Неждана

Глава 2. Сорока прилетела, или Как Власа приворожили

Когда шла Сорока замуж за вдовца Власа с такой оравой детей, все она понимала, на что себя обрекает. Но Влас и в тридцать восемь годов был жених завидный — дом крепкий старого Василя ему достался, три коровы да две лошади в хозяйстве всегда были, еще с дюжину поросят, а уток, курей да гусей никто не считал.

Борода тогда у Власа была густая темная, глаз вороний ярко блестел, шея крепкая — что у быка. А коли бочонок пива мужик на праздник с друзьями выпьет, так не упадет, разум не потеряет. Сам до крыльца резного дойдет, в канаву придорожную не скатится.

Бабу свою прежнюю Влас тоже не обижал. Не баловал, конечно, Дарену шелками да смарагдами, но и вожжам по деревне во хмелю не гонял, как прочие.

Так что, на вдового Власа даже девки молодые в Поспелке заглядывались.

Сорока первой не растерялась, к Щекочихе раньше других побежала, приворот любовный на свадьбу упросила сделать. Щедро она тогда бабке серебряным рублем заплатила, да еще лисью шкуру и монисто звенящие поверх условленной цены добавила. Не бралась сначала старая черную нить меж пальцами заплетать, мед с кровью мешать, заговоры над травами скороговоркой нашептывать.

Говорила, что обождать с приворотом надо, пока Влас по Дарене хотя бы семь седмиц не отгорюет. Только тогда можно новые две свечи в одну туго скручивать да палить ими бересту, где имя процарапано.

Но Сорока тоже не вчера родилась, она уже двадцать шесть весен одна прокуковала. Знала, что, коли промедлит, да обычаи печальные соблюдать Власу дозволит, другая, более хваткая баба, а то и девка, мужика в раз захомутает. Чай, Щекочиха не одна в Поспелке, кому привороты на вдовцов заказывают.

Взять вон еще хоть Кокошку хромую или Липоньку пучеглазую — каждый про них знает. Но Липоньку и Кокошку Сорока боялась. Кокошка платка не носит, патлы у нее седые, реденькие — лысиной в потолок светит. Ногу короткую рывками подволакивает, да так качается, что того гляди — на бок завалится или на тебя прям упадет. Родинки у нее на лице, как мухи жирные, по лбу, по щекам расселись, а самая поганая муха— та под носом.

Липонька, тоже нехороша — завывает страшно и глаза свои круглые таращит, зоб у нее еще большой. Липка до крови жадная — много для колдовства своего просит кровушки нацедить, цельную чашку. А чтобы кровь быстрее текла, раны режет глубокие. Одной девке, говорят, ножом своим грязным чуть мизинец не оттяпала. Рука потом почернела и распухла, мать невесты долго тот порез травами лечила, гною с него полведра выкачали, но руку девке все ж таки сберегли. Правда жених, на которого глупая ворожила, сбежал, — забоялся чего-то.

Жили бабки-колдовки далеко: Липонька — на болотах, а Кокошка — в дальнем лесу — даже идти туда Сороке было боязно. А гнус? А трясины? А медведи да кабаны? Вдобавок черти с кикиморами, мавки, ауки…

Щекочиха, пусть и старая, неопрятная, дымом горьким прокуренная, жуть, как до денег охоча, да чулки вязаные полосками наизнанку носит, все равно уж с ней проще сладить, только рубликом позвени. Ну, и бежать до Щекочихи — всего-то четыре двора, да через мосток и под горку. А на опушке леса у дома бабки из страшного — только красные мухоморы да яма помойная вонючая. Ну, и еще череп коровий с рогами на столбе приколочен, как полагается, паутина седая меж кустами с волчьей ягодой развешана. Так то — просто, чтобы мальчишек глупых пугать. Ибо, не фиг — как говорится…

Сотворила Щекочиха обряд свой колдовской. Бересту с именем Власа спалила, пепел меж пальцами растерла, на полу земляном затоптала. Плюнула сверху, отвара ведьмачьего плеснула, три капли крови Сорокиной с ножа уронила в лужицу да снова все затоптала.

— Свари кашу крутую с изюмом сладким да иди в избу к Власу, как отец его к старшей дочери за реку уедет, — наставляет Щекочиха девку — перестарку.

Сорока головой кивнула, запомнила.

— А вдруг не уедет? — икнула она.

— Уедет, то моя забота, — отмахнулась Щекочиха. — Не перебивай.

Сорока послушно кивнула.

— Днем иди, пока Влас в поле боронит, ничего не бойся, — бабка продолжила.

Сама глиняную плошечку махоньку Сороке в руки подсовывает:

— Мед тут цветочной на крови твоей замешанный, не забудь им губы помазать, когда — потом скажу.

Сороке боязно, да снова кивает.

— Войдешь в избу, детей кашей угости по-соседски, да смотри, чтобы все отведали, хоть по ложечке — Щекочиха уже новое задание обсказывает.

— Потом сбитень на меду завари, да поторопись, пока Влас с поля не вернулся, — бабка далее наставляет. — Корицу, гвоздику щедро клади — не скупись, травки моей туда тоже подсыпь, гвоздика все другие запахи и вкусы перебить должна.

Сорока запоминает — пока вроде несложно все.

— Напои детушек, вели им спать ложиться, — Щекочиха уже к следующему переходит.

— А коли не захотят спать? — испуганно спросила Сорока.

— Если сбитень правильно заваришь — захотят, уснут крепким сном до следующего утра, — не понравился вопрос бабке, зло ответила.

Сорока вздохнула:

— Все выполню, как скажешь.

— То-то, — Щекочиха пальцем пригрозила и продолжила. — Как Влас с поля вернется, его тоже той кашей накорми, сбитнем напои.

Бабка говорит, а сама травки какой в мешочек насыпает, завязала шнурочком и в руки гостье сует.

Боится уже Сорока, что перепутает все, собьется.

— Дитям малым по полкружки наливай, а за Власом смотри, чтоб до донышка выпил. Запомнила? — Щекочиха строго спросила.

— Кашей детушек угостить, сбитню наварить, травки насыпать, Власа до донца напоить, — все верно повторила Сорока. — А когда мед по губам мазать?

— Не перебивай! — прикрикнула бабка. — Дальше самое сложное, внимательно слухай, — Щекочиха палец костлявый вверх подняла.

— Как начнет Власа в сон с травы клонить, на постелю его веди, раздень и уложи. Вот тогда губы себе в меду намажь, свою одежу скидай да рядом ложись.

— Ой, матушки мои, — всплеснула руками девка. — Соромно.

— Соромно в двадцать шесть годков с девичьей косой по деревне ходить, — жестоко напомнила Щекочиха.

Гостья носом шмыгнула с обиды, да смолчала.

— Лучины все загаси, чтоб темно в избе было — то важно, — Щекочиха подробно все обсказывает.

Сорока кивает.

— Начнет он тебя в ночи Даренкой кликать, не спорь, отвечай только: «Да, мой ясный» и по волосьям гладь. Справишься? — Щекочиха прищурилась.

— Справлюсь, — Сорока свекольным цветом залилась, да и на это согласилась.

— Утром встань пораньше, умойся, нарядись, завтрак на всю семью приготовь, проснутся — накорми и улыбайся всем, Власу не перечь, детушек нахваливай, — бабка уже зевает, как ей скучно такие простые вещи девке растолковывать.

— И тут справлюсь, — Сорока кивает.

— Ну, значит, тогда все и сладится, — снова зевнула Щекочиха. — Ступай ужо.

— А… — Сорока главное спросить хотела, да стеснялася. — Под венец когда?

— Ежели за две седмицы не позовет, то скажи Власу, что тяжелая ты, — тогда точно сбудется, он мужик совестливый. — Щекочиха уже подталкивала девку на выход.

— А коли обман мой вскроется? — не унималась Сорока.

— Да, к тому времени уж так и будет, поди, — Влас справно свое дело знает, — Щекочиха уже теснила гостью на крыльцо. — Губы тем медом каждый вечер перед сном мажь, не забывай. Заговоренный мед закончится- можешь потом обычным мазать. Привыкнет он к медовым губам — других не захочется.

— А коли все ж таки не понесу за две седмицы? — упрямо спросила Сорока.

— Тогда сызнова приходи, заново научу, что делать надобно, — Щекочиха сдвинула локтем девку на ступеньку вниз. — Ступай. Все сладится.

Сделала Сорока все, как Щекочиха ей велела, да, и вправду получилось.

Только Нежданка двухлетняя кашу не ела, даже не отведала, сбитню не пила — не смогла ее Сорока ни уговорить, ни заставить. Девчонка ухала совенком, медведем ревела, кусала зверенышем чужие руки — пришлось на сеновал отнести, чтоб в избе других не будила.