Миниатюры с натуры

ПОЧЕМУ Я НЕ СОКОЛ, ПОЧЕМУ НЕ ЛЕТАЮ? Хроникально-юмористическая повесть

Откровенно предупреждаю — в моих записках никаких теорий не будет.

Вот не будет, и конец!

Меня спрашивают: каким ветром вас в смехотворцы занесло?

Какие на вас жизненные факты влияли? Что вас толкнуло за перо взяться? Не привлекали ли вас иные занятия, — например, поднимать гири.

Расскажу. Расскажу, не мудрствуя лукаво.

С детства меня влекло ко всяким штуковинам. Увлекался и гирями.

Почему, спросите, слабенького, хилого мальчика к тяжелой гире потянуло?

Скажу — властный кулак Саранда всю землю захватил. Заграбастал ее до самых крестьянских огородов. Жаднющий-прежаднющий был — воды из колодца не разрешал брать.

Стою я, караулю — не вынырнет ли изо ржи ненавистная чумарка[11].

Стерегу — пусть люди воду берут.

Переступаю с ноги на ногу, в носу ковыряю и на облака посматриваю.

Думаю: «Чому я не сокіл, чому не літаю? Полетел бы над просторами, высматривал бы, по какой меже ненавистный кулак ползет. Не прозевать бы жадюгу».

И вдруг кто-то огрел меня кнутовищем по спине так, что даже в воздухе засвистело.

— Размечтался? А на чьей земле ты размечтался? Ведь на моей кровной стоишь! Траву топчешь, поганец!

Да кнутом, кнутом. По ногам, по ногам. По голым ногам.

Вот тогда и запала мысль: придумать здоровенную-прездоровенную гирю. Вот такую!..

Всем миром раскачать и в кулацкий колодезь — бух!

«Вот тогда, — думаю, — булькнуло бы! Пей, жадюга, воду. Чтоб тебя зола выпила!»

Всякие мысли возникали. Да вот кнут и кнутовище останавливали. Там не стань, там не сядь, туда не ходи, того не бери.

Плохоньких яблочек и тех не рви. Ведь это не твое, чужое — хозяйское…

Сорвешь — бог покарает. Съешь, а черт из болота уже зовет: «Клади язык на адскую сковороду. Будем жарить и поджаривать».

Словом — били, стращали и пугали.

Страху нагоняли и в другом отношении — не бери книгу в руки! Не читай!

В земской школе со мной учился один кулачонок. У его отца был полный чулан книг.

Говорили, в Полтаве на пожаре наворовал. Люди пострадали, а он и на людском горе не прозевал — библиотеку и обгорелые ботинки спас. Сжалился…

Повадился я к этим книгам. «Любитель спасенной словесности» в одно воскресное утро застал меня на месте преступления.

— Это ты, сопливый, к моим книгам прилип — рассматриваешь и читаешь!

Схватил палку и за мной. Прижав книгу к груди, я бежал от него изо всех сил. О терн штанишки порвал, ноги колючками исколол, но рассказов Антона Павловича Чехова из рук не выпустил.

Художественное слово я с детства полюбил. Правдами и неправдами книжечки собирал и в сарае прятал. Мама, бывало, скажет:

— Пойди, сыночек, в сарай. Я там вчера сито повесила. Пойди принеси.

Иду в сарай, а в сарае моя библиотека была. В плетеной кошелке на стене. Моя рука тянется к кошелке, и вот я уже в бузине.

Сито совсем вылетело из головы. Слышу — зовут.

Прибегаю.

— Ну?.. Принес?..

— Нет.

— А где же ты был? Где сито?

— Забыл.

— Как ты там своей головы не забыл!

Чуть только выдалась свободная минута — и я к кошелке, к любимым книгам.

Старшей моей сестре Сане мама не раз говорила:

— Тоненький, худой, одни глаза блестят. А почему, спрашивается? Книжками голову себе забил. Санька! Возьми книжки да в мякине или в полове спрячь. А то зачитается, глупенький!.. С ума-разума сойдет. Припрячь, доченька!

Только дед Спиридон моей науке сочувствовал. Трубку не курил, а водочку пил. Выпьет и навеселе ласково скажет:

— Аз… буки… веди… глаголь… Читай, читай… «І старчата, і панята, усі Адамові діти…»

Дед Спиридон не имел ни хаты, ни земли. Печником был. Ходил по селам и хуторам и печи ставил. В трудовых странствиях и богатую словесную шкатулку приобрел. Множество народных поговорок знал. Бывало, за словом в карман не полезет.

Вспоминаю: о зазнавшемся панском лакее в селе не стесняясь говорили:

— Где-то он одну клепку потерял. Что и говорить — смекалистый, а глуповатый… Глуп так, что и не приведи господь!

Так вот тот лакей возле лавки с гонором доказывал:

— Мужицкая голова горшок горшком. Сам бог Саваоф мужику правильный путь указал: «Паши и босыми ногами стерню топчи!»

Дед Спиридон слушал-слушал его и не стерпел обиды:

— Знаете что, человече! Если кто скажет, что вы умный, плюньте ему в глаза.

Нужду, горе людское дедусь одним лекарством лечил: время от времени водочкой заливал.

Выпьет и вздохнет:

— Пошла по животу, как брехня по селу!

Такая тогда в селе была мрачная пора. Не один мой дед, труженик-работяга, слезы свои в рюмке топил.

Чистенькой в стакан нальет, луковицу в соль обмакнет и выйдет в сени.

— Куда вы, дедушка? — спрашиваем.

— Пойду, детки, мороз пугать.

Вернувшись в хату, дед спешил понюхать хлеб.

— Что, — спрашиваем, — напугали мороз?

— Испугал, испугал… бежал он, поджал хвост и огородами, огородами прямо в лозняк помчался.

Интереса ради и я однажды тайком это страх наводящее зелье попробовал. Вонючее, жгучее и горькое.

— Дедушка! — говорю. — Какое же оно горькое!

— Эге-ге!.. Горько глотать, да жаль отдавать.

Хороший нрав у моего деда был. Всегда от него веяло жизнерадостным, оптимистическим ветерком.

Я и сейчас иногда думаю-гадаю: откуда у малограмотного сельского пролетария родилась глубокая, убежденная вера в счастливое будущее?

Увидит волостного старшину, урядника или стражника и гневно бросит вслед:

— Пошли лютые собаки! Ох, внучек, внучек! Грянет гром великий, и разразится буря грозовая. С бурей, с громом пройдут ливневые дожди и снесут супостатов с земли. Засияет весеннее солнце, и обрадуются люди. И ты станешь свободно читать свои книжки, свободно смеяться.

Никогда не забыть мне дедова пророчества. Как в воду глядел.

Огнем полыхал его гнев и на панов и подпанков. Всем своим трудовым сердцем ненавидел он кулаков-мироедов.

Порой в семейном кругу возникали такие нелады, такие ссоры — кажется, и вовек не преодолеешь их.

Спокойно подойдет дед Спиридон к спорящим и скажет:

— И чего вы грызетесь за сухой кизяк? Погрыз сам, дай и ему погрызть.

Шутка деда сразу утихомиривала — спор утихал.

Порой я и думаю: если мой дедусь и не успел внуку всей мудреной шкатулки передать, то юмора я у него позаимствовал немало.

В детстве мои познания в технике дальше лемеха и плуга не простирались.

Поезда, паровоза, железнодорожных путей я не видел и не знал — скачут они или летают.

Железную дорогу родители называли чугункой. Бежит она по земле, возит людей, режет их.

Как-то нас с сестрой отправили в Полтаву за лекарством.

По дороге домой мы заблудились, поехали окольным путем. Отпустили вожжи — пусть конь сам дорогу ищет — и сидим на возу, плачем.

Слышим, где-то далеко поезд бежит. И вдруг паровоз как загудит — гу-гу-гу!

А мы едем по хлебам, степью, едем по высокой ржи.

Паровоз гудит, а сестра плачет:

— Он нас догонит. Догонит и зарежет.

— Чудна́я ты, — говорю. — Паровоз по ржи не бегает. Он бегает по просу.

Мои знания в биологии и зоологии были еще слабее.

Знал только, что поросенок имеет четыре ноги, маленький хвост и большие уши. Хрюкает. Рылом роет землю, ищет картофель.

Тяжелая, горькая доля была у наших матерей, которые в слезах и муках нас родили, выходили и выкормили.

А нас, маленьких, все прибавлялось и прибавлялось в семье. Шестнадцать человек народилось.

В селе так и говорили: что ни жатва, то и новый ребенок.

В первые советские годы я работал в милиции. Не знаю, где как, а полтавская городская милиция в те времена и вопросами культуры и искусства занималась.

Как это делалось?

Приносили, скажем, коротенькое либретто кинопьесы, я читал, толком ничего не понимал и — пусть бог простит — с легкой руки ставил визу «разрешаю».

Кинокартины доставлялись организованно, но завозились и частным образом.

Известный русский киноактер Салтыков в картине «По диким степям Забайкалья» сам играл и сам ее по городам демонстрировал.

А какой-то коммерсант даже притащил кинокартину «Жизнь, распятие и вознесение Иисуса Христа».

Вот здесь моя «легкая рука» заколебалась — что делать?

Я никак не мог представить, какие функции сын божий будет исполнять на киноэкране.

Побежал согласовывать: как быть? Пусть возносится Христос или, может, еще подождет?

— Пусть возносится, — сказали мне. — Пусть люди посмотрят. Ты только пойди проверь, куда он там будет возноситься.

Пошел. Сопровождать картину пригласили духовой оркестр.

Соответственно каждому сюжетному событию оркестр точно выдерживал музыкальный тон.

Когда на экране божьего младенца нашли в яслях, дирижер взмахнул палочкой и оркестр заиграл:

А в кульминационный момент картины, когда Иисус возносился на небо, оркестр во все трубы ударил «Польку-кокетку».

Оно и понятно — под музыку легче возноситься…

Со временем пришлось попотеть и на низовой работе — секретарем сельсовета.

Если хороший председатель сельсовета, хорошо и работать… Но вот не повезло мне, попался плохой председатель. Пил.

Пил он по графику: утром душу заливал, вечером глаза промывал…

Сядет на вверенную ему кобылу, поедет по вверенной ему территории — и готов.

Промокнет так, что хоть выжимай его.

Порой делал и похуже, пропивал государственное имущество.

Прислали из района запрос: куда исчезла пожарная бочка?

— Разве я знаю. Кто-то, наверное, ноги ей приделал, она и ускакала…

Кобыла председателю попалась норовистая. Трезвого везла, а пьяного сбрасывала.

В один июльский вечер она сбросила его в овраг.

Пошли суды-пересуды, в газету заметку поместили: «Как голова головою в овраг полетел».

Хоть круть, хоть верть — насели на меня его приятели: почерк, мол, у тебя красивый, пиши опровержение.

— Не умею.

— Мы тебе продиктуем.

Продиктовали следующее:

После опровержения немедленно состоялись перевыборы.

Призна́юсь по секрету — больше всего меня привлекали и поныне чаруют поговорки и коротенькие рассказы из народного быта.

Правду говорят — юмора в народной речи столько, хоть лопатой греби!

Успевай лишь зерно к зерну подбирать да поглубже укладывать.

…Во время оккупации в нашем селе остался старый, но крепкий дед Грицько.

Ходил, покашливал, к новостям прислушивался — скоро ли сломают хребет палачу-супостату?

Верил Григорий Григорьевич, что придут наши. Прилетят сыны-соколы.

Иногда со старушкой и в церковь забегал — за здравие Миколы, Ивана и Степана молебен отслужить.

Спросят их: сыновья? Первой вытирала губы старая мать:

— Да!..

— А где они?

— Да!.. Где же!..

Что поделаешь — немногословно. Терпи. Оккупация.

К счастью стариков, оккупанты не знали, что Микола, Иван и Степан — советские артиллеристы. Из дальнобойных орудий они здорово фашистов лупили.

Не знал и староста — он из далеких краев, высунувши язык, прибежал полтавское село рвать и терзать.

Не зная об этом и желая широкие колхозные поля разделить на мелкие единоличные куски, он пригласил Григория Григорьевича в «комиссию».

— Дядько Грицько! Вы старый житель села. Знаете, где чья десятина. Пойдемте межи определять.

А под Лубнами уже победно гремели советские пушки — так, что даже земля содрогалась. И дядько Грицько ответил старосте:

— Сказали, межи определять?.. Слышите, вон уже и колья забивают!..

Смешное мне с давних пор нравилось, нравится и поныне. Меня очень трогают произведения русских, украинских и зарубежных сатириков-юмористов.

Вон какие мудрые зерна рассыпаны всюду! Начнешь читать книгу, не оторвешься! Как будто тебя к ней толстой веревкой привязали.

Читал для развлечения, а позже убедился: смех — великая сила!

Смех пропалывает бурьян и чертополох. Спасает людей от обмана и духовной отравы.

В двадцатые годы я написал антирелигиозную юмореску «Как меня учили».

Поскольку речь пойдет о стиле, о творческой манере, о заимствованиях и влияниях, приведу эту юмореску полностью.

В довольно большом селе Зачепиловке на Полтавщине свили себе теплое гнездышко всякие святоши: автокефалисты, иекзархисты, баптисты…

Многих людей черной паутиной опутали.

Летом 1928 года в Зачепиловку поехала культурно-артистическая бригада.

И я, молодой автор, к ним пристроился.

Хороши жаркие августовские дни, замечательны и августовские вечера. Чуть только начало темнеть, как возле школы люду крестьянского собралось видимо-невидимо.

Новость-то какая — артисты приехали!

Артисты играли и пели. В заключение — юмор.

С волнением начал я читать антирелигиозные юморески. Читаю людям, которые по возрасту мне в отцы годятся.

Смеются. Читаю дальше — хохочут. Подходят ближе.

Из деликатности я спросил:

— Может, оно что и не так… Может, оно кого-то и оскорбляет.

Пожилой крестьянин с приятным лицом и густой седой бородой, который совсем близко подошел к повозке — сцену на повозке устроили, — неширокими крестиками раза три перекрестился и сказал:

— Читайте! Ей-бо! Читайте! Сейчас уж такое пошло… Не разберешь… кто врет, а кто правду говорит — автокефалисты или иекзархисты.

Из толпы раздалось:

— Все попы правды хотят! Дай им курицу или гуся.

— Да… Сунешь цыпленка, так еще и нос воротит. Кричит — за венчание давай поросенка!

А голоса все громче, все больше их раздается:

— Читайте еще! Спасибо, что приехали. Прочитайте еще один-два рассказа, да и пойдем по росе ячмень косить.

На квартиру меня устроили к фанатичке-евангелистке… Передавали, сама попросила привести к ней писателя.

Она думала — собью молодого юмориста с нечестивого пути. И поплывет окаянный насмешник в светленькое, чистенькое озеро иеговистское…

Пришел. В хате чисто, аккуратно. На белых стенах черными буквами густо выписаны главные евангельские притчи.

— Садитесь ужинать, а я вам откроюсь, — промолвила хозяйка. — То, что пели, то, что играли, это такое… И угодное богу, и неугодное. Вот вы!.. Вы братьев и сестер в соблазн ввели… Хохочут, окаянные… Греховно смеются…

Молча ужинаю, а в голове мелькает: «Кусает! За живое хватает! Хоть бы и вашего пресвитера за печенки схватило!»

Хозяйка всю ночь не спала. Сама не спала и мне покоя не давала — упрекала. Между вздохами и укорами слышу — и усмехнется, а то и засмеется.

Досадно и обидно: молодая, красивая женщина, а в такие удушающие евангельские сети попала. Сама попаслась и доверчивых соседок втягивала. Довольно долго продолжалась наша утренняя беседа.

…Прошел год или полтора, и вот в Краснограде я встретил завклубом из Зачепиловки. Вспомнили вечер, вспомнили и хозяйку.

— Ну, — спрашиваю, — как она живет-поживает?

— Порядок! В самодеятельности сольно поет: «І хліб пекти й по телята йти, коли б мені, господи, Василя знайти!..»

Ах! Как нужен нам юмор! И та сатира, что острее, чем секира!

Вспоминаю, в двадцатых годах приходит в село газета «Вісті».

Я беру в руки свеженькую газету, разворачиваю, всякие новости глазами пробегаю и слышу, издали кричат:

— Сашко Иванович! Это у вас новая газета?

— Новая, — отвечаю. — Только вот принесли.

— Читаете?

— Читаю.

— А там что-нибудь пишет Остап Вишня?

— Пишет! Вот начну читать.

— Не читайте, пожалуйста, подождите. Я и куму Мотрю покличу, вместе прибежим и послушаем.

А тетка Мотря к мужу:

— Юхим! Что ты той кобыле в зубы заглядываешь… Господи! Что за человек, иди, вон люда сходятся, будут слушать, что смешное описывает Остап Вишня.

— Остап Вишня?.. А где читают?

— Вон там под берестом! Сашко Иванович уже развернул газету.

— Так попроси, пусть подождут. Я вот кобылу привяжу и бегу.

Приходят газеты, я беру «Вісті» или «Селянську правду» (позже «Радянське село»), иду к бересту — излюбленное место для массовой читки, — раскрываю газету, и издалека раздается:

— Аго-гов!.. Сашко Иванович! Ей-богу, не иду, а лечу. И баба моя плетется. Секлета! Иди быстрее. Тащишься, как та черепаха. Видишь, люди давно уже стоят, ждут…

Газета с юмореской Остапа Вишни пришла — будит всю улицу. Малое и старое к бересту сходится. Тогда позже, после чтения:

— Кума! Неужели вам трудно было по дверцам трахнуть: «Эхма, кума! Вылезай, слышишь, Вишня под берестом стоит, зовет — подходите!»

Раскидистый берест на нашей улице — это место, где решаются общественно-культурные дела. Сюда вот и сходились.

Я держу развернутую газету. Тишина — ни звука.

Первым нарушает тишину Петро Локошко. Уважаемый в селе человек, участник революционного восстания на броненосце «Потемкин». Петро Охримович подходит ко мне ближе и, улыбаясь, просит:

— Начинайте, спасибо вам.

Только собрался начать, очки на нос нацепил, как в эту минуту тетка Мокрина прибежала с дочкой Оксаной и говорит:

— Замолчи! Становись вот здесь! Не причмокивай, рот раскрыла! Закрой и слушай!..

Чтение юморески или фельетона Остапа Вишни — это был праздник в селе.

Смеялось возрожденное село. Новое советское село торжествовало: фельетоны Вишни клеймили и остроумно разоблачали косность и кулацко-поповское мракобесие.

Двадцатые годы — это были годы наивысшего расцвета творчества Остапа Вишни.

Я живой свидетель сатирического мастерства нашего славного художника и утверждаю: произведения Остапа Вишни лежали на столе у каждого хлебороба-труженика. Неоценимо влияние его произведений на развитие социалистической деревни.

Слыхал и собственными глазами видел, как торгаши, ворюги, хапуги на чем свет стоит проклинали юмор Вишни, а кулаки из ненависти к революционной сатире юморески и фельетоны Остапа Вишни рвали, раздирали в клочки.

Несколько строк о стиле и силе чародея смеха. Вспоминается и то, как сердечно и тепло приветствовали и гостеприимно встречали автора усмешек.

В своей юмореске «Сами себе вредители» Остап Вишня пишет:

Как вы знаете, Остап Вишня держал себя чрезвычайно скромно. Ни в одной его юмореске или фельетоне вы не прочитаете: «Вот меня… вот я… да вот мой брат…»

Скромность всегда и всюду сопровождала Павла Михайловича.

Так и здесь Павел Михайлович умалчивает, к кому он поехал и кто тепло заботился о полезных птицах — чибисах.

Почитатель полезных птиц — он же и директор совхоза — это родной брат Остапа Вишни.

Совхоз был расположен в Чутовском районе на Полтавщине.

Однажды, узнав, что Остап Вишня гостит у брата своего, крестьяне села Кочубеевки снарядили делегацию: пригласить известного уже тогда писателя-юмориста к себе на литературную встречу.

Приехали в совхоз на лошадях, украшенных лентами и цветами, вплетенными в гривы. На четвертой бричке играла троистая музыка.

Остап Вишня в просьбе не отказал: с радостью согласился на такое симпатичное приглашение. Сел на первую бричку — и айда! Если со стороны поглядеть — в Кочубеевку на бричках катилась пышная свадьба. Свадьба, да и только!

По старинному обычаю, сразу же с дороги пригласили к столу. Стол накрыт белыми скатертями в душистом цветущем саду.

Гостей встретили радушно, приветливо, но с особым радушием гостеприимные хозяева принимали Остапа Вишню. Ему первому — и первая…

Раз попотчевали, второй раз… Кое-кто из друзей засомневался, не повлияет ли гостеприимное потчевание на… не согнутся ли колени?

— Братцы! — спокойно пояснил Остап Вишня. — Не волнуйтесь. Я свои колени хорошо знаю. Они меня никогда не подводили, вовремя доносили до трибуны, а ухватившись за трибуну — радуя смехом людей, смеюсь и я.

И вправду, на встрече в селе Кочубеевке Остап Вишня читал свои произведения великолепно.

А как тепло приветствовали любимого автора — не передать словами. Щедрые, бурные аплодисменты всюду сопровождали его выступления.

На одной из литературных встреч мне тоже посчастливилось присутствовать.

Хотя это и давненько было, но хорошо припоминаю, как из окружающих сел ехали и пешком шли в село Белоцерковка на Полтавщине, чтобы послушать Остапа Вишню.

Столько прибыло, что казалось, не встреча, а ярмарка!

Соорудили импровизированную трибуну. Остап Вишня хотя и тихо читал, но радиоумельцы вмонтировали громкоговорители, и далеко-далеко было слышно голос юмориста. Родители, которые стояли поодаль, поднимали вверх детей-школяров и душевно говорили:

— Детки! Смотрите и запомните — вон Остап Вишня.

Популярность Остапа Вишни в те годы, как писал Иван Микитенко, воистину достигла непревзойденной высоты.

Коснемся краешком вопроса о влияниях. Юмореску «Как меня учили» я переделывал, чтобы не соврать, раз двенадцать, а может, и больше.

Прочитаю, переделаю, отложу в сторону, снова беру, читаю и — ох! — не то. Не то и не то — не смешно.

Беру и терпеливо переписываю.

Я уже упоминал где-то о том, что в тысяча девятьсот семнадцатом году слесарь-железнодорожник уверял — бога выдумала буржуазия. Выдумала, чтобы рабочий люд в покорности держать, страхом божьим пугать.

В том же году я, вспоминая церковноприходскую школу, сложил устную юмореску «Урок божий».

Лет сорок прошло с того времени. Дистанция, можно сказать, подходящая.

И вот вам — радуйтесь! Получаю открытку. Пишут из газеты «Молодь України».

Очевидно, рецензент имел в виду известную юмореску Остапа Вишни «Как мы когда-то учились» — на тему о том, как сельские ребята проходили школьную науку на пастбище.

Не отрицаю — сходство есть. Обе юморески написаны украинским языком.

Несомненно, великие классики юмора и сатиры: Котляревский, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Квитка-Основьяненко, Чехов и неповторимый чародей современного народного юмора Остап Вишня — все на нас влияли.

Влияли они и на меня. Но как?

Произведения знаменитых учителей читал, перечитывал и учился.

А разве на бессмертного Гоголя не влияли его предшественники?

В своих воспоминаниях Остап Вишня писал:

Под этими словами и я подписываюсь обеими руками. Сознательно — нет и нет!

Надеемся, что литературоведы, теоретики юмора и сатиры рано или поздно сделают свое квалифицированное резюме.

На Всеукраинском совещании писателей-юмористов, созванном в редакции «Червоний перець», Остап Вишня говорил: «Порой меня в бок толкают. Вот тот и тот вашим стилем пишет — наследует… Не согласен. Каждый из присутствующих идет своим собственным литературным путем. Имеет свой стиль, свою манеру письма. Что из того, что мы все в своих произведениях используем такие выражения, как «По правде берешь? Чтоб у тебя, хапуга, вот так по правде глаза вылезли!» Значит — не чураемся народных выражений».

Все мы знаем скромность и тактичность Павла Михайловича, но согласен: копировать литературный почерк — вещь, безусловно, невозможная.

Известно — каскадные, чудесные юморески Остапа Вишни и тогда имели и ныне имеют огромный успех у читателей.

Они учили и учат, как следует пользоваться богатейшими сокровищами украинского народного юмора, которыми так талантливо и так непревзойденно владел незабываемый Павел Михайлович.

В свое время я тоже, грешным делом, путал М. Кольцова и А. Зорича.

Читаешь, сопоставляешь — не хмурьте брови, честное слово, терялся. Манера письма и стиль — одинаковые.

Вчитаешься — нет! Ошибся. Стиль, манера письма и сама интонация — разные.

Грешил я и на чудесного писателя-юмориста Капельгородского Филиппа.

Любителя юмора и сатиры я спрашивал, прикрыв рукой фамилию автора: кто?

— Вы еще и спрашиваете, — говорят мне. — Известно кто — Остап Вишня.

Поднимаю ладонь — Филипп Капельгородский.

Что же вы хотите, молод, в литературе новичок…

Филипп Капельгородский вошел в литературу еще тогда, когда Остап Вишня заканчивал церковноприходскую школу, а я под стол пешком ходил.

Пересыпанные народными остротами и шутками сочные юморески Ф. Капельгородского сказались и на нашем творчестве.

Не стану скрывать и другого своего юношеского греха. Сидишь, бывало, в театре, слушаешь комедийные пьесы известных украинских советских драматургов и думаешь:

«Вот тут, наверно, и Павел Михайлович помогал. Юмористическим пером прошелся. Словцо вставил…» Теперь понял, что ошибался. Что грешил, то грешил.

Грех мой простителен. Надо же было знать — как многогранен украинский народный юмор.

Очень жалею, что некоторые мои коллеги по перу и до сих пор грешат…

На другие грехи сбиваются…

Избегают и понапрасну вычеркивают из своих произведений сочные народные юмористические словечки и выражения.

Далеко не будем ходить.

Напутствие: «Иди, да смотри утонешь — домой не возвращайся» — советовали вычеркнуть из рассказа, как слабое и невыразительное.

А над словами «чан», «бочонок», «бутыль», «покоробило», «спеленали» вопросительные знаки летали целыми стаями. «Что это за посуда — чан, — тесто в нем месят или нежинские огурцы солят?»

Фраза «писать — не цепом махать» совсем обескуражила защитников сухого, постного…

— Хе! — говорили они. — Откуда ты выдернул такое слово — цеп?

Один литсотрудник честно допытывался: «Ваш рассказ хороший. Беда только в том, что терминология не ясна. Вы пишете: «У кулака от зари до зари на бахче гнули спины полольщицы». Вы что-то напутали. Разъясните, что такое за агрегат — полольщица? Опишите форму и марку. Дополните — какой двигатель имеет «Полольщица». Пересмотрел все технические словари — не нашел».

Я шутя ответил:

«Конструкцию двигателей у полольщиц описать не берусь. Искать в словарях — бесполезно. Лучше поройтесь в Ветхом завете».

Коллега по перу шутки не понял и с досадой написал: «Выбрасываю! Не протаскивайте контрабандой иностранных слов!»

С горечью должен заметить, — даже уважаемые мною товарищи из рассказов убирают народные, юмористические выражения и заменяют их служебно-инструктивными…

Вместо «яловая» скромненько заменяют «молодая телка».

Неуместная замена не только искалечила, погубила юмористический диалог, больше того — изменила весь смысл рассказа.

Вот что значит выполоть живое слово! Так вот о телочках. В селе никто не скажет: «Вон пошла молодая телка!» А кнутовищем покажут: «Вот та?.. Еще яловая!»

Не так давно у меня с одним литературоведом возник спор. Я написал — гибель. Гибель — в смысле: много-много…

Литературовед украинское «гибель» исправил на русское «губительно».

Я посоветовал прислушаться к народному: «А рыбы?.. Гибель!..»

Языковая изощренность, пренебрежение к остроумным и сочным народным выражениям — вообще вещь вредная, недопустимая.

В юморе это выглядит еще хуже. Исчезает улыбка, пропадает смех.

Остап Вишня писал:

Юмористические классические произведения я частенько читал на сцене. На самодеятельной сцене приходилось и комедийные роли играть.

Писали огромные афиши, а декоративные реквизиты у доброжелателей и сочувствующих занимали.

Дядько Филипп даже плетня не пожалел. Полплетня на сцену приволок.

— Здравствуйте, хлопцы! Вижу, никудышный у вас плетень. А мой плохонький, набок валится, вот я его взял, надвое распилил и говорю старухе: вот этой половиной хату топи, а эту отнесу в драмкружок. Может, пригодится… Говорят — скоро и совсем не будет ни меж, ни плетней. Оно и правда, от этих меж одни неприятности. Слышали, как вчера Варивонова баба разошлась… На меже скакала и дули соседкам показывала. Ткнет и крикнет: «Моя! Хоть задавите — моя!.. Ишь, глазастые!.. Чтоб они вам повылазили — моя межа!..»

— А соседки что? — спрашиваем.

— В хату ушли. Говорят: «Кричи, кричи!.. Чтоб ты онемела! Вот в школе рассказывали: теперь вся земля народная!»

В том, девятнадцатом, году у нас на сельской сцене большей частью ставили водевили и пьесы комедийного жанра.

Девятнадцатый — двадцатый годы были бурными годами, когда в обновленном советском селе поднимались первые цветущие ростки социалистической культуры.

Поднимались не сами по себе, а расцветали в упорной, жестокой, но благородной борьбе с кулаками-варварами.

И нам, юным, хотелось на сцене острой сатирой раскрыть жадное нутро кулака-мироеда.

Коллективно интермедию написали, коллективно и сыграли.

Скрашиваете: как писали? Не спрашивайте — по содержанию получилась веселенькая, по форме не совсем удачная, слабенькая.

Что же вы хотите — мало мы тогда факультетов прошли… теории никакой не знали.

Да и бедны были, на всю самодеятельную братию нашелся один только галстук.

Как его вокруг шеи завязывать, никто толком не знал.

Играл я какого-то интеллигентика, и хлопцы так туго галстук засупонили, что, ей-богу, даже дыхание перехватило.

С туго завязанным галстуком я и домой пошел. Пусть, думаю, сестры развяжут, — потому что в драмкружке так завязали, что, наверно, и до утра не развязать.

Сестры, спасибо им, сразу справились с ним. А утром просыпаюсь и — о ужас! — нет галстука.

— Где галстук? — спрашиваю.

— Мама пошла корову доить — подпоясалась!..

Так вот об интермедии. В интермедию вставили конкретное действующее лицо: толстенного, хитрого кулака Саврадима.

А были мы молоденькие, тоненькие. Вот и говорим комсомолке Наде:

— Надюша, ты кулака Саврадима знаешь?

— Знаю, — ответила Надя.

— На тебя, Надюша, возлагается миссия — соорудить Петру такой живот, как у Саврадима.

Надя засмеялась:

— Петя! Зачем тебе такой живот?.. Ну и ребята! Придумают же!..

Петр подошел к Наде:

— Понимаешь, на сцене народу покажем… Смотрите, люди добрые, на эту гидру!

— А как это сделать?

— Ищи подушку. Самую большую и самую мягкую.

— Пойдемте к моей тетке. У нее есть подходящие.

Пришли мы к Надиной тетке.

— Что вы, ребята, — урезонивала нас тетка, — тому черту одна подушка не поможет. Нужно обязательно две-одну спереди, другую сзади.

Водевильная сценка удалась на редкость хорошо.

Зрители — пожилые и молодые — уходили со спектакля и громко, на всю улицу возмущались:

— Кровосос! Сколько нашего поту в свое пузо всосал! Погибели на него нет!

— Паразит! Последнюю рубаху с нашего брата сдирает!

— Годами людей плохим хлебом кормит. А сам в три горла жрет! Чтоб его разорвало!

— В амбарах хлеб гниет, а государству не сдает.

— …А ну, хлопцы, давайте завтра пойдем. Проверим…

Пришли в амбар к Саврадиму — о-го-го! Тысячи пудов хлеба нашли.

И какого хлеба — одна пшеница!

Грузим мешки на подводы, а Саврадим смиренной овечкой бегает, заискивающе оправдывается:

— Детки! Ребятки! Вот вам святой крест кладу, не знал. Ей-богу, голубятки, не знал. Сыновья подвели… Не сказали, скрыли…

Бегает Саврадим, слезу пускает и, вы понимаете, сам помогает на телегу мешки укладывать:

— Кладите и этот мешочек. Оно ведь и государству надо, и боже, боже, говорят, люди на Волге от голода пухнут. Недоедают, сердешные! Сыночки! Вы же людей не обижайте. Хотя бы по пудику раздайте им. Катите и тот мешочек. Катите, катите… Забирайте! Я вам, ребятки, и сальца вынесу, и колбаски… Только прогоните этого противного голопузника. Глаза мои не глядят на него, антихриста!..

«Антихрист» — это председатель комитета бедноты.

Высокий, с длинными запорожскими усами, в расстегнутой полотняной сорочке, в широких домотканых штанах, он гордо стоял посреди двора и гневно размахивал толстой палкой.

— Хлопцы! Не верьте черной измене! Бей их, католиков!

Убедились — доходит смешное до людей. Доходит сатира! Несовершенная, простенькая, а сердца человеческие расшевелила.

Юмореску «Пути и дороженьки», которую с душевной теплотой благословил на выход в свет Остап Вишня, я написал в 1925 году.

Ободренный любимым мастером сатиры и юмора, я собрался с духом и «сочинил», как мне казалось, более содержательный рассказ.

Скомпоновал и понес редактору газеты «Большевик Полтавщины».

— Ты смотри! — воскликнул редактор. — Вот и узнай человека: серьезный, а смешное пишет… Неплохо написано… Ей-богу, хорошо начали. Начало остренькое, и середина не подкачала — острющая… А концовка слабохарактерная… Да! Слабовата…

Возвращая рукопись, порекомендовал:

— Заострите конец, будем печатать.

Начал заострять конец. Заострил так, что и редактор рассмеялся:

— О! Это веретено! Читал, читал, да и говорит:

— Что хорошо, то хорошо… Концовка хорошенькая, и середина плавненькая. А начало — будь оно неладно! — притупилось. Вышло на поверку бледноватым, сероватым… Нет соли! Посолите начало. Солите и солите. Хорошо посолите — напечатаем.

Взялся солить начало. Наверно, с полведерка соли высыпал.

— Это да! Да, да, да! — повторял редактор. — И начало — да, и конец — да! Что да, то да! Середина — нет. Была золотая, а стала ни серебряная, ни медная. Нажмите на середину. Нажимайте и нажимайте.

Редактор и макет газеты показал:

— Видите, вот и место для вашей юморески приготовлено. Не задерживайте — жмите на середину.

Литературным редактором в газете работал тогда известный писатель-юморист Филипп Капельгородский.

— Филипп Иосифович, прошу. Посоветуйте. Просмотрите, будьте добры. Это первый вариант, а это второй. Второй, по указаниям редактора, переработанный.

Филипп Капельгородский внимательно прочитал юмореску и сказал:

— Переработанный отложите и спрячьте в карман. А первый вариант отнесите редактору.

— Угадает, — говорю, — раскусит, и бедному автору попадет на орехи.

— Не попадет. Несите, несите… Смело стучите в дверь.

Постучал я к редактору и смело положил на стол рукопись первого варианта.

И только положил — смелость исчезла. Стою, дрожу и гадаю: узнает или не узнает?

Редактор прочел и восторженно взял меня за плечи:

— Вот что значит честно поработали. Вот что значит творчески нажали на середину и на конец! Все как надо! Пустим в очередной номер.

Этот случай заставил меня сделать кое-какие выводы.

Однако эти выводы молодым авторам не рекомендую.

Искренне же советую друзьям по перу:

— Написали юмореску, отложите в сторону. Просушите!.. Пусть водичка выпарится…

Сидим мы, разговариваем, вспоминаем. Мне говорят:

— Почему вы в молодости ничего на заметку не брали? Хотя бы карандашом устные юморески записывали.

— Эге ж!.. Так-то оно так…

Никогда не думалось и не гадалось, что станешь писателем.

В юном воображении крестьянского парня писатель казался человеком не от мира сего… Представлялся в образе — не более и не менее — как двукрылого ангела небесного…

И обязательно в цилиндре.

Примите во внимание сложность обстановки. Кулаки крепко держали в хищных когтях крестьянский люд. В школе, в церкви твердили: покорись! согнись! ты — нищий! ты умственно неполноценный.

— Беднота? Господь с вами, голодранцам на роду написано вечно крутить волам хвосты!

— …Конечно, конечно… Куда ты, пардон, лезешь, глупый? Иди ко мне… Иди на полное довольствие… Будешь летом овец пасти, а осенью картошку убирать. Вот тебе сочинение и готово… Ха-ха-ха!..

— А может, все-таки?..

— Да нет! Говорите не говорите — не справится! У него и руки не туда стоят.

Рассвет для бедноты наступил в чудесное октябрьское утро. Настало утро вольной жизни трудового человеческого счастья.

Над убогими крестьянскими хатами засияла великая ленинская правда.

Без этого светлого коммунистического в жизни, без ленинской животворной правды мы бы наверняка не смеялись и не радовались.

Вам, молодым друзьям, скажу: кулаки в деревне долго не успокаивались — каркали. Шипели… Одурманивали…

Тогда-то и появился этот душевный документ, подписанный рукой коммуниста Давиденко:

Как нашему брату приходилось приобретать литературную выучку?

В наш молодой век мы учились писать самостоятельно.

Не могу не помянуть теплым словом чуткого и дорогого учителя, писателя-юмориста Капельгородского Филиппа Иосифовича.

Принесешь в редакцию новеллу, юмореску или стихотворение. Филипп Иосифович отодвинет свою работу в сторону, возьмет вашу рукопись, читает и говорит:

— Хорошо. Оставьте!

На другой день, самое позднее на третий — не терпится, — с волнением снова идешь в редакцию.

Нерешительно входишь и видишь: лежит твой рассказ на столе исправленный, с многочисленными пометками на полях. Рядом — он же, каллиграфическим почерком переписанный рукой Филиппа Капельгородского.

Старый писатель мягко улыбается в седые усы:

— Свой экземпляр возьмите домой. Дома внимательно просмотрите. А это я переписал, напечатаем в журнале (в Полтаве тогда выходил ежемесячный литературно-художественный журнал «Наше слово»).

Так бывало с каждым молодым автором.

— Воспевайте боевые и трудовые дела родного народа. Не спешите с цветами, с соловьями…

Нередко он говорил нам:

— Учитесь, юные друзья, у народа. Любите народ, а врагам не давайте покоя. Сатирой, смехом донимайте мракобесов-попов, кулаков. Это — пиявки.

У Капельгородского был благородный девиз. Безыдейное произведение — пустое!

Когда-то меня потянуло обратиться к седой старине. Замыслом я поделился с Филиппом Иосифовичем.

— О ком будете писать? Кого станете искать в истории? — спрашивает.

— Стану, — говорю, — искать князя.

— Какого?

— Хорошего, добренького, обходительного…

— Добренького?

— Эге ж, эге ж, — говорю. — Скромненького… И чтобы перекликался.

— С кем перекликался?

— Как — с кем? С нашей эпохой.

— Эх вы! Такая у нас эпоха, а вам в голову стукнуло — князя взять в герои. Вы лучше побывайте в селе или на заводе. Там вы найдете настоящих князей, которые куют новую красивую жизнь.

Отсоветовал Филипп Иосифович писать о старине. Пошел я работать в депо, в многотиражку «Стальные пути».

Позднее надолго уехал в совхоз, в село.

Не жалею теперь об этом. В самом деле, лучшая школа — учеба у жизни народной.

Филипп Иосифович охотно знакомил нас, молодых авторов, со своей перепиской с классиками украинской литературы.

Читал нам письма Франко, Коцюбинского, Панаса Мирного, Нечуй-Левицкого.

Мы внимательно слушали Капельгородского, считали его непогрешимым в области творчества.

А в этих письмах перепадало ему, как говорится, вдоль и поперек.

Корифеи хорошее хвалили, слабое тактично поправляли, доброжелательно критиковали.

— Слышите, друзья! И меня, старого, добрые люди учили. Поправляли, помогали. За неудачное — не гладили по головке, били по затылку…

Этот скромный, тихий, слегка горбившийся человек обладал величайшим трудолюбием.

Днем писал юмореску, фельетон или стихотворение, а по ночам засиживался до третьих петухов, работая над произведениями более широкого полотна.

Михаил Афанасьевич Рудченко — родной сын Панаса Мирного — тепло вспоминал об этом прекрасном человеке:

Еще раз себя спрашиваю: могут ли сатира и юмор религиозный туман развеять?

И сам себе отвечаю: безусловно, могут. Могут и крылья ангелам сломать, и чертей в аду разогнать.

Потому и удивляюсь: почему с книжных полок исчезли чудесные атеистические юморески Остапа Вишни?

Вот где разящая сатира! Вот где острейшая секира!

Секла и сечет волка в овечьей шкуре!

Не найдем в книжных магазинах и антирелигиозных рассказов Филиппа Капельгородского.

Написанные знатоком канонов христианско-библейского учения, юморески Капельгородского блестяще выполняли и выполняют свою благородную миссию: выворачивают наизнанку евангельский кожух.

О-го-го!.. Боже праведный. Сколько там наклеено фальшивой шерсти!

Великий русский философ-мыслитель Н. Г. Чернышевский давно доказал, что без местного колорита и без национальных обычаев, мыслей нет национальных характеров у действующих лиц, правдоподобия в действии…

Так оно и есть.

Оружие сатиры — могучее оружие. И когда его умело, в конкретных, реальных условиях и с местным колоритом нацелить против льстивого сектантства, ей-же-ей, большое это и животворное дело.

Сухой, абстрактный язык, постно-циркулярные лекции, как бы они смело ни хватали бога за бороду, никаких эмоций не вызывают.

Не волнуют людей. Не берут за живое.

Почему бы всем нашим издательствам не издавать антирелигиозных, хорошо иллюстрированных юмористических рассказов «листовками» и «брошюрками»?

Издавали же такие миниатюры украинские советские писатели в двадцатые — тридцатые годы?

Свидетельствую — сами в руки к читателям шли. Почему теперь не издают — трудно понять.

А то, извините, как двинут томище… Цена руки обжигает…

Произведения на антирелигиозные темы издают преимущественно в переводах с иностранных языков. Главным образом об иезуитско-католических проделках…

Это неплохо. Пусть все знают, как заморские монахи давили род людской. Околпачивали и околпачивают доверчивых.

Но пора приняться и за «домашних» монахов-попов. Пора побеспокоить христолюбивое воинство сектантское.

Мне часто приходится путешествовать по колхозам. Бываю, разумеется, в клубах, библиотеках.

Молодая, с высшим образованием библиотекарша рассказывала:

— Переводные антирелигиозные рассказы написаны искусно, мастерски. Но по своему содержанию и краскам недоходчивы. Пробовала я громко читать их. Слушают, зевают и говорят: «Что же вы, голубушка, хотите — нехристи… католики!.. И отец Иоанн на проповедях предостерегал: «Не верьте еретикам! Супостатам!..»

Как-то летом в колхозном клубе я слушал лекцию на антирелигиозную тему. Лектор главным образом останавливался на творчестве философов и историков древних веков. Вспоминал Плутарха, Флавия, Диогена, Сократа…

Стиль — пышно-путаный… Из клуба выходит бригадир.

— Василий Иванович! — спрашиваю. — Как?

— Да как вам сказать. До лекции я знал — не было Христа. А вот теперь, прослушав лекцию, растерялся. Может, и был…

А о том, что в этом селе отец Иоанн три дня подряд в помоях святой крест обмывал и помойное ведро обнимал, лектор ни одним словом не обмолвился.

С досадой замечаем — не учитывает лектор конкретный местный колорит.

Заскрипела дверь — кто-то вошел. Взглянул, и радостно стало: дорогой гость приехал. Вошел Володя Сосюра — в кожаной куртке и сапогах. Смуглый, мечтательный… Не сказав ни «здравствуйте», ни «прощайте», встал посреди комнаты и начал читать:

С Володей я дружил, можно сказать, с самых юных лет. Был живым свидетелем рождения его поэтического таланта.

Володя читает, а я каждое его слово жадно ловлю.

Читал юный Сосюра неповторимо.

Вот он стоит, родной, близкий, а слушаешь — и мурашки по спине бегают.

Изумительно читал:

Вспоминаешь те времена, даже дух захватывает от радости. Намеренно подчеркиваю — те времена. Особенно волнующие, когда рабочим и крестьянам впервые широко открылись двери в храм литературы и искусства.

Ох! Какое великое творческое счастье заглянуло нам в глаза. Заглянуло реально и величаво. Сын шахтера, мой друг Володя, — выдающийся украинский поэт.

В тысяча девятьсот двадцать седьмом году Владимир Сосюра почти все лето жил у меня. Жил я тогда в Полтаве, на улице Евгена Гребенки, № 23. С улицы вдоль окон красовались стройные тополя. Во дворе цвели белые акации. Запахи цветов, чудесная природа на Володю навевали новые и новые строки.

Как-то один педагог спросил Сосюру:

— Владимир Николаевич! Ваши произведения помечены тысяча девятьсот двадцать седьмым годом, — где вы их писали?

Володя кратенько ответил:

— Полтава, улица Евгена Гребенки, двадцать три.

Работал Владимир Сосюра плодотворно. Особенно по утрам. Напишет и всей семье читает.

Слушая его стихи, мне всегда хотелось спросить:

— Володя! Друг мой! Скажи — какая сила вдохновила музу твою? Кто наградил тебя чарующим даром певца? Кто так щедро одарил тебя талантом? Кто? Интуиция или вдохновение?

Извините, но Владимир Николаевич в свою первую поэтическую весну доказывал мне — вдохновение!.. Интуиция!..

И Володя, и я глубоко верили: наверное, родятся такими люди.

Говорю, и говорю душевно и сердечно, Владимир Сосюра в молодости, даже в ранней молодости, значительно лучше, сильнее, чем я, понимал — во имя чего и для кого он творил свою чудесную «Червону зиму».

Не скрою, я уже тогда глубоко верил Володе Сосюре. Верил не только в его выдающийся поэтический дар. Верил ему как коммунисту и человеку, который убежденно возвещал:

…Одесса. Зима 1920 года. Владимир Сосюра и я, вытянувшись в струнку, стоим в рядах красноармейской части.

На площади — парад, точнее — всенародная манифестация в честь замечательных событий: в жестоких боях из родной земли в три шеи вышвырнули помещичье-деникинское нашествие.

На землю падает густой снег. Кружит, снижается и мягко тает. Потому что тепло. Тепло в природе, тепло на сердце.

Возвестили — нет панов, нет палачей.

Да здравствует жизнь!

Признавал, признаю и вечно буду сердцем и душой говорить — если бы я не встретил в тот бурный год Владимира Сосюру, этого благородно-возвышенного певца революционного народа, не знаю, что б со мной было… Очевидно, канул бы во мрак…

Как много значит — человек для человека!

Изгнав из Одессы белогвардейско-деникинскую орду, тут начали формировать новую красноармейскую часть — Первый Черноморский полк.

В эту новую часть влили и нас.

Возникает вопрос: какими путями Владимир Сосюра и автор этих строк попали в Одессу? В новосформированный полк?

Мы с Володей попали к белым в плен, и нас, оборванных и истерзанных, в товарном поезде, в холод, приволокли в Одессу.

Там ждала нас печальная участь. Кто-то крикнул, что кровавые белогвардейские счеты бешено выщелкивают конец…

И вот — счастье! Великое человеческое счастье! В ясное зимнее утро где-то близко зататакала пулеметная лента, и вскоре к лагерю пленных подскочили разгоряченные всадники с красными звездочками на шапках: наша армия освобождала Одессу от белогвардейско-чужеземных захватчиков.

Это знаменитое событие случилось примерно в начале февраля 1920 года.

Приходим с занятий, немного отдохнем, а потом красноармейцам художественные произведения читаем: Володя громко и увлеченно передает огненную поэзию Пушкина, Шевченко, я — басни Леонида Глебова, Демьяна Бедного…

Нас с Сосюрой связывала теплая дружба — всюду ходили только вместе.

Припоминаю, в то время в Одессе свирепствовал лютый холод, и мы, чтобы теплее было, спали на одной кровати, двумя одеялами накрывались.

В один из тихих вечеров тогда Володя поделился со мной глубоко личным: «Я, — сказал шепотом, — пишу стихи».

Я от этой новости даже подпрыгнул: Володя сочиняет! Да еще — стихи!

А потом попросил:

— Почитай!

Володя отказался читать — хлопцы спят, но на другой день зазвал меня в укромный уголок и начал:

После этого «публичного» выступления Володя вошел во вкус: бывало, ходит по казарме, машет руками и вполголоса читает.

Меня, как ближайшего друга Володи, красноармейцы расспрашивали:

— Что с ним? Не того?..

— Нет, — говорю, — как раз того. Володя поэтическими строчками слагает письмо родной матери.

— Эге? А какое ж это письмо?

— Пишет: «Мама, я живой. Живу и к тебе вернусь с победой!»

— О, это хлопец наш, родной, дорогой! Пусть пишет!

Порой меня спрашивают, когда и в какое время Владимир Сосюра начал создавать знаменитую поэму «Червона зима»?

Вечерами — хорошо припоминаю — Володя в каком-нибудь уголке читал мне небольшие отрывки. Теперь, читая и перечитывая поэму «Червона зима», я вспоминаю прослушанные тогда строки.

Именно в Одессе зазвучали первые строки вдохновенно-чарующей поэмы «Червона зима».

Как-то Петро Давидович Моргаенко высказал резонное предположение:

Высказанное одним из видных наших литературоведов мы всецело разделяем: «Червона зима» рождалась в жестокой борьбе с краснохвостыми конкистадорами и в той кипучей борьбе за волю, за счастье трудового народа, наверное, и родилась его огненно-революционная поэма.

Находясь в Одессе, Володя сначала один, а потом и меня повел к тогда уже известному русскому поэту Эдуарду Багрицкому. Помню: Багрицкий тепло встретил нас, усадив, кивнул головой в мою сторону, спросил:

— Не собрат ли?..

Сосюра, улыбаясь, шутя ответил:

— Еще не пишет, но будет писать. У него вроде начинают прорезываться коренные…

В доме Багрицкого, как мне показалось, Володя смелее читал, но твердо помню, отрывков из поэмы «Червона зима» не касался.

Очевидно, стыдился такому выдающемуся поэту читать незавершенное.

Со временем о нашем общем пребывании в Одессе Владимир Сосюра написал мне чудесное письмо в стихах.

Гостил Володя у меня частенько и подолгу.

Как гостил? Писал, работал… Ходили на заводы, в институты, в рабочие клубы.

Выступали. Свои произведения читали.

Молодого, но уже известного поэта Владимира Сосюру рабочая аудитория восторженно встречала, тепло и провожала.

В окружкоме комсомола в шутливо-ласковых тонах говорили:

— Сосюра — любимый поэт молодежи. Его нежно-чувствительные стихи у каждой девушки под подушкой лежат.

Несмотря на далекое время, я и до сих пор помню, какой аромат поэтических красок наполнял переполненный вал. Как Владимира Сосюру искренне и сердечно встречали слушатели. Казалось, вся Украина приветствовала и восклицала:

— Хвала и слава тебе, народный поэт!

Выступали мы в клубе железнодорожников. Володя Сосюра читал свою знаменитую «Відповідь»[13]. С какой силой летели пламенные слова:

За сияющую правду, за огонь — ибо тот огонь гудит в цехах, на полях — благодарная аудитория железнодорожников поднялась и стоя, от души, бурными аплодисментами приветствовала своего поэта. Из клуба железнодорожников мы возвращались довольно поздно. И Володя дорогой громко декламировал еще не запечатленное на бумаге новое стихотворение.

А потом, обратившись ко мне, сказал:

— Народ — наша сила, наша любовь. Народ дарит нам воодушевление, вдохновение.

Пришли домой. А надо сказать: Володя не только друг для меня, но и большой литературный авторитет. Возле порога я спрашиваю:

— Володя! Скажи, звенит ли во мне струна юмористическая?

— Олесь, твое призвание — юмор! Ты поистине юморист!

А утром, рано-ранехонько Володя, глядя на меня умными карими глазами, говорил:

— Послушай! Посвящаю Олесю Ковиньке!

Огненно-революционная поэзия Владимира Сосюры пламенно сияла и звездным светом вдохновенно будет сиять.

Вот так, любимые друзья, замечательные люди пестовали меня, растили…

Веру в свои творческие силы укрепляли.

В ту пору я отбывал территориальные сборы переменного состава в 25-й Чапаевской дивизии.

Владимир Сосюра подарил тогда этой дивизии чудеснейший «Марш чапаевцев». Музыку написал композитор Верховинец.

Там, в дивизии, я встретил человека большой душевной красоты. Это был комиссар Попов.

Ленинградец, сын потомственного путиловца, он мужественно воевал против всякой вражеской нечисти…

Храбро боролся, очищая украинскую землю от всякой скверны.

Боролся за то, чтобы «пела и смеялась родная Советская Украина».

Сядем, бывало, в степи, на кургане, снимем фуражки, расстегнем гимнастерки, отдыхаем.

Комиссар Попов рассказывает:

— Вот тут наши предки полегли в борьбе за независимость родины и волю народную.

Полегли в лютой сече с ханами и панами. На саблях, на копьях бились. И мы еще будем биться с папами. Враг силен и коварен. Потому и неси свое слово — слово юмора и сатиры в народ. Рази мракобесов, удачное сатирическое слово все равно что выстрел из дальнобойной пушки.

Однажды, смотрю, у палатки дежурный стоит. Земляк, односельчанин, комсомолец Петро.

— Ты чего, Петро, торчишь тут? — спрашиваю.

— Как чего?.. Приказ выполняю.

— Какой приказ?

— Комиссар приказал: охраняй юмориста, чтоб никто не заходил и не мешал.

— Тоже скажешь. Если хорошо пишется — пусть даже оркестр рядом играет, все равно писать буду…

— Эге-ге!.. Комиссар сказал — пусть пишет…

С комиссаром мы часто ездили в подшефные села. По дороге беседовали со встречными. Он живо интересовался жизнью села.

Как-то мы ехали в Демидовку. Не доезжая до села трех километров, увидели в поле крестьянина. Он косил.

— День добрый! Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ комиссар, с воскресным днем вас!

— Скажите, как ближним путем проехать в Демидовку?

— Спрашиваете — как ближе? Как вам сказать? Вот так будет близко, и так недалеко. Как выберетесь на гору, направо будет гречиха; так вы не за тополем поворачивайте, а за гречихой. Оно, сказать, гречиха посеяна так себе… сеял человек рожь, да оказия случилась. Град выбил до основания. Что же человеку осталось — сей гречиху! Дети малые, кормить надо. Да вы, наверно, этого человека знаете. Он женат на Голобородьковой Катерине. Ее отец был и в партизанах, и в командирах, а теперь работает в исполкоме. Дочку, Катерину, по своим убеждениям воспитал. Курьезная молодуха… Баб будоражит, бунтует против мужиков. Как кто напьется или палкой замахнется — целая катавасия! Идут в атаку — га-лала! Это тебе не старый режим. Хватит нашу сестру за печкой держать. Вчера Оверка на чердак загнали. Сиди, говорят, там до просветления… Вот так-то… Значит, за гречкой вправо и вправо… Конечно, можно проскочить и лощиной, вдоль верб и озер… Советую поехать лощиной. Места увидите отменные. А вы по каким же делам?

— Поговорим с людьми. Может, что и напишем.

— Вот если бы вы нашего секретаря сельсовета расписали… Обижает людей. Справку получить — неси сало. Посоветоваться о чем — неси паляницу. С продналогом не так что-нибудь — выясняет не иначе как с бутылкой… Работал когда-то в волости и, как поп, привык: неси и неси ему… Чтобы его на кладбище вынесло!

Дорогой комиссар Попов говорит:

— Слышал? Простыми словами он сказал очень много. Он сказал главное — в жизнь входит новое, лучшее. Прислушивайся, изучай жизнь. Заботливо поддерживай новое и беспощадно бичуй старое. Бичуй хапуг, ворюг, пьяниц…

Где-то он теперь, мой друг и учитель? Мысленно обнимаю его.

Я счастлив и это счастье ношу в своем сердце.

Мне на своем веку посчастливилось видеть и слышать великих художников нашей эпохи: Панаса Мирного, Владимира Короленко, Максима Горького, Анатолия Луначарского.

И вот — еще одна радостная встреча: в Полтаву приехал выдающийся советский поэт Владимир Маяковский.

Литературная братия — одна тебе молодежь — куда? Бегом в гостиницу. Посетили великого певца революционной поэзии Владимира Маяковского.

Посетили. Владимир Владимирович, признанный гигант революционной поэзии, нас, литературных воробьишек, тепло и ласково принял.

Мы, молодежь, ходили с ним по Полтаве. Показывали свой родной, цветущий прекрасный город.

Под конец Владимир Маяковский прочитал нам свою известную поэму «Облако в штанах».

Прослушав эти замечательные поэтические строки, я впервые почувствовал и понял величие и могущество таланта Владимира Маяковского.

А прежде, не грех, если и забожусь, ей-богу, не понимал. Скрывать не стану: читал, что-то глубокое ощущал, а литературного произведения не воспринимал.

Ходили, ходили и, одно можно сказать, основательное прозевали. Бросились доставать билеты на литературную встречу в театр — билетов нет. То одно, то другое — и проворонили. Вот беда! Надо любой ценой прорваться на выступление. Посылаем уполномоченным к высокому гостю новеллиста Костю Лаврунова — без пропуска не возвращайся.

Свою миссию Константин Лаврунов выполнил с честью. Приносит записку: «Моих друзей посадите в ложу. Только в ложу. В. Маяковский». Пошли в театр и, гордясь, что мы друзья знаменитого трубадура, уселись в ложе.

А вскоре я прочитал стихотворение «Долг Украине». Позвольте эту красочную теплоту великого российского поэта к украинскому народу и вам передать:

Второй раз встретил Владимира Маяковского на литературной трибуне в Харькове.

Здесь меня с головы до ног овеяла не только лирико-вдохновляющая поэтическая сила, но радостно всколыхнул донимающе-насмешливыи выстрел, метко нацеленный в пренебрежительно относящегося к поэзии. Прочитав три-четыре ярких поэтических стихотворения, Владимир Маяковский обратился к аудитории:

— Товарищи! Некоторые скептики кричат, что поэзии не присущ дух наковальни, кузницы, гудков паровоза… Поэзия — доказывают — витает лишь в голосе соловья и в ароматно-божественных цветах… Я сие плетение опровергаю, давайте называйте детали и наименования вашего производства, и я экспромтом сложу поэтическое стихотворение.

Из зала закричали:

— Инжектор!..

А один, где-то в уголке, замогильным голосом:

— Осел!

— Золотник!

А тот — назойливый:

— Осел!

— Сальники!

А из угла:

— Осел!

И вот теперь Маяковский оторвался от записной книжки, выпрямился и громовым басом произнес:

— Не волнуйтесь, гражданин! Я вас тоже записал!

В зале поднялась буря аплодисментов. Овация покрыла слова остроумного и талантливого поэта.

Высоко, высоко, куда только достигает взор, в небесном просторе мерцают ясные звезды.

Вечер… Тихие-тихие летние вечера на берегу речки Ворсклы.

Легкий ветерок качнет высокую камышинку, вскрикнет испуганная утка, и вмиг раздастся всплеск. Это рыба в воде хвостом вильнула…

И снова тишина.

Мы сидим на берегу на бревне. Наша аудитория небольшая: Мате Залка, его жена — Вера Ивановна, дочка Наташа, писатель Петро Ванченко и автор этих строк.

Почему я говорю — аудитория?

Мы на концерте. Поет Денис Драч[14]. Звучно разносится по реке, по лугам:

Горькая доля рабочего-батрака за душу, за сердце хватает.

Может быть, потому Денис Драч так трогательно, так проникновенно пел о мытарствах бурлака, что и сам у кулаков батрачил: волов кулацких пас.

На пастбище и заметили хлопца. Послали учиться. Учился Денис терпеливо, настойчиво. Закончил два музыкальных учебных заведения.

Концерт закончился. Вера Ивановна расстелила одеяло на душистом степном сене под цветущей грушей. На одеяле мы — Денис Драч и я.

Лежим, и над нами жужжат майские жуки. Жужжали до тех пор, пока мы не уснули.

В два часа ночи я проснулся — нет Дениса! Исчез! Ну, думаю, мало ли куда он ушел…

Подумал-подумал, да и уснул. Слышу, холодным и скользким чем-то по моим губам водят. Открыл глаза — сом!

Черный усатый сом, будь ты неладен! Ну и Денис!

Ночью он, страстный рыбак, ушел на речку, на Ворсклу. Улов оказался неплохой: принес сома, несколько щук и карасей.

Утром устроили банкет под вербами: Вера Ивановна сварила с карасями борщ, а щук и сома зажарила.

Все это было расставлено на берегу, под вербами…

Чудесная ресторация!

У верб вода, к вербам тыквы зеленые стебли-хвосты протянули.

Выше — цветущий вишневый сад. А дальше — луга, за лугами — пшеница и рожь колышутся на ветру.

В саду соловей щелкает. В хлебах перепела перекликаются.

Мате Залка провозгласил:

— Фешенебельный ресторан открыт!

Мы с Верой Ивановной тихонько чокнулись стопочками… В этих делах Мате Залка придерживался строгого нейтралитета. А Наталочка, веселая щебетунья, хлопая в ладоши, кричала:

— Папа! Они пьют с перцем…

Мате украинской поговоркой отвечал:

— Пусть, дочка, пьют — ведь на том свете не дадут!

У Мате любимым временем для литературной работы было утро. До обеда он, как правило, неутомимо трудился. Иногда мне приходилось заночевать у него, и тогда порядок дня был такой: рано утром мы вприпрыжку бежали к речке. Купались, по-ребячьи брызгались, поливали друг друга водой.

Побеждал всегда Мате. Упорный, стремительный, он загонял меня в камыши и потом весело звал: «Вылезай! Мир!»

Я вылезал, и мы рядышком плыли к берегу.

На берегу Мате выполнял всевозможные спортивные фигуры и меня учил этому.

Самым любимым его упражнением было — ходить на руках.

Он это легко делал.

А у меня ноги длинные, ну никак не подниму их. Хоть лопни — не поднимаются.

Тогда мне помогал Мате… Хватал мои «стропила» и командовал: «Направление на вареники! Руками шагом марш!»

После завтрака в небольшой комнате Мате садился за письменный стол, а я отправлялся бродить по селу.

Не подумайте, что я так просто ходил, ворон ловил.

Нет. Белики — довольно большое украинское село.

Пройдусь, бывало, по селу, в сельсовет, в кооперацию зайду. По базару поброжу.

С людьми поговоришь и к крестьянским разговорам прислушаешься.

В Беликах я однажды услыхал такой рассказ:

«Человек подати уплатил, а квитанцию потерял где-то. Писарь, хапуга, узнав, что документ потерян, вздумал второй раз содрать с бедняка деньги. Вызывает его и говорит:

— Платите налог!

— Да я уже уплатил! Ей-богу, уплатил!

— Не божитесь, не грешите — немедленно платите!

А человеку улыбнулось счастье: нашел потерянную квитанцию.

— Посмотрите, — просит, — как здесь написано: уплачено или не уплачено?

Писарь взял квитанцию, надел очки и говорит:

— Да! В очках лучше видно. Уплатили…

Крестьянин перекрестился и, легко вздохнувши, промолвил:

— Дай боже, чтобы верхние глаза жили да поживали, а нижние хоть бы и сразу повылазили».

Мате Залка украинский язык знал хорошо.

Я рассказал ему эту историю, и он от всей души посмеялся…

Слышали бы вы звонкий смех этого жизнерадостного человека — и сами бы засмеялись.

На литературных вечерах мы часто выступали вместе. Читая юморески, я умышленно останавливался, чтобы насладиться звонким смехом моего друга.

Незадолго до обеда мы шли прогуляться. Ходили по степям, по лугам…

Мате Залка всегда подчеркивал сходство украинской природы с венгерской. Он очень тосковал по родной Венгрии.

В одну из таких прогулок Мате Залка признался:

— Бела Кун и я решили поехать на родину, в Венгрию. Эх, Олесь! Растерзанная Венгрия стонет, придавленная империалистическим сапогом. И мы все время рвались туда — туда, где кипела борьба, где презренные слуги фашизма терзали родную мать-отчизну.

На этот раз нам не повезло. Фашистские псы пронюхали о нас. Ехали мы за границу порознь — этого требовала конспирация, и я потом получил грустную весть: моего верного товарища Бела Куна в Вене схватили австрийские жандармы. Сатрапы Хорти требовали от австрийского правительства выдать деятеля международного рабочего движения Бела Куна, но под натиском массовых рабочих демонстраций Бела Кун был освобожден из-под ареста. Мне все же удалось пробраться в Венгрию, где я и начал налаживать связи с подпольными революционными ячейками.

Политическая атмосфера в стране — ужасная. Псы кровавого режима Хорти каждого прогрессивного человека хватали и жестоко пытали. Скажи вольное слово — замучают; если бы на рот можно было надеть железный замок — надели бы! Хотя лакеи фашизма и замки надевали, и рты людям зашивали.

И на мой след хортиевская жандармерия напала. Друзья посоветовали на некоторое время выехать из Венгрии. Знакомыми тропинками на коне пробрался в Чехословакию.

Немало стран проехал, прежде чем попал в Советский Союз. Вот и Эстония. В одном из киосков вижу — в хортиевской газете мой портрет, накрест перечеркнутый, а внизу подпись: «Государственный преступник Мате Залка объявлен вне закона. Кто поймает, того ждут высокие награды: чины, ордена и банковские чеки».

А я думаю — ловите! Недалеко то время, когда венгерский народ возьмет за горло господ-палачей и над родной Венгрией засияет светлая заря свободы.

Выдающийся писатель, борец за счастье людей, за счастье трудящихся, коммунист Мате Залка мечтал и верил в то счастливое будущее, которое пришло теперь на его родину.

Не раз и не два Мате Залка гостил в моем доме.

Желанным, дорогим гостем Мате Залка был и для полтавских рабочих и служащих.

С радостью и воодушевлением встречали его железнодорожники, печатники.

Позже нам пришлось выступать в совхозах, колхозах.

В Полтаве организовали бригаду писателей для поездки в районы.

Мы пригласили Мате Залку возглавить бригаду. Чуткий Мате с радостью откликнулся.

Администратором бригады единогласно утвердили молодого тогда журналиста Александра Михайловича Дунаевского.

Незабываемые встречи состоялись с рабочими Карловского механического завода, на сахарном заводе имени Октябрьской революции, на предприятиях города Краснограда, в отдаленных совхозах и колхозах.

Выступали и в залах с электрическим освещением, и при керосиновых лампах.

Во вступительном слове Мате Залка кратко, но убедительно рассказал о большой воспитательной роли советской гуманистической литературы.

Образные, жизненно правдивые рассказы Мате Залки слушатели воспринимали с искренней теплотой.

Умел Мате просто и ясно раскрыть авторский замысел.

Простота Мате Залки очаровала и всех вас.

Вот мы маршируем по перрону станции Карловка. Ждем из далекого совхоза лошадей.

Надеялись, вот-вот подкатит хорошенький возок, а может, и легкий фаэтон.

Ну и прикатил!

Подъехала к станции огромная арба с керосиновой бочкотарой. Молодой возчик, похлестывая длинным кнутом резвых вороных, крикнул:

— Меня послали на склад отвезти бочки из-под керосина. Велели бочки сбросить, а отсюда писателей взять. Вы не знаете, какие и где они, эти писатели?

Мате Залка засмеялся:

— Мы писатели.

Возница, увидев вежливого, стройного человека с орденом Красного Знамени на груди, растерялся:

— Вы… вы… Сюда садитесь… на сенцо, или, может быть, еще сена подложить?

— Ничего, ничего, товарищ. Мы сейчас подложим сена и поедем.

А с каким волнением в совхозе встречали нашу бригаду. Даже сердце от радости запрыгало.

В обеденный перерыв прямо во дворе собралось больше тысячи рабочих и работниц. Сюда ведь впервые приехали украинские писатели, и среди них любимый венгерский писатель Мате Залка.

Любимый… А для меня — особенно любимый…

Как-то Мате Залка и Владимир Маяковский попросили нас показать славный город Полтаву, а также литературно-мемориальный музей.

Ходили, знакомились, любовались чарующей природой. Побывали и в березовой роще, которая и поныне сохранилась в центре города.

В роще расположились отдохнуть. Мате Залка и Владимир Маяковский захотели узнать, кого же из юмористов дала Полтава и Полтавщина.

Спустя минуту Петро Ванченко назвал: Григория Сковороду, Ивана Котляревского, Василя Капниста, Миколу Гоголя, Шолом-Алейхема, Евгена Гребенку, Леонида Глебова, Остапа Вишню, Михаила Зощенко, Филиппа Капельгородского, Василя Чечвянского…

Мате Залка по-дружески не раз мне повторял: «Олесь! Держи перо обеими руками. Только острее его точи. Ты — юморист!»

И вот, когда Петро Ванченко дошел до баснописца Евгена Гребенки, то Мате Залка — стройный, ловкий — кавалерист же! — нарушая все традиции, как подскочит да как закричит: «Ну и плодовитая же земля полтавская! Родит если не Гребенку, то Ковиньку!»

Еще помню деталь о Мате: гостил я у него дома, в Москве.

А надо вам сказать: Мате Залка был корректен, вежлив и к тому же всегда элегантно одет.

Сапожки — одно загляденье. А утром ему принесли еще лучше. Не сапоги — сказка.

Мате сел на стул и начал обуваться с правой ноги.

Надевал, надевал и никак не может надеть.

Я спокойно и сочувственно говорю:

— Мате! Моя родная матуся так советовала: «Сыну! Надевай сапоги на левую ногу. Во-первых, быстрее и удобнее. Во-вторых, никогда зубы не будут болеть».

Мате Залка, как был с сапогом в руках, так с ним и свалился на пол. Смеялся и, как малое дитя, катался по полу.

Любил Мате, очень любил украинские пословицы и поговорки.

Как вы знаете, Мате Залка постоянно жил в Москве, на улице Дмитрия Фурманова.

С удовольствием вспоминаю те минуты и часы, когда мне доводилось бывать в обществе венгерских побратимов.

Скажем так: дом Мате Залки никогда не миновали его друзья по перу и по общей революционной борьбе.

Больше всего мне запомнились венгерские писатели Шандор Гергей, Бела Иллеш…

Как-то мы вместе обедали, и Шандор Гергей — немного молчаливый и скуповатый на слово — на этот раз расщедрился и рассказал нам множество смешных историй из жизни венгерского народа.

Потом и я кое-что добавил: веселенькое да смешное.

Гергею переводил Мате Залка. Ей-богу, чудесно с украинского языка на венгерский переливал да, очевидно, что-то и от себя прибавлял, потому что Шандор тоже улыбался и хохотал.

Во время товарищеской трапезы Гергей вытащил из портфеля свой роман «Человеческое утро» и со своим автографом подарил его мне.

Вспоминаю: на книге фамилия автора значилась — Гергель.

И тут мне в голову пришла удивительная мысль — не родич ли венгр Шандор украинским Гергелям…

Коротенько поясняю, почему мне такое родство на ум пришло и показалось возможным. От моего села село Плоское Решетиловского района километрах в трех, а там в довольно большом хуторе живут Гергели. С деда-прадеда носят фамилию Гергелей. Спросил: не родичи ли?

Шандор улыбнулся и вкратце пояснил:

— Мы, коммунисты, родичи всем трудовым народам. Что-то наверное, родственное есть между венгерскими и украинскими крестьянами.

А потом Мате дополнил:

— В Венгрии Гергель — это слово хорошо звучит. Напоминает быстрокрылого орла.

В Беликах, после обеда, мы всегда шли бродить. Ходили по степям, лугам.

Мате Залка часто обращал внимание на красоту украинской природы, подчеркивая ее сходство с венгерской. И надо сказать — очень тосковал по родной Венгрии.

Хочу, чтобы и вы знали: Мате Залка родился в селе Матолч, расположенном прямо над рекой Тиссой, у подножия Карпат.

Как-то Вера Ивановна, его жена, рассказала нам:

— Мате облюбовал Белики неспроста. Белики ему напоминали и напоминают родное село Матолч.

Любил Мате Залка это симпатичное полтавское село и любил его прекрасных жителей.

Находясь в рядах борцов вольнолюбивого испанского народа во время борьбы с фашизмом, Мате и там вспоминал о селе Белики, своей дочери писал:

Однажды несчастье свалилось на мою голову. За юморески, фельетоны… Не всем по вкусу пришлась разоблачительная сатира.

— Подумаешь, — говорили, — что такого, если взял какую-то несчастную тысчонку, стоит ли такой шум подымать! Я же все-таки отдаю производству душу и тело. Ну, взял! Вынудили взять. Я же когда-нибудь отдам. Так нет, давай терзать человека!.. Давай его в газету! В фельетоне критиковать. Хапугой обзывать… Я тебе покажу! Я тебя, борзописца, самого…

И начали копать… Да еще как и завихрилось…

И только он — хороший, чуткий Мате Залка — смело подал свой честный голос в мою защиту.

А как горько было у меня на душе. Перо из рук падало.

Дорогой Мате Залка защитил. Возродил… Засмеялся я. Засмеялся смехом правды советской.

Приведу несколько слов из статьи Мате Залки, напечатанной в «Литературной газете» от 3 февраля 1930 года:

Спасибо тебе, незабвенный Мате! Твое славное имя и внуки и правнуки мои будут вспоминать с глубоким уважением.

Гостя в нашей хате, Вера Ивановна как-то рассказывала:

— Матвей Михайлович в семейном кругу поделился о том, как на приеме Владимир Ильич Ленин спросил:

«Скучаете по Венгрии, по родному краю?»

«Скучаю и очень скучаю, Владимир Ильич».

Ленин положил руку на его плечо и, глядя ласковым взглядом, промолвил:

«Верю, возвратятся венгры на родину, свободную: народную Венгрию…»

Сказанное великим Лениным оправдалось: свободная народная Венгрия живет и расцветает и свято чтит своего отважного храброго сына и талантливого художника слова Мате Залку.

Вера Ивановна рассказала также и о мужественном поступке Мате Залки, когда он во главе красноармейского интернационального отряда, вместе с частями Советской Армии, громил колчаковско-белогвардейские части, отбив у них захваченные белыми народные сокровища — золото.

Мате никогда нам об этом не рассказывал, очевидно, из-за своей человеческой скромности. Но как-то Мате не сдержался, и у него вырвалось…

Однажды мы — Мате Залка, Петро Ванченко, Денис Драч и я — осматривали экспонаты гражданской войны в Полтавском краеведческом музее. Особенно сильное впечатление произвели на нас репродукции картин известного художника Миколы Самокиша.

Не знаю, растрогали ли Мате ожесточенные баталии титанической борьбы за власть Советов, или вспомнил свое участие в этой борьбе, но, выйдя из музея и подставив ладонь правой руки солнцу, он тепло сказал:

— И эта рука немало послужила борьбе за свободу народа! Эту руку великий Ленин пожал.

Перед памятью венгерского писателя-коммуниста, легендарного Мате Залки склоняют свои головы побратимы-украинцы.

В селе Белики, где долгие годы жил и работал Мате Залка, открыт литературно-мемориальный музей его имени, а наверху, перед входом в беликскую сельскохозяйственную артель, начертано: колхоз имени Мате Залки.

В апреле месяце 1976 года в селе Белики состоялось многолюдное вече: открывали памятник писателю-интернационалисту, коммунисту Мате Залке.

На открытие монумента прибыли представители Венгерской Народной Республики, писатели из Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, Харькова, Полтавы и все почитатели его светлого немеркнущего имени.

Проникновенным вступительным словом митинг открыл первый секретарь Полтавского обкома партии Федор Трофимович Моргун. Он сказал:

— Мы сегодня чтим память великого венгерского писателя коммуниста Мате Залки, который под именем генерала Пауля Лукача в жестокой борьбе с фашизмом отдал жизнь за светлые идеалы человечества.

Я очень и очень рад, что и мне посчастливилось выступить на митинге с воспоминаниями о моем большом и искреннем друге.

В день рождения Мате Залки — 23 апреля — в Белики к музею и памятнику прибывают рабочие, колхозники, писатели, деятели культуры из Киева, Харькова, Полтавы и соседних районов, чтобы торжественно отдать долг памяти незабвенному Мате Залке.

Не все, понятно, вспомнилось. Не все и мысли на поверхность всплыли.

Одни всплывают, другие тонут…

Все новые и новые мысли, образы появляются. Без мыслей, без надежд жить невозможно…

Сажусь я писать и усталости не чувствую. Ни дрема, ни сон меня не берут. То нужное слово подбираю, то новый оборот с волнением ищу. И лоб тру, и бумагу комкаю — сюжет выпрямляю…

Люблю смех, люблю до безумия! От большой любви к нему на все жертвы иду.

Рад, безмерно счастлив, если я своей удачной юмореской людям смех несу…