный! Прости слово наше простое. Разве это милость божья: на двенадцать деток бросить две пары паршивеньких сапожек!

Мне пришлось еще горше: на мои длинненькие ноги не налезали и паршивенькие. Бывало, бедолажные ноги задубеют, посинеют, даже мне их жаль. Да ничего. Они у меня бедовые: быстренько прыгали по колено в снегу.

Главное — радость! Не в темной, сырой хате сидеть!

Гулянка босиком не проходила даром. В нашу хату частенько заглядывал ангел смерти. Глянет, скосит брата или сестричку и полетит, безжалостный, неумолимый.

Однажды ранней весной безжалостный ангел скосил двоих подряд — брата и сестру. С большого горя отец запил. Дурманящие градусы и породили странное марево: черт масло из лампадки пьет!

Тихонечко, на цыпочках пошел отец в атаку на искусителя. Цель одна — схватить ненавистного за хвост.

Хитрая лукавая личина. Вот хитрющая! Незаметно прятала хвост за спину апостола Петра.

— Ох ты ж, плюгавое чудовище, — сказал отец и на ходу изменил способ охоты. Лег на пол и из одноствольного дробовика пальнул в обманщика по рогам.

Эге-эге, нелегкая штука застукать вертихвоста в маленькой лампадке. Вылез, проклятый, сухим.

Выпрыгнул и учинил новую пакость: шутя перебросил бекасиную дробь на апостольское лицо. Хрупкая иконка не выдержала лихой доли — треснула.

Утром пришла ужасная новость: нашу семью выселяют из села. С ума сошел, мол, старик — перепутал праведное с грешным. Вместо того чтобы дробовиком бекасов на болоте гонять, начал угодников глушить в хате.

Сельский коммерсант Оська Путаный тихонько посоветовал: «Продай, Иван, телку. Даю тебе хорошую цену — ведро горилки. Твоя телочка ростом небольшая, этой цены не стоит. Да бог с нею, с ценой, выручу тебя из беды. Поверь, мое ведро спасет тебя от беды. Поставишь ведерочко на стол и жди преосвященную комиссию. Пусть она собственными глазами заглянет в чудотворное дно. Советую, не теряй времени, веди телку!»

Отец послушал, отдал телку. Поставил на стол покаянное ведро.

Высокая комиссия: волостной старшина, волостной урядник и отец Иоанн, узрев на столе покорное покаяние, без всякого чванства приступили к христианским обязанностям. Немедля начали кружками спасать утонувшую в глубоком ведерке грешную душу.

Спасали, спасали и наспасались под самую завязку.

Первым окосел волостной старшина. Но он еще был в силах водить залитыми глазами вертикально. Глянув в подойник, далеко ли до дна, и убедившись, что бешеного молока осталось достаточно, можно еще одного чертика утопить, старшина, заикаясь, огласил результаты спасения:

— И… И… Иване! С… С… с-трелять т-т-трезвому в… в у-угодника и-или му… му… м-мученика пре… пре… пресвятого пре… пре… превеликий г… г… грех. Пья… пья… пьяному раз-разрешается р-р-разок т-трахнуть в… в… не… не… н-небеса! О… О-отец Иоанн, в-верно я го… говорю?

— О! Всенепременно, бог милостив. Не отвергает покаяния и приношения.

Мы с сестричкою сидели в кадке и из этой посудины любопытными глазенками наблюдали, как добродетельная, благочестивая троица во имя святой правды на земле даже кривилась, выжимая последние соки из богопротивного «зеленого змия».

Рано утром волостной старшина знакомой дорожкой забежал опохмелиться. Закусив, предупредил:

— Иван, это пустое место закрой каким-нибудь угодником, хотя бы плохоньким. А л-лучше не пожалей ног, сбегай к Ф… Федору Дудке. Он за пудик жита слепит тебе такого угодника, за милую душу: высокого, дебелого — вот такого!.. Ей-ей, двустволкой не прострелишь!..

Заказать дебеленького божьего угодника отец поручил нам с сестрой. Войдя в мастерскую дядька Федора, мы от удивления глаза вытаращили — над курятником висела панорама адского Страшного суда.

Даровитый художник-самоучка как раз в это время заканчивал центральный кадр: хваткие да ловкие тоненькие чертенята вилами подпихивали грешных двоеженцев в кипящие казаны.

— Дядя Федя, — спрашиваем, — а почему возле казана качает головой рябая лошадь?

— Вы же, детоньки, слыхали? Вот тот дьявольский рябоватый конь залез в сторожку и съел свяченые дарники. Отец Иоанн цидулкой и через пономаря дважды передавал — пекло переделать! Пусть и грешный конь в казане кипит!

Трудно, ох трудно талантливому сельскому художнику потрафлять художественному вкусу многочисленных привередливых заказчиков. То то, то се, тому другое, пятое, десятое… То нос курносый, то глаза навыкате, то уши торчат выше хаты…

Что поделаешь — исполняешь и то, и другое, и пятое, и десятое; исполняешь и чудачества.

Просит заказчик нарисовать что-то порядочное — вот такое рогатенькое, какого ни у кумовьев, ни у сватов нет. Пусть будет так, Федор Петрович с хвостом слепит такое лукавое диво, что и сваты, и кумовья в один голос спрашивают: «Это черт? Сколько вы, кум, отдали — кусок сала потянул или больше?»

Когда же заказчик милостиво поднесет стаканчик и вежливо попросит: «Федор Петрович, выкушайте на здоровьечко! Не забудьте, Федор Петрович, о когтях… Вот чертенок, что вы прошлый раз, извините, нарисовали за четвертинку, никого, проклятый, не пугает. А почему, позвольте вам напомнить, не страшит — когти маленькие!..» Федор Петрович берет в руки ласково поднесенную стеклянную посудину, вежливо благодарит: «…Ваше здоровье!» Одним духом опрокидывает ее и кистью живописно выводит острые-преострые когти, что до самого красного угла кончиками достают…

Заказчик не в обиде: сам со страху дрожит…

Перцовку Федору Петровичу не давайте. Упаси вас бог. Крепкая перцовка внесет в вашу хату такое лохматое чудовище, что и взрослых напугает.

Молодицы всегда просили:

— Смилуйся, боже! Заступись! Отцы нас, девушек, кнутами угощают… Мужья кулаками потчуют. Еще и ты божьей милостью вот такого, когтистого, на нашу голову послал. Чтобы он тебе еще маленьким утопился. Проста и помилуй нас за такие грешные слова!..

Длительную работу над чудесным образом богини красоты Афродиты Милосской или тонкий рисунок непорочного ангелочка заказчики не ценили.

Заказчики советовали автору щедро поливать красками сухую земную практику.

— Федор! Я вам еще добавлю мешочек картошки. С верхом наберу… Нарисуйте пророка господнего серьезным. Пусть он на людей с гневом посматривает: «Куда ты тянешь? Видишь, хозяйское?.. С длинной рукой — под церковь. Проси у бога…»

— …Федор Петрович! Извините, но эта ваша угодница моей бабе не по душе. Какая-то Августина!.. Ее никто и в хуторе не знает. Вот вам баба передала на студень, ублаготворите старуху, нарисуйте Варвару. Не обижайтесь, потрудитесь…

Образы угодников — это непременная реликвия в хате. На каждого — иконка. В цветах — венчальные, на рождение — деревянные.

По этому обычаю у нас в левом углу на стене висело восемнадцать икон.

Моей тезке-сестричке каждую субботу поручали работу: вытирать пыль с лика святых.

Мама, бывало, и скажет:

— Саня! Возьми, доченька, веничек да сгони мух. Видишь, роями на иконы напали. Сгони да веничком вот ту пылищу подмети. А то посмотришь и, прости господи, не в хате будь сказано, скажешь: «Не святые, а какие-то чабаны!» Повытирай, пусть хоть глаза блестят!..

Сестричка трет, вытирает и спрашивает:

— Мама! А на этого Сашкиного святого не хватило воды!

— А ты, дочка, поплюй ему на лоб, а потом возьми тряпочку и хорошенько разотри по всей роже.

Нам, детям, больше всего нравилась икона теплого Алексея. В этот день мы воробьями, чижиками вызванивали на подворье: «Сегодня теплый Алексей! Сегодня теплый Алексей!..»

В назидание неугомонной детворе бабуся внизу под иконой теплого Алексея приладила что-то страховидное, лохматое. Это чудовище бабуся заказала по не дорогой цене: одарила художника куском простенького полотна. Доброжелательно угостила автора и мокрым завтраком да все поправляла: «Вот тут, Федор, пусть он на плетне с прутом стоит!..»

Дядько Федор бабусин заказ выполнил добротно. На высоком плетне стояло лохматое чудовище и дубиной пугало кур. В красочную ограду художник мастерски вплел саркастическую надпись: «Бегите, куры, поп идет!»

Хороший подарок нам дядько Федор в тот день принес. Ох и пречудесную картину подарил! Вербы, тополя, вишни, а между деревьев красовались наши убогие хатки. В селе — площадь, на площади — кобзарь на кобзе играет-приговаривает… Вокруг певца стоят хлопчики и девчатки в полотняных сорочках.

Какая прекрасная картина! Таких хлопчиков и девчаток у нас полная слобода.

В тот же день грустное известие опечалило слободу: церковный синедрион объявил Федора Петровича антихристом!

Шум подняла преподобная дворянка Педачиха. Не в тех тонах пречистую деву Марию разрисовал. Не подошла к почетной дворянской шеренге: простенькая, красивенькая…

Произошло это в праздник, на зеленой неделе. Богомольная шляхтянка поставила владычице толстенькую свечечку и поцеловала в руци. Чмокнула да как завопит:

— Хозяюшки! Людоньки! Кого мы целуем? Это же Мария Вакуливская! Покрытка! Крест меня побей, ее глаза, ее губы! Боже мой! Отцы церковные! Какому вы байстрюку кадилом кадите? Гляньте на божьего младенца — вылитый ее сынок Антоша!

Боже, боже! Своей батрачке ручки целовать… Дудкиным художеством покрытку в небесные чины произвели! Тьфу! С твоей парафией! С твоей церковью… Сгорела бы она ему!..

Ростом меня бог не обидел, в семь лет вымахал подходяще: перегнал старшую сестру.

— Мамо, — спрашиваю, — не пора ли мне в школу? Когда я родился?

По лицу моей родненькой мамы пробежала тень, она решала сложную, почти неразрешимую задачу. Через минуту в ее глазах блеснула надежда.

— Погоди… Сейчас я тебе, сыночек, скажу…

Родненькая ни одной буквы не умела написать — не учили ее. В арифметике немного разбиралась: ей кое-как помогали пальцы.

Растопырив пальцы на обеих руках, мама начала считать:

— Ты родился в косовицу. Еге ж, после Даши… Припоминаю, набежала дождевая туча, а мы сено сгребали. Гром как ударит… Нет, господи… Что это я говорю? Тогда родился Петя… Значит, Даша, Петя, Гриша… Видишь, сыночек, выходит, ты родился после Гриши… Нет, не то я тебе, сынок, говорю. После Гриши родилась Надя… А ты нашелся сразу после Вани. Как раз капусту шинковали… Ой, лишенько! Ей-богу, соврала твоя матуся… В то время нашлась Маша… А ты, сыночек, родился в петровку. Эге ж, в петровку, в жару. Вот я завтра расспрошу тетю Явдоху. Она была кумой, она знает…

Наша родная тетушка Явдоха дату рождения установила легко и точно: мы с сестрой родились, когда над селом должна была пролететь огненная комета.

— Как сегодня помню, побежала я звать дядька Пилипа на крестины. Прибегаю. Дядько сидит на завалинке, слезами умывается: зацепит проклятая комета своим хвостом новый плетень или не зацепит?.. Так вот в этот кометный день вы, детки, и родились… А когда это было, ей-богу, мои голубята, не помню.

В волостных инстанциях никакого толку не добьешься. Отец метрики сдал на хранение в волостной шкаф.

Собрались отдавать в школу — возраст неизвестен. Начали искать метрики — нету. Нет и шкафа.

Сторож Мякушка доверительно шепнул отцу:

— Напрасно, Иван, ищешь. Дело пропащее. В тот шкаф запихивали все: и то, и другое, и метрики, и списки, с кого подати брать, с кого подушные взыскивать… Надеялись, прилетит благодетельная комета и хвостом сбалансирует: брали или не брали? Ждали день, высматривали другой, третий — не летит. Сбилась с дороги. Залетела в Демидовскую волость, схватила кассу и скрылась. Наши волостные деятели взяли эту науку и себе на ум. Облили шкаф керосином и — тю-тю — сожгли. Комета широкая, хвост длинный, поместится еще одна касса. Ищи ветра в поле!.. Слушай, Иван, пусть твоим детям новые метрики выпишет волостной писарь. Одного не забывай, прихвати с собой смазку… Без смазки волостные двери туго открываются…

Дед Спиридон эти волостные правила давно раскусил. Хорошо познал их на своем долгом трудовом веку. Знал — волостные законы требовали одного: умей незаметно «плюнуть» в писареву ладонь. Послюнишь, чем бог послал, любой справке легче по руслу плыть…

Повел нас дед Спиридон в волость родиться второй раз. Стали мы перед писарем свечками и стоим. Дед Спиридон начал издалека:

— Школяры! Родились в петровку. Жарища — дышать нечем. Солнце печет, крутом стерня, а их на белый свет благословило. Прямо на стерне благословило. Вот так по стерне бегали, бегали и добегались. Пора в школу…

— Конечно, пора, — равнодушно промолвил писарь. — Пусть идут.

— От вашей милости бумажечку надо… Они что ж… они пойдут. Да, небольшую бумагу: деткам по восемь лет.

Дед Спиридон вежливенько подступил к писарю ближе и аккуратно сунул в писарев рукав стеклянную гладенькую штучку. Почувствовав, что та штучка скользнула дальше, в карман, писарь торопливо взял в руку перо, бумагу и в ласковых тонах начал шутить:

— По восемь? Какие могут быть разговоры! По восемь так по восемь. Хорошим деткам не жаль написать и по девять! Пусть растут!

Стеклянный «мерзавчик», несмотря на свою немоту, точно установил дату нашего рождения.

В погожее осеннее утро тысяча девятьсот восьмого года пошел я в церковнопарафиальную школу.

Батюшка, наш учитель и воспитатель, учил пальцами…

Схватит дебелыми пальцами мое немощное правое ухо, сожмет, скрутит и по складам промолвит: «Ве-лик бог, в сла-ве сво-ей…»

Законоучитель не обходил и мое второе, левое ухо. Хватал и его за кончик. На кончике левого уха и заканчивалась наша первая лекция.

Начиналась вторая лекция — лекция на исторические темы.

Оценки по древней истории отец Иоанн ставил исключительно на нашем затылке. Но порой отметки переносил немного ниже, норовя острым карандашом пырнуть в пуп.

— Отощало глупое… Языком не ворочаешь?

Туговато у нас шла премудрость божья. Но отец Иоанн надежды не терял — через лоб длинной линейкой пропихивал. Ткнет торчком — не лезет. Тогда заходил с тыла. (С тыла удобнее давать горяченькие подзатыльники.) Шлепнет раз да, не жалея пастырской ладони, щедренько прилепит и второй, и третий… Пусть вечно живет в твоей голове день субботний. Чтобы ты не забыл, как твои предки грызли соблазнительные яблоки в райских чащах!..

Может, они, те яблоки, не такие и кислые были, но с наших затылков оскомину хорошо сгоняли.

Особый трепет на меня нагоняли двунадесятые праздники. Высоченный, грузный законоучитель подходил сбоку, засучив по локоть широкий рукав, грозно спрашивал:

— Когда было вознесение господа нашего Иисуса Христа?

Моя душа со страху уходила в пятки, а пятки прилипали к школьному полу. Отец Иоанн, невзирая на высокий сан, пятерней отрывал меня от пола и вместе с сапогами возносил до самого потолка…

Но небеса меня не принимали. Между небом и землей я срывался и звонко падал на пол.

Держа в руках вырванные волосы, пастырь духовный с укором качал головой:

— Учу вас!.. Таскаю за волосы! Как овец паршивых таскаю! А вы — олухи олухами. Чего ты шмыгал носом, когда «И не введи нас во искушение» читали? Отвечай — что есть вездесущий, всевидящий и всемогущий?

Петя Бовдня, худенький, маленький хлопчик, моргая глазами, заколебался. Вдруг вспомнил:

— Волостной урядник!

— Бестолковый! Дубина стоеросовая! Говори: в скольких лицах бог являет нам милость свою?

Петя побледнел.

Милостивые заповеди батюшка вбивал особенно энергично.

Бил лбом о парту и методично поучал:

— Бог-отец — раз! Бог-сын — два!.. Бог-дух святой — три!..

С «духом святым» Петя падал на пол, потеряв сознание.

Дома родные мамы наши исцарапанные носы и лбы обмывали и горько на такое «духовное» учение роптали:

— Святой и божий — на черта похожий. Хоть бы его, прости господи нас, грешных, огненная комета ударила или еще что! Пусть не мучает деток наших!

В день водосвятия у отца внезапно отнялись ноги. Семейный жребий пал на меня.

— На, Сашуня, бутылку, принеси святой водицы. Гляди, сыночек, гляди, голубчик, не выплескай по дороге!

Свяченая вода — высший дар божий. Это и священное питье, и целительный бальзам. Лечебная ее сила не знает границ. Всякие падучие болезни изгоняет моментально. Рожистое воспаление и то одолевает.

Пить детям дают один раз в год, в день водосвятия. Опрокинут до обеда по две-три капли, остаток воды крепко закрывают пробкой и завязывают куском разодранной штанины. Затыкают туго, старательно, чтобы, не дай бог, не выскочила святость. Заткнув бутылку, прячут за иконами: пусть вода отстаивается, пусть набирается целительной силы.

Гнилая, месяцами стоявшая вода так смердит, что нос отворачиваем: вот тогда она и становится особенно чудодейственной…

Колдунья зубами щелкает, беду накликает: брызнешь лихой чародейке святой водички между глаз — сразу зубы стиснет.

На рассвете ведьма корову за дойку дергает, схватишь нечестивую за косы да святой бутылкой по голове — хвать! Кончилась ведьма: высвятилась!.. Скрючит ненавистную в три погибели.

Святая водица неплохо лечит лживые губы. Сначала ставят диагноз, какая губа больше врет: верхняя или нижняя.

Установив, что обе хороши, смазывают ладонь священными каплями и с разгону наотмашь бьют по больным губам.

Говорят — помогает… Губы набухают и перестают чесаться.

Воду святили на краю села. Водосвятная церемония несложная. На берегу возле колодца с журавлем руками сельского мастера Ивана Кравца воздвигали высоченный крест. Чудесная, тонкая работа! Старые люди почтительно снимали шапки.

«Вот это Иван! — восторженно говорили они. — Вот это мастер! Пусть сам архиерей посмотрит, и он перекрестится. Ей-богу, поклонится».

В лютый мороз без рукавиц Иван всю ночь возился и без инструмента, голыми руками, сотворил прекрасное ледяное сооружение. Посмотрит парафиянин — любуется и налюбоваться не может.

Отец Иоанн, исполненный величия праздника, стал рядом с крестом. Возле батюшки примостился дьяк с певчими. В сторонке сиротливо в серой латаной сермяге стоял творец водосвятского сооружения — Иван Кравец. Стоял, сложив свои рабочие голые руки на поясе, никем не замечаемый.

Дома меня, отправляя, наставляли:

— Смотри, сынок, рта не раскрывай. Начнут стрелять, начнут голубей выпускать, начнет батюшка кропилом махать — скорей, сынок, беги да набирай воды в бутылочку.

Воду набирали в разную посуду: в бутылки, ведра, глечики. Редко кто черпал макитрой. Это те скареды-лобачи, что зимой заготавливали, а летом святой водой торговали…

Я окунул руку и набрал бутылку воды. Заткнул пробочкой и пошел домой.

По дороге меня встретил Ивась. (Вместе в школе учились.)

— Зайдем, — просит, — к нам. Погреемся, поиграем в пуговицы. Родителей дома нет, одна сестра возится с борщом.

Побыть в теплой хате после вот такой водосвятной холодины, поиграть в излюбленную пуговицу — искушение немалое.

— Ивась, — говорю. — Я не того… Родители ждут. Без воды не станут обедать.

— Такое скажешь… До обеда еще далеко. Заходи!

Не выдержал — зашел. Поставил на подоконник бутылку и быстренько зубами отгрыз две пуговицы от сорочки. (От штанов я пуговицы проиграл еще на рождество.)

Начали играть. Играем да играем. Во время игры я на минуту оторвался — поглядеть; на месте ли моя посудина.

Глянул — мама родная! Какая ужасная картина! Ивасина сестра Галина моей святой водой доливает свой грешный борщ.

О, мама! Холодный пот выступил на моем лбу. Кара меня ждет. Кара в три кнута.

— Не волнуйся! — успокоил Ивась. — Ерунда. Подумаешь — вода. Мы это дело поправим. Наберем воды в этом колодце, вот по соседству. В соседнем колодце вода еще чище. Ей-богу, чистая-пречистая… У меня с Гандиным Федькой в прошлом году еще хуже было. Несем мы с Федей святую воду в кувшинах, а те неотесанные — Педаки — катили в фургоне и налетели на нас. Куда нам деваться, мы гоп! — да в снег. Перевернулись и кувшины со святой водой перевернули.

Плачем, ревем, да мама нас спасла. Набрала воды из этого же колодца, поналивала в кувшины, перекрестила их и сказала: «Бог с нею, с водой. Вода водой. Только отцу ничего не говорите!»

Воспользовался и я добрым советом хорошего, сердечного товарища.

Вдвоем вытащили деревянное ведро. Ивась сам опустил бутылку в воду. Взболтали ее, посмотрели на свет — вроде ничего, хорошая, чистая вода.

Ивась, успокаивая, уверяет:

— Неси, Сашко! Не волнуйся! Ей-богу, сам батюшка не разберет, какая вода: грешная или святая.

По совести говоря, по дороге я потихоньку перекрестил бутылку. И не зря: на душе немного отлегло.

Первым воду попробовал отец. Похвалил:

— Хорошей водички, сынок, принес. — И к маме: — Видишь, Ялосовета, как какой год… В нынешний праздник вода намного вкуснее…

В великий пост школяров отпустили на говение. Причащаться. Грехи свои сбывать.

Мама положила в ладонь медный пятак и сказала:

— Вот это, сынок, цена твоим грехам. Положишь голову, сыночек, на аналой и жди, пока батюшка снимет грехи. Отпустит — ты встань и брось в тарелочку пятак. Мне, сынок, этот пятак и самой очень нужен: на керосин, на спички берегла. Но ничего не поделаешь, бери, грехи не ждут…

Церковная исповедь нехитрая. Грешил не грешил — исповедайся. Исповедался — плати. Плати наличными, в долг грехи не отпускают.

Противоречить не пытайтесь. Пропащее дело. Торгаш Иосип Путаный, чтоб уклониться от высокой таксы, тихонько взмолился:

— Отче! Я в этом году совсем мало грешил. Разве вот только на прелой муке согрешил. Загнул высокую цену, а она прелая и сырая…. Соблаговолите, отче, свою милость, сбавьте немного. Я уже покаялся, на праведный путь стал…

Отец Иоанн исповедника выслушал мягко, терпеливо и, видя, что легковерность может пошатнуть основные столпы евангельского учения, с разгона шлепнул сознавшегося крестом по губам. Бедные губы на всю церковь чмокнули. Щелкнул и строго предупредил:

— Что ты, неверный, мелешь? Апостола не читаешь? Читай апостола — праведников нет! Все грешные! Склоняй голову, кайся во всех грехах своих.

В церковных проповедях отец Иоанн частенько предупреждал парафиян:

— Кто из вас, братия, без греха? Кто без греха, бросьте в него камень. Пусть не врет!

Одним словом, не спорь, ложись на аналой и кайся. Кайся честно, правдиво. Покаялся — бросай в подставленную тарелочку богом тебе назначенный тариф.

Школярам — пятак, взрослым — гривенник. А если кто нагрешил больше, тому и такса больше.

Швырнет великий грешник полтинник, отец Иоанн искоса глянет и гневно-гневно покачает головой:

— Ой-ой! Баламут!.. Какие я тебе грехи отпускаю, конокрад? Страшные грехи, злодейские, а ты насмехаешься!..

Левенцковский конокрад Алеша лезет рукой в карман и бросает на всепрощающий аналой еще серебряный полтинник.

— Ну как, батюшка, в расчете?

Духовный наставник слыхал или не слыхал, но полтинничек подсунул ближе к себе и поспешил накрыть епитрахилью очередную исповедальницу — Лиду Жеглову.

Почетная дворянка умела грешить и умела достойно оценивать сотворенные грешки.

Ублажила пастыря духовного синенькой кредиткой. Сообразительная грешница этот торг чинила удивительно умело: в широкий апостольский рукав незаметно запихнула вдвое сложенную троячку.

— Видели, блудница три рубля сунула? Чего же ей не грешить? Вынула, на — отцепись, отче! А тут нужда грызет, не только от греха откупиться, постного масла не на что купить! Боже, боже! Видишь ли ты, какая на свете правда?

Вот в таком хлопотном корытце и меня маленьким пеленали.

Я глубоко верил: нами невидимо управляет всемогущая сила божья. Учинил грех — кайся. Исповедайся. Плати. Не заплатишь — покарают! Да еще как покарают! Чего доброго, и руки повыкручивают. На все воля божья.

Не меньше угнетала меня и другая воображаемая страховидная сила. Это была та проклятая сатанища рогатая. На мое маленькое существо взрослые всякое насылали, разные наваждения напускали.

— Вон, вон, — говорили, — у кочерги черт стоит! Лежи, спи, а то так и прыгнет в твою пазуху!

Со страху по моему телу холодный пот бежал. Лежу не дышу, и не сплю — дрожу. Засну и часто в ужасе просыпаюсь: что-то такое черноватое возле кочерги шевелится…

Третьего — я боялся пастыря духовного отца Иоанна: простит грехи за пятак или не простит?

Вот о пятаком в руке я и направился в церковь.

Возле церкви показал медяк Ивасю. Тот взял пятак и ловко подбросил его вверх.

— Ты что, думаешь целый пятак батюшке бросить?

— Эге, — говорю, — за исповедь.

— Сашко, не будь глупеньким. Батюшке хватит две копейки. Сколько ты там нагрешил? Вот столечко. Одно яблоко в батюшкином саду сорвал. Какой это грех? Больше чем две копейки не потянет. Пойдем разменяем пятак. Две копейки батюшке отдашь, на три — бублик купишь. Смотри, я уж разменял!

Господи! Не погуби детской души. Какая перспектива — целый бублик с большой дыркой! Ивась! Ивасик! Хорош твой совет, но и страшноват.

— Ивась! — заколебался я. — Мама мне сказала: «Сашко, цена твоим грехам — пятак!»

— Тю!.. Твоя мама еще ничего не знает. Грехи подешевели… При мне тетка Килина бросила копейку да и говорит: «Батюшка, больше нет. Вам бог даст!..»

Так или не так, решил — разменяю. Что будет, то будет! Ивась — хороший товарищ, он в греховных делах не подведет.

— Пойдем к бубличницам, — веселее заговорил Ивась. — Купим по бублику, зайдем за сторожку и потихоньку съедим. Никто не увидит, никто нас не будет бить.

В прошлом году нам с Ивасем из-за бублика здорово попало. Всыпали нам как следует.

Стоим мы возле бубликов, глотаем слюнки и решаем несложную задачу: можно ли одной медной копейкой закрыть два голодных рта?

Толстухи бубличницы, как монументы, сидели на теплых казанках. Их мало беспокоила детская задачка. Они были по горло заняты спорами о бубличной конкуренции, ибо бесцеремонно, на чем свет стоит, ругали друг друга.

Крайняя донимала соседку:

— Разве у тебя бублики? Черт по ним скакал. Кислые, сыроватые, ости десна дерут. Бессовестная!..

— А ты совестливая? Черта боишься, да на ночь дьяка зовешь… Значит, бублики печете!

— Пеку! По правде пеку!..

— Чтоб ты так по правде дышала, как ты по правде сырой мукой людей душишь!

— Замолчи, шкура барабанная! Одного мужа загнала, другого зануздала, на третьего сама верхом села!..

В этот момент Ивась несмело вытянул из кармана копейку. Бубличницы заверещали:

— Хлопчики!.. Детки!.. Вот у меня бублики… Дешевенькие, сладенькие, вкусненькие… Подходите, берите…

Ивасик дал копейку, сам взял бублик, разломил его пополам, и наши голодные зубики заработали.

Бубличница, хозяйка бублика, медленно поднялась с казана и, лукаво прищурив глаза, ехидно спросила:

— Это ты, озорник, копейку ткнул? Вас, байстрят, спрашиваю: вы копейку подсунули? Люди! Гляньте! Ограбили! Подсунули копейку, а бублик грызут за две копейки! Ой боже мой! Едят и облизываются. Да я вас анафемских!..

С этим шумом на наши детские головы надвинулась черная туча в образе глиняной макитры.

Долговязая соседка, вот та конкурентка, ласково остановила разъярившуюся бубличницу:

— Кума! Кумушка! Вы что, ошалели? Опомнитесь! Такую дорогую посуду да на такую дешевую голову? Вот же веревка. Веревкой по губам, чтобы знали, сорванцы, как чужое добро хватать. Держите их, ворюг!..

Попало нам подходяще. Еще хотели прибавить, да от страшной беды спасли нас наши юные ноги.

Наступил торжественный момент избавления от греха. Держа в правой руке заветные две копейки, я благоговейно положил голову на аналой.

Отвернув в сторону епитрахиль, отец Иоанн тихо спросил:

— Чем грешен?

По простоте своей я чистосердечно признался!

— В вашем саду сорвал яблоко.

— Ах ты ж невежа… паскудная! Пошел вон!

Пастырь с такой силой толкнул меня в грудь, что я со страху забыл бросить в железную миску две копейки. Но священнослужитель не растерялся, он на лету выхватил с моей ладони медные копейки.

— А грехи, отче? — с плачем крикнул я. — Грехи отпустили?

Схватив за сорочку, отец Иоанн потянул меня к себе.

— Тьфу! Проклятый! Какой же ты вонючий! Селедками воняешь. Вон из церкви.

Обутый в отцовские сапоги, я запутался в церковных коврах и упал на пол.

Какая-то жалостливая тетенька подняла меня с полу. Вытерла платочком набежавшие на глаза слезы и начала утешать:

— Не плачь, детка, не плачь. Грех на исповеди плакать. Ты батюшке дал копеечку?

— Две, — говорю. — Батюшка из рук сам выхватил.

— Господи! Шерсть стригут и шкуры дерут! Из рук вырывает. Иди, детка, домой, а то, чего доброго, тебе в церкви еще и ноги оттопчут.

Шел домой и болел душой. Копеечки взяли, а грехи отпустили?

Мама первым делом спросила:

— Исповедался, сыночек? Ну вот и хорошо. Теперь не греши. На хлеб не смотри — есть тебе грех.

По христианской морали есть после исповеди — боже тебя спаси! Крепись до завтрашнего обеда. А возьмешь хоть крошку чего-нибудь в рот — прямая дорога в пекло.

Вечером нам с сестричкой хорошенечко-таки подвело животы. Нащупав за печкой маленький сухарик, я начал его потихоньку, тайком, грызть.

Выдала меня самая младшая сестрица Надия.

— Мама, — шепнула, — а Сашко за печкой бога обманывает — сухарь грызет.

Мама — родная, дорогая мама — ради деток и всемогущего не испугалась. Перекрестилась — пусть бог простит! — и наварила в горшочке гречневых галушек. Загнала говеющих на печь и там в уголочке поставила тот горшочек с горяченькой едой.

На всякий случай вход на печь мама завесила стареньким рядном, а щель закрыла отцовской полотняной сорочкой. Пусть хатние святые угодники не подглядывают!

— Ешьте, детки! — угощала мама. — Галушечки ешьте спичечками, жижицу — ложечками. Глотайте тихонько, носом не шмыгайте, ибо наверху бозя сидит, услышит…

Мы медленно дули на жижицу, чтобы остудить ее, а галушки, чтобы громко не чавкать, глотали целенькими.

Лучше подавиться, чем подвести родную маму перед всевидящим гневным богом.

О боже, боже! Какой ты суровый и проницательный, что можешь сквозь рядно и отцову полотняную сорочку с высоких облаков узреть, как мы, голодные, уплетаем незаправленные гречневые галушки.

С грехом пополам закончил церковнопарафиальную школу.

Теперь передо мной стелился новый, неведомый путь: в какую сторону завернет моя жизненная стежечка?

Жизненная стежечка вела, вела и завела на гору. За селом, на горе, в опоясанном тополями хуторе жил хозяин, известный на всю округу богобоязливый церковный староста Кондрат Комар.

Сам жил, людей угнетал.

Взяла меня мама за руку, горько заплакала и сказала:

— Пойдем, сынок, на гору. Будешь гусей пасти. Своих нет — чужих будешь пасти.

Вошли мы с мамой в хуторские покои. Зашли в богатую, просторную хату проситься внаем.

Кондрат Комар творил вечернюю молитву. Не прекращая душевной молитвы, спросил:

— Кто там?

— Привела к вам хлопца. Не возьмете ли на лето гусей пасти?

— Гусей? Для гусей мне вчера привели одного дармоеда. Для овечек давай. Овечек бог послал сто штук. «…Отче наш, иже еси на небеси…» А сможет ли оно овец пасти?

— Сможет, сможет… Ты, сынок, умеешь прутом ягнят гонять? Умеет!.. Умеет!..

— «…Да святится имя твое…» А барана не боишься? У меня три барана… Мордатые, рогатые!..

— Сынок, а ты на барана палкой — куда лезешь? Он барана не боится!..

— А если баран затопчет копытами, рогами придавит? «…Да будет царствие твое, да будет воля твоя…»

— Оно у меня живучее — не задавит. Ты, сынок, хлебца поешь да таким крепеньким станешь. Эге ж?

— «…Яко на небеси, тако и на земли хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Сколько ты возьмешь за своего силача?

— До покрова… попасет, посмотрите — вы ему на сорочку наберете, на штаны и по гривеннику в день.

— По гривеннику? Что ты, тетка, за такого худущего много просишь. «И остави долги наши, яко же и мы оставляем должников наших…» Твоему богатырю в базарный день красная цена — пятак.

— Маловато… Добавьте.

— Почему добавьте? Оно, видишь, как уставилось на хлеб. Оно меня съест. «…И не введи нас во искушение и избавь нас от лукавого».

— Не вечеряло, потому и смотрит. Спешили.

— Вот хочешь так: пятак в день и сорочка. У меня их восьмеро, всем штанов не накупишься. Штаны бог даст. «…Яко твое есть царство, и сила, и слава отца, и сына, и святого духа…»

— В чем же он будет ходить? В чем овечек пасти?

— В чем ходил, в том пусть и ходит. Лето теплое, походит и без штанов. «…И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!..» А ну, я посмотрю, какой ты есть…

Высоченный — «соль земли» — встал и бесцеремонно начал щупать мои слабенькие руки.

— Те-те-те… Где оно росло — в лесу? Одни косточки… Переплатил я твоему силачу. Оно же никудышное. Волам не дотянется веревку на рога надеть. Овец умеешь доить?

— Покажете — сумеет. Не святые горшки обжигают.

— Оставляй. Будет ночевать в повети. Возьми вот это рядно, постелешь сенца. Только бери более грубое, привыкай, ибо тем сеном, что помягче, коней утром покормишь. На, бери рядно и спи. Да смотри — сторожи. Подкрадется какая-нибудь сатана к лошадям — подхватывайся и читай «Да воскреснет бог…».

Договорились: пошел я внаем по пятаку в день пасти овец в одной сорочке.

Долго мама прижимала мою детскую головку к своей теплой груди. Потом я долго стоял на холмике, глазами проводил фигуру матери, которая в сумерках нет-нет да мелькнет в высоких чужих хлебах. Я опомнился, когда раздался окрик хозяина:

— Заснул, что ли? Пойди посмотри, почему лошади тревожатся?

Богобоязливый Кондрат Комар хозяйское кадило начал раздувать с маленького: сапожным молотком вовремя согнал надоедливую муху с братовой головы.

Нерасторопное насекомое само в напасть полезло. Нечистая толкнула ее сесть на висок младшего брата под горячую руку: братья делили наследство.

Отец, старый Комар, внезапно умер в дороге.

Возвращался Комар с зеленых лугов, нежданно-негаданно споткнулся на мостике и полетел с моста в воду.

Старший сын Кондрат бережно вытащил утонувшего и любовно донес дорогого отца до сенных дверей.

Заботясь о будущем хозяйстве сыновей, родной отец перед смертью оставил словесное духовное завещание: «Тебе, Кондрат, отписываю хозяйство. У тебя, сын, опыт, ум. Меньшему, Анистрату, дарю бычков с возом. Пусть с богом по свету счастья ищет!»

Нелегко разделить довольно богатое отцовское наследство без счетов. Земли пятьдесят десятинок с хвостиком, а желающих пить из нее соки — двое. Два брата — Кондрат и Анистрат.

На бумаге дорогой отец не успел ничего написать: руки были уже под водой. Единственный свидетель — немая икона, которую держал старший брат и живым лез к богу, доказывая: «Как брат брату последнюю отцовскую заповедь передаю!»

Дьявольская муха по глупости своей взяла и некстати залезла в середину семейных распрей. Влезла, вертится, крутится и голосит:

— Не хочу на быках у бога счастья просить!

— Сгинь, лихая личина! Не жужжи! Без тебя нудно! — разгневанно крикнул Кондрат и хлопнул муху молотком.

Серая мушка, конечно, не выдержала увесистого удара, брякнулась на пол. С мухой на пол упал и родной брат. Упал и больше не встал.

Уважительно, тепло старший брат Кондрат предал земле младшего брата Анистрата. На собственные деньги накупил свечей, из собственного дерева новенький гроб сделал, поминальной кутьи из прошлогодней пшеницы две мисочки сварил. Больше фунта наскреб…

На собственной арбе дорогого братика и на кладбище отвез. Щедрого магарыча гробокопателям не пожалел.

— Пейте, люди добрые, да копайте яму для родного брата поглубже!

На могиле Кондрат долго печалился, потихоньку всхлипывал. Не выдержав, залился горячими слезами и, наклонив скорбное лицо над дорогим прахом, на все кладбище клятвенно зарыдал:

— Лежи, брат! Пусть тебе земля будет пухом. Лежи спокойно, не волнуйся! Твоих осиротевших бычков по-братски приголубим. Найду в загоне им затишный уголок! Прощай!

Дома стал на колени перед образом спасителя и с открытой душой, растроганно шептал:

— Боже, боже, какой ты справедливый! Твоя щедрость безгранична! Спасибо тебе за совет — мы честно разделили наследство!

С новым большим даром пришли новые заботы, новые хлопоты. Земля просила неустанного присмотра. Пятьдесят десятин одними молитвами не засеешь, не заборонуешь. Нужны руки, заботливые, трудовые руки. Ради расцвета сельского хозяйства Кондрат Комар давал взаймы хлебца пуд, просил возвратить два. Дорожил собственным добром, не допускал убытков. Одолжит гнилой картошки — не отдают. Страдальчески встанет под вдовьим окном на четвереньки и целый вечер клянчит:

— Отработай, голубушка! Не отработаешь — хату сожгу!

День и ночь напрягался, чтобы не разориться. Душа рвалась расширить границы своих земельных десятин.

Приловчился капканы возле копен ставить. Поставит замаскированную ловушку, сам садится за копнами, караулит, выглядывает — скоро ли голодный сосед попадет в нее ногой. Хорошо знал: где нога, там и рука.

А как нужны дешевые рабочие руки: пахать, косить, хлеб на подворье свозить!

Услышав крик: «Ой, ой!.. Поставили злодеи силок для одной ноги, а схватили обе!» — Комар потихоньку вылезал из кустов, и на ходу менялось выражение его лица. Оно становилось угодливым, смиренным.

Вот у кого были способности перевоплощаться. Глянет направо — черт чертом. Повернет морду в другую сторону — ангел небесный.

— Чего, соседушка, кричишь? Бегу, Спешу. Спасибо. Снимай рубашку!

— Да помилуйте, она в дырах — рваная!

— Пусть тебя бог милует. Стаскивай и рваную. Выскакивай скорее, да помиримся. Грех свой отработаешь в жнива. Ты будешь косить, жена — вязать. Смотри и вам снопик-другой перепадет. Деток возьми. Детям на все лето забава.

Привередливому хозяину никогда и ничем не угодишь. То работаешь мало, то ешь много.

Помажешь сальцем черствый хлеб, немножечко мазанешь по горбушке, а проницательный Комар тут как тут.

— Жирно не мажь, а то живот заболит.

Сорвешь плохонькую грушу, начнешь жевать, глянешь — даже удивишься: хозяин стоит рядом с тобой:

— Жуешь? А разве я тебя, хлопче, к грушам нанимал? Беги овец выгоняй!

Станет возле плетня и бубнит, и бормочет:

— Не досмотришь — беда! Разорение! С листьями садик съедят!

Арбуз, круглый, спелый, казалось, чудодейственно скатился с воза сам и в поветь вкатился. Ан нет — никакого чуда на свете нет. Вместе с арбузом в поветь вкатился и сам Комар.

— Арбузик грызете?… Грызите! Грызите!.. Давитесь, бог с вами. Сегодня и отработаете!.. И мне господь бог даром арбузов не шлет. Пойдемте пахать. Так и знайте, солнце не солнце, а чтобы до вербочек вспахали… Запрягайте волов!.. Запрягайте и на ходу арбуз доедите. Помогай вам боже в пахоте. Я приду, наведаюсь…

Очень заботился о нашем брате неусыпный Комар.

Ни свет ни заря, а он уже покашливает на подворье. Переживает — не заснули ли мы навеки.

Встанет в ту пору, когда еще черти на кулачках не бьются. Ходит по двору и стонет, и бурчит. Страшно боялся, чтобы мы случайно не проспали царства небесного.

— Спите? Вот так и царство небесное проспите! Сами встанете или кнутиком подсобить?

Устанешь, хочешь глаза свежей водичкой промыть, а хозяин — хвать — за рваную сорочку.

— Стой, куда разогнался! Успеешь глаза прополоскать. Вот ярма поправь!..

— Дядя! Умоюсь да хоть раз перекрещусь.

— Перекрестишься в степи… Твою молитву бог и в степи примет. Скорее загоняй волов в ярма. По прохладе попашете, пока муха скотину не донимает!..

Зайдет солнышко, глухая ночь начинает на землю ложиться, и тут нас Комар не забывает. Влезет на высокий стог, поднимется на цыпочки и прозорливым оком пронизывает тьму: не преждевременно ли мы волочим наши утомленные ноги из далекой степи?

Но все на свете не так мрачно, если рядом с тобой верный друг.

Вот такого друга-товарища я встретил на скотном дворе Комара. Это был по возрасту старше меня Василь Буряк. Какой это чудесный и симпатичный хлопец. Веселый, шутливый и на всякие шутки мастер. Злая судьба и его загнала в эту хуторскую усадьбу.

Работал Вася у сельского богатея второй год. Чтобы развеять тоску, Вася смастерил очаровательную сопилку. Сам и играл на этом чудесном инструменте. Да как играл! Даже за душу хватало.

Комар нашел в стрехе сопилку и безжалостно сжег — мешала ему, певучая…

Вася выстругал еще лучше, еще более мелодичную. Пела, будто человеческим голосом приговаривала: «Туман хвилями лягає по степу німому…»

Заиграет Вася, и льются нежнопоэтические мелодии, будят широкие немые степи.

Галчонок, наш маленький пернатый дружок, и тот радостно раскрывал свой клювик. Этого галчонка Вася поднял с земли. Он выпал из гнездышка и беспомощно трепыхал неоперившимися крылышками.

Вася терпеливо, ласково научил дикую пташку всяким штуковинам. Обедаем, а галчонок подпрыгнет да присоседится к нам. Скромненько ждет угощения… Крылатого дружка мы никогда не обходили — угощали самыми вкусными кусочками.

А как же? Как не угостить любимую дорогую пташечку? Она в степи — наша надежда! Чуткий, внимательный сторож.

Бывало, находишься за плугом, понятно, усталость берет свое. Хочется хоть минуту отдохнуть. Присядешь, а Комар сзади с палкой с острым наконечником. И ходит она, жгучая, по нашим спинам.

Галчонок обычно предупреждал нас о надвигавшейся беде. Сядет на грядке телеги и зорко следит: не идет ли степью какой-нибудь чужак.

Услышав впервые тревожные сигналы — кра-кра! — я подумал: не подкрадывается ли четвероногий хищник? Но нет, не четвероногий — двуногая опасность подползала. Из-за болотной осоки вкрадчивыми шагами подходил сам хозяин — Кондрат Комар.

Любил Комар вместо одной две шкуры с человека сдирать. Не давал ни присесть, ни прилечь. Работает до упаду.

Но в последнее время Комар начал обходить арбу. Обходит подальше и издалека косо поглядывает… Пугала его на арбе торчащая вышка. Это мы соорудили пост — пусть галчонок с высоты наблюдает.

Страх на хозяина наводила, собственно, не вышка, а пружинистая тетива, которую смастерил сообразительный Вася. С этой тетивы стальной стрелой Вася с одного маху уложил забежавшего волка. Настоящего хищного волка.

Сенсация — Вася убил волка! Как, чем, что это за страшное оружие? Васю потянули в волость. Урядник допытывал: где та пушка, что укокошила вот такого зверя? Вася вывернулся: попал, мол, стрелой волку в глаз да дважды топором по голове стукнул.

Дело вроде утихло. Но когда коршун снизился над гусятами, Вася стрелой и его насмерть убил.

Комар не на шутку встревожился: «Вот чертова штука! На какой высоте проклятую птицу сбила!»

А Вася еще и масла в огонь подлил:

— Дубовые двери пробивает! На расстоянии вола убить может.

Пытались выведать секрет, да Вася тетиву спрятал в степи, в старой соломе.

— Упала в воду, никак не найду. Пусть лежит, со временем пригодится…

Любопытные истории рассказывал нам Вася в теплые летние вечера. Поздним вечером усталость клонит ко сну, но чудесные рассказы разгоняли нашу дремоту.

Вася человек бывалый. В Одессе его родной брат в порту грузчиком работал. Вася и море видел. Шумное, бурное море, что выше тополей качает пенистые волны.

В нашем воображении невиданное море стелилось непрочитанной волшебной сказкой.

Достаточно представить: грозным, кипящим морем управляют люди. По морю спокойно плывут гиганты челны — пароходы. Плывут без весел: машина тянет.

Вот это диво, вот это чудеса!

А чугунка разве меньшее диво? Бежит по земле, гонит ее пар, а человек сидит и управляет.

— Вася! А кони где, спереди или сзади?

— Чугунка сама коней возит. Эх, хлопцы! Есть такие плуги, что землю без волов пашут. Паром тянет!..

Наше уважение к симпатичному Василию с каждым днем росло, мы его очень полюбили. Верили каждому слову… Но чтобы плуги землю пахали без волов — ей-ей химера. Пахота без скотины нам казалась непостижимой выдумкой.

Как-то вечером я спросил:

— Вася! Кто же эти машины делает?

— Рабочие! Рабочие на заводах всякие машины делают.

— Вот, говорю, наверное, там хорошо жить, где машины работают.

— Э, нет, Сашко, — ответил Вася. — Всюду управляют такие живодеры, как этот Комар. Зарылись в добро, словно свиньи в грязь, да и тянут из людей жилы.

Василь прикрыл двери (мы с ним в чулане спали) и накинул крючок.

— Сашко! Меня, тебя и родителей наших отец Иоанн обманывает в церкви. В своих поучениях он проповедует, что панам и хозяевам добро падает с неба. Брешет батюшка! У моего брата собирались рабочие, беседовали и книжки читали. В тех книжках написано, что цари, паны и попы — первые грабители. Угнетатели!.. Это нам врут, что бог им все посылает. Все делают руки людские. Все, что есть на свете, все, что мы видим: плуги, машины, молотилки, сапоги, одежду, хлеб — все это делают и выращивают рабочие и крестьяне. Человеческими руками и церковь каменщики построили. Иконы и те художники нарисовали. Батюшка обманывает, говоря, что все ангелы сделали. Он — брехун!..

Слова Васи бросали меня то в жар, то в холод. Внутри то холодило, то жгло… Вася! Вася! Дорогой Вася! Что ты такое ужасное говоришь! Такое о пастыре духовном! О преподобном отце Иоанне? У него же крест золотой на груди. Он ведь первый заместитель господа бога в нашей слободе! Разве он может людей обманывать?

А Вася потихоньку рассказывал:

— Комар из-за жадности и отца родного погубил, и брата в могилу загнал. А отец Иоанн об этом все знал и кропилом благословлял. Служил панихидки и за требы и себе подгребал: за отца — поросенка, за брата — теленка!.. Вот такие они, дорогой Сашко. Комар — хитрая, пузатая змея, а батюшка в рясе — обманчивое привидение.

Господи! Помилуй меня, грешного, что я такое греховодство слушаю. О, спасите! Покарают нас силы небесные! Проницательная святость в щель подслушает — и аминь! Речь отнимется и онемеют языки!

Лег спать взволнованный. Тревожно переворачивался с боку на бок до утра. Страшные видения мерещились во сне. Будто отец Иоанн гонится за мной с длинной дубиной. Бегу во весь дух, колючки колют ноги, я падаю, но встаю и еще быстрее бегу. А батюшка, подняв фалды, шпарит вдогонку. Что делать? Куда бежать? Поворачиваю вдоль болота в село. Вдруг из болота наперерез выбегает черт с кочергой. Вот, думаю, отец Иоанн успел ночью шепнуть лукавому: «Забегай к Сашко сбоку, а я с другого, да и вытряхнем из него грешную душу…»

Вбегаю в село и быстро прячу голову под рядно. Голову спрятал, а уши, видно, из-под рядна торчат… Отец Иоанн шмыг — и в хату:

«Чьи уши?»

Мама в слезы:

«Отче святой! Отче дорогой! Он еще малой… Там его в пекле и не примут…»

Мама уговаривала, а я, не теряя времени, выпрыгнул из окна да побежал искать Васю. Сообща какого угодно врага одолеем.

Иду вдоль камыша, боже ты наш, что за чудеса: отец Иоанн уже тут, с молоденькими ведьмами пирует. Одна бесстыдница сидела на батюшке верхом, и, держа руками преподобную бороду, кричала:

«Батя! Только и нашего, что на тебе покататься! Но!..»

От этого крика — но! — я и проснулся.

— На вот тебе штанишки, — говорит Вася, — надевай. Надевай, надевай, у меня их двое. Бери, твои же совсем рваные.

Беру, надеваю. Штаны простенькие, но новенькие.

— Надевай, не медли, — советует Василь. — У нас сегодня праздник: хозяина дома нет. Поехал в город заказывать новую хоругвь.

О своем сне я рассказал Васе. Он засмеялся.

— Твой сон в руку. Батюшка любит пировать. Когда-нибудь сам увидишь…

Утром нас долго гоняли по всем углам. В загоне случилась пропажа: исчез копченый свиной рубец.

Да будь он неладен, этот копченый рубец. След нашли. Беда в другом: красивая молодая хозяйка Олимпиада с минуты на минуту ждала дорогого гостя — отца Иоанна.

А чем угощать? Хотя оно и пост… Хотя оно и Петровка… Пост постом, а угощение угощением. Можно и в пост индейку зажарить. Одна закавыка: успеет ли индейка на сковороде ноги протянуть? Отец Иоанн вот-вот с молитвой нагрянет.

На хуторе уже давненько повелось: хозяин со двора — батюшка во двор. Выпроводив Комара в далекий путь-дорогу, в город, батюшка клал в тарантас божьи молитвы и развозил их хуторским прихожанам.

Днем развезет, а вечерком заворачивает к гостеприимной хозяйке разделить скромную трапезу после трудов своих.

А тут такая неприятность — исчезла приготовленная трапеза!

С копченым рубцом, если правду сказать, недоверчивая хозяйка сама промахнулась. Не поверила в праведность батраков: «Не посмотрят ведь люциферы, что святой пост! Возьмут да и переполовинят грешную поросятину!..»

Порассуждав так, набожная Олимпиада взяла рубец и повесила на веревочке в надежном месте — в амбаре, приказав любимому псу: «Терпеливо сторожи!.. Слышишь? Не нюхай! Это ужин батюшки!..»

А кудлатый охранник все это дело и испортил. Не понял хозяйского наставления: отворачивай морду, не нюхай! Любимый пес не оправдал высокого доверия — понюхал. И, забыв хозяйкину заповедь: «Не для твоих собачьих челюстей готовили!» — взял рубец и трепетно перевесил с хозяйского колышка на свои зубы.

В зубах осторожненько перенес в густой бурьян и там благодарно умял. Хорошо постарался песик, до крошки умял, — когда мы пришли в бурьян, то на месте завтрака сиротливо лежала лишь одна веревочка…

— Вася, — спрашиваю, — разве отец Иоанн станет в пост, в петровку, есть рубец?

— Станет! Будет есть. Это батюшка с амвона внушает людям: грех да грех!.. А сам уплетает, даже хрустит!.. Я тебе, Сашко, расскажу, что я сам слышал и видел… В первый день великого поста Комар поехал в город подкрашивать плащаницу. Говорили, что с плащаницей случилась беда: упала свечка и прожгла Иисусово колено. Хозяин поехал, а батюшка с великопостной молитвой во двор въехал.

Ношу я на кухню солому, тетя Мотя кухарничает. Яства всякие готовит да яйца варит. (Отец Иоанн страсть как любит вареные яйца.) Принес я соломы раз, другой — смотрю, а бедная тетенька Мотя стоит возле печи, дрожит и крестится.

— Что с вами, тетя? — спрашиваю. — Чего вы дрожите?

— Как не дрожать? В нашей хате такое диво. Отец Иоанн чудо сотворил!

— Какое чудо? — переспрашиваю.

— Внесла это я вареные яйца и поставила на стол. Батюшка взяли, перекрестили яйца да и говорят: «Пусть сия мзда превратится в картошку!»

— Ну и что же, — спрашиваю, — превратились?

— Превратились, голубчик, превратились. Отец Иоанн очистят скорлупу с яйца — да яйцо в рот, да в рот. Лезет яйцо в рот, словно картофелина!.. Боже, боже! Побегу маме расскажу, какие на свете чудеса бывают!

Сомнение меня взяло. Не может быть, чтобы отец духовный пошел на такой обман: в первый понедельник поста яйца ел. Ну и Вася! Ей-ей, выдумки выдумывает!

В этот день хозяйка ласково разрешила нам остаться дома, поработать на хозяйском дворе.

— Пускай скотина в загонах отдохнет, — приказала. — А на ночь погоните на луга попастись…

Нам что? Делай, как велят.

Вечером забегаю в хату, чтобы сумку с едой на пастбище прихватить. Смотрю, дверь в гостиную открыта. На столе — чего душа желает. И выпить, и закусить… Гость и хозяйка роскошно святую петровку встречают…

Отец Иоанн навеселе посреди хаты стоит в штанах. В таких штанах, как все люди носят… Стоит и басом тянет: «Ревела буря…»

Пел, пел, а потом, схватив хозяйку за талию, начал танцевать и другую песню петь.

Олимпиада тоненьким фальцетом подтягивала и, вырвавшись из объятий, начала возле отца Иоанна игриво, как волшебная фея, полукругом перышком кружить. И скоком, и боком, и сюда, и туда, и скачет, и подпрыгивает… Язычком дразнит, глазом подмигивает, пальчиком кивает… Словно лихие бесенята вселились в молодую Олимпиаду. Хозяйка такие коленца выкидывала, что я от удивления на ночь перекрестился. А она высунет язык и меленькими шажками бежит, бежит и, подбежав к отцу Иоанну, хлоп нежной ручкой по губам!

То перевернется, то начнет лихо кружиться… И, о господи, прости, по тому месту, каким хозяйка ловко и крутила, и вертела, отец Иоанн в свою очередь награждал легоньким пришлепыванием пастырской ладони.

А потом… Боже праведный! Померещилось ли это мне, или какое-то наваждение было? Отец духовный снял с себя золотой крест и этим церковным крестом начал крестить хозяйку. Ударит и скажет! «Да святится!…» Олимпиада хохочет, даже заливается. Ей, очевидно, импонировало такое внимание! Кругом освящает…

Всевидящий! Узрел ли ты с небесной высоты? Где же ты, церковная правда на земле?

Схватил я котомку и быстро побежал к возу.

— Видел? — спрашивает Вася. — Вот она, поповская правда! Так нас и дурачат. Поехали… Правду грузчики у брата говорили: «Поповская религия — опиум для народа…»

Поздней осенью мы распрощались с Комарами. Пошли в город искать людской доли.

Я глубоко верил Васе: сообща людскую долю найдем, Без царей, панов и попов!