Миниатюры с натуры

ПУХОВЫЕ ПОДУШКИ

Вы, скажем, решили написать очерк. Очерк о славных тружениках-хлеборобах.

Значит, поехали вы в колхоз. Поехали пожить, поработать и пописать.

Прекрасные, хорошие люди в колхозах. Кто не ездил, пожалуйста, поезжайте. Уверяю — колхозники встретят вас тепло и приветливо.

Советую — по приезде не замыкайтесь в отдельную, пусть и расписную, хату. Не создавайте себе и отдельно-то уютного кабинетика. Идите на поле, на фермы, к свинаркам, к дояркам…

Не стыдитесь — подсобляйте… Берет доярка подойник, а вы хватайте второй… Доярка садится корову доить, а вы на землю присаживайтесь. Один мудрый человек говорил: «Чтобы глубже жизнь изучить и знать, надо самому на земле посидеть».

Будьте пытливыми, не зазнавайтесь! Обо всем на ферме расспрашивайте и переспрашивайте. Чтобы с вами не было того, что со мной случилось.

Поглаживаю телку и упорно спрашиваю:

— А сколько эта корова молока дает?

Завфермой мне с улыбкой говорит:

— Разве вы не понимаете? Она еще не дает. Она еще яловая…

Словом, радость — вы среди доярок!

Знаю — чудесные доярки очаруют вас. Очаруют и красотой и работой. Они и в работе хороши, и станом стройны, и глаза у них умные: глубоко-карие и глубоко-голубые.

Вот тут пусть вам повезет. Пусть ваш содержательный очерк отразит подлинно человечное. Настоящим украшением засияет женская духовная красота, любовь к труду.

Так вот я и хочу поделиться с вами своими творческими дерзаниями и терзаниями…

Приехал я в колхоз. Мне предлагают: выбирайте, куда вам лучше направиться — на фермы или к механизаторам?

А я пожелал к природе.

— Устройте меня, — прошу, — в места с природной красотой. Чтобы и хата была расписная, уютная. Чтобы и кучерявый садок. Чтобы и глубокий прудок…

— Пожалуйста, — говорят. — Есть такая хата. Есть и садок, есть и прудок. А уж хозяйка радушная! А уж какая говорливая! А уж какая заботливая!.. Пылинка на вас не упадет…

Иду и подпрыгиваю. Уютную, отдельную хатку выпросил. Закроюсь и спокойно поработаю. Вошел в хату, поздоровался.

— Может, вы с дороги отдохнете? — вежливо предложила хозяйка. — Умывайтесь, а я вам постель приготовлю.

Умылся и бросился в чистенькую постель. Лег, начал дремать, а симпатичная хозяйка и спрашивает:

— Может, вам в головах низко?

— Вроде, — говорю, — ничего.

— Не говорите, вижу, низко. Давайте я вам вот эту мягонькую подушечку подложу.

Заботливая хозяйка здоровенную пуховую подушку подсунула.

Положил я голову и завертелся — высоко! Мария Ивановна (так звали и именовали радушную хозяйку) сразу приметила.

— Правда ваша — высоко! Вот я вам поменьше подушечку подложу.

Морока с подушками не скоро закончилась. Слышу, хорошая Мария Ивановна вышла во двор и громко, радостно оповестила:

— У меня!.. Ей-богу, у меня остановился! Уже и лег, уже и дремлет… Приходите!..

После этого вошла в хату, тихонько подступила ко мне и так же тихонько спросила:

— А может, вам подушки и под бока подложить? Вот давайте подложу! Я знаю — полежишь на мягоньком, то и работаешь добренько. Поднимитесь!

Разве станешь вежливой хозяйке, перечить, — поднялся.

Потом снова начал дремать. Мария Ивановна, дай боже ей здоровья, предупредила:

— Подождите, не засыпайте! Я возьму рушничок и мух повыгоняю. Вы только посмотрите, на богородицу — и на ту, распроклятые, понасели!

Выгнала Мария Ивановна мух и вышла во двор. Немного погодя снова входит.

— Извините! Ну, бегут, ну, спрашивают: будете вы картины рисовать или книги писать? Так я за этими разговорами и забыла спросить: вам радио выключить или пусть поет?

— Не возражаю, выключите.

Прошла минута, может, две, может, пять.

— А может, пусть поет? Хорошую же песню передают: «Ой, у лузі, та ще й при березі…»

— Пусть, — говорю, — поет.

Сколько пело радио, не припомню, — в сон здорово ударило. Разбудило легонькое подергивание. Будила Мария Ивановна.

— Стояла я у порога да и подумала: человек с дороги… уморился… А сон — все-таки сон! Пожалуй, я выключу радио.

Выключила Мария Ивановна радио и быстренько выбежала из хаты: чего-то куры закричали. Вбегает:

— Ой, горюшко! Взбесилась наседка — на петуха села! Чтобы ей в борще свариться! Забила мне голову, и я только теперь разглядела — ставни не закрыты! Как вам лучше — закрыть или пусть светло будет?

Закрыла Мария Ивановна ставни, через минуту-другую — грох-грох-грох…

— Вы спите или не спите? Вы как скажете, — отвязать пса или пусть на цепи сидит? А то он, извините, воет и воет… Словно нанялся! Гав и гав над душой…

Наступила тишина, но ненадолго. Разговорчивая Мария Ивановна под самые окна позвала еще более говорливую куму:

— Кума!… Бежите, как будто кто вас в шею гонит. Заходите.

— Да захожу. Здравствуйте!

— Здравствуйте! Садитесь.

— Да сажусь. Звали?

— Звала ж… Слыхали ж… Приехал же!..

— Говорите скорее, кто приехал.

— Описыватель природы.

— Да неужели?.. Как же ему, голубчику, подсказать, как же ему, дорогому, нашептать — пусть опишет нашу природу!

— Какую нашу природу?

— Да вы, кума, не на нашей улице, что ли, живете? Вот наклонитесь, я вам на ухо шепну. Только, кума, упаси вас боже, никому ни слова!

— Да что вы, кума, и пара изо рта не выпущу. Шепчите!

Шептала кума так, что на соседней улице было слышно.

— Вчера, в субботу, смотрю — Одарка по моим огородам бежит. «Куда ты, спрашиваю, так поздно бежишь? Ведь уже все петухи уселись на насест!» — «Бегу, — говорит, — посмотреть, не рвет ли кто-нибудь огурчиков». Кому ты, думаю, глаза замазываешь? Кого ты учишь? Знаем, какого огурчика ты ищешь!

— А кого же она искала?

— Такое, ей-богу, скажете, — кого? Федора! Тракториста Федьку Пивненка…

— Эту историю, кума, я от вас третьей слышу. Так ведь Федор же неженатый, а Одарка незамужняя. Может, они и поженятся?

— Поженятся или не поженятся, а описать надо. Пусть по ночам не бродят. Пускай по моей капусте не ходят, пускай мою картошку не вытаптывают. Я и в колхоз на работу не ходила да все садила, полола, присматривала… Нагнитесь еще, кума!

Мария Ивановна, очевидно, наклонилась.

— Слышите, говорили, чертей нет, а они объявились.

— Где? Господь с вами!

— Да где же — у меня в жите! Посеяла я жито — полоса от хаты и до самых верб тянется. Смотришь, мешка четыре-пять и будет в запасе. Когда еще там будут давать в колхозе, а то свое… Оно, кума, и то взять: поедешь на базар, то утку продашь, то гуску, то курицу!.. Ей-богу, трижды ездила, пока двух поросят продала. То я поеду, то старик. А поехал на базар — вот вам и нет трудодня. Родной кум Петро, вы же его знаете, загордился — как попал в правление, и совесть потерял. Я спрашиваю его: «Бегала на свеклу? Бегала! Дважды бегала и на кукурузу. Так что же у вас, говорю, кум, рука отсохнет, если вы куме и добавите деньков сорок — пятьдесят? Они же не ваши, они же колхозные». Молчит, не добавляет. А придавит горе — кто спасал? Кума! Прибежит, дрожит: «Помираю! Спаси душу! Налей стаканчик!» Что поделаешь — спасаю. Помогаю. Она ведь у меня удается такой кипучей, такой жгучей! Мертвым будешь — ей-богу, оживешь!

Слушайте дальше. Поднялась я сегодня спозаранку скотину поить. У меня же, слава богу, и корова хорошая, и телка в добром теле, и теленочек подходященький, и свинья хорошая, и кабан на сало просится. Будем на вторую пречистую колоть. Но те, очень сознательные, меня часто упрекают: «Виндивидуалистка! — говорят. — Стадо какое дома развела!» Чертей вам, говорю, в пуп! Попробуйте управиться! Хоть разорвись! Только и знаешь: тому есть дай, того напои…

Так вот, я подвела корову к корыту — глядь! — мое жито колышется, мое жито шатается… Кого это, думаю, черти в моей ржи водят? Вижу — двое жито колышут, двое нагибают: один в черной фуражке, другая в белом платке. Скорее привязала корову веревкой к перелазу, а сама украдкой — шав-шав… Стежкой, коноплями, свеклой… Подбегаю — тю! — кого я вижу?

— Кого же вы, кума, увидели?

— Кого же — завфермой! Идет мокрый-мокрющий и заляпанный. Один как перст. А не встать мне, кума, с этого места — издалека было видно: двое. Ближе подбежала — один! Да разве я слепая? Вот вам и говорят — нет чертей! Добегаю. «Григорий Петрович! — кричу. — Здравствуйте! Чего вас бог несет в такую рань? На собрании долго были или в наряд идете?» — «Ходил по росе рыбу ловить. Я, говорит, любитель удочкой поудить». И смеется. Думает, что я уж такая дурочка, ничего и не понимаю. «Ну и что, — спрашиваю, — поймали хоть одну щуку?» Показывает одного карася и две щучки — вот такусенькие! Он показывает, а я себе на уме: «Показывай, говори, болтай!.. Рыбу ходил ловить?.. Знаю, какую ты щуку в моем жите ловил! Не твоя я жена, я бы с той щуки всю чешую о твою голову сбила бы!»

Подошла ближе и говорю: «Григорий Петрович! Пусть уж я такая-сякая… виндивидуалистка! Но за что же мою дочку Олимпиаду обижаете? Олимпиада на вашей ферме второй месяц в списках состоит. Пришла она домой, упала, залилась горькими слезами — шесть трудодней записали. Хваленой Гальке — четыреста! Наталке — шестьсот! А вот той острой на язык, вот той вербе Варьке — аж восемьсот тридцать. А моего ребенка словно горячим кипятком ошпарили — шесть трудодней отвалили! Как на смех! Григорий Петрович, вы же в нашем углу живете, человек хороший, образованный. Лекции читаете — молодежи везде дорога! А разве моя Олимпиада не молодежь? Молодая, красивая, чернявая… У нее же не десять рук. Надо же и на ферме побывать, и на базаре кое-что продать, и скотину дома накормить. Пожалейте девушку, добавьте трудодней! Пусть не ревет!…» Глянул он на меня — как рублем подарил — и говорит: «Ваша Олимпиада на ферме не работала, она мимо фермы на базар ходила. Пусть на базаре трудодни и начисляют». «Тьфу! — думаю. — Никакого от тебя проку! И ты туда же!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Встал я, оделся — и быстренько к дверям. Царапанье по ставне остановило.

Мария Ивановна в среднюю ставню скреблась.

— Вы слышите или не слышите? Извините, заболталась я тут с кумой и забыла спросить: будить вас или вы будете еще почивать?

— Напочивался, — говорю. — Пойду.

— Куда?

— На ферму, к дояркам отправлюсь. Пойду и в поле, к механизаторам. Буду работать. Буду о скромных и честных, тружениках очерки писать.

— А про нас? Нашу природу опишете? — с интересом спросила кума Марии Ивановны.

— А как же! — говорю. — Опишу!.. Напишу и про вашу природу!..