Нет звёзд за терниями

Глава 10. Гундольф. Ошибки и последствия

Он совершил страшную глупость.

Начать с того, что даже не задумался, может ли приглянуться девчонке. Очевидно же было, что нет: она молода совсем, и он должен казаться ей стариком. Да и она у него чувств не вызывала, ну, может, кроме жалости. Она ж и на женщину-то похожа не была! Проявил доброту — и получил проблемы.

Что дело неладно, стоило понять ещё тогда, когда Кори что-то сотворила со своим вечным гнездом на голове. До того девчонку не заботило, на кого она похожа, и вдруг пропала на целый день, хотя обычно за ними с мальчишкой хвостом ходила. Гундольф видел её издалека то на берегу, то на палубе, и рядом всё время была Эмма. Видно, Кори обратилась к ней за помощью.

Он ещё, дурак, по голове её погладил и похвалил волосы. Они правда стали выглядеть прилично впервые с того времени, как девчонка появилась на этом берегу. Ведь из вежливости только и сказал, а потом удивлялся ещё, чего она весь следующий день с него глаз не сводила. Он буквы на песке писал, ей и Флоренцу показывал. Мальчик почти половину запомнил, умница такой, на лету схватывает, а Кори и не глядела на песок и отвечала невпопад.

А этой ночью он проснулся от того, что она его целовала.

Совсем неумело — это он без труда мог определить, но пылко, с таким жаром, будто это её самое большое желание на свете. Гундольф не смог остаться равнодушным, к тому же и не понял сразу, явь это или сон. Он ответил ей прежде, чем успел подумать, но в следующее мгновение опомнился и отстранился.

— Ты что ж это творишь? — спросил он.

А она так смутилась и испугалась, что ещё её же пришлось успокаивать. Гундольф сел, обнял Кори за плечи, и было ему и жалко, и неловко.

— Девочка, ну зачем тебе такой, как я? Ведь я тебе, наверное, в отцы гожусь. Лет-то тебе сколько?

— Это неважно, — тихо ответила Кори. — Какая разница?

— А такая, что ты совсем ещё юна, да и меня не знаешь толком. Ну куда торопишься?

— По-твоему, я дитя? Мне не меньше двух десятков лет!

Гундольф удивлённо поднял бровь.

— Не меньше? Ты что же, не знаешь точно?

Плечи под его рукой дрогнули, Кори будто сжалась вся. Видно, что-то задел в её душе этот вопрос.

— Там, откуда я родом, годы никто не считал, — горько прозвучал ответ. — А после я прикинул… прикинула…

— Ох, горе ты моё, — вздохнул Гундольф. — Ложись-ка спать. А об этом, считай, я уже забыл.

Но она потянулась к нему в отчаянном порыве, обняла неловко, стараясь не прикасаться правой рукой. Зашептала:

— Пожалуйста…

И вот что тут будешь делать? Какие найти слова для бедной этой девочки, чтобы не обидеть?

— Не нужно, Кори, — попытался Гундольф. — Ты пожалеешь потом.

— Нет, нет, не пожалею! Ты не понимаешь, ведь на меня никто больше не посмотрит! Никто, никогда!

— И ты от отчаяния, значит, решила, что и я тебе сгожусь? Девочка, ты молода, ещё встретишь того, кого полюбишь…

Вместо ответа она вновь неловко прижалась к нему губами. Сегодня она пахла морем и ещё немного — солнцем. И с лица её на щёки Гундольфа текли слёзы. Ну как было прогнать такую?

В прошлом у него были женщины, но ни к одной он не ощущал такой щемящей нежности, как к этой девочке, которую никто ещё не любил. И это ему совсем не нравилось.

Он предпочитал других. Невысоких, с пышными формами и плавными движениями. Светловолосых, а лучше рыжих. И обязательно из тех, что не станут настаивать на втором свидании.

Потому что ему самому повторять никогда не хотелось. Иногда уже на середине он думал с тоской, зачем это затеял, и дождаться не мог, когда уйдёт. Его друг, Отто, ворчал, что Гундольф всегда выбирает неподходящих — тех, с кем семью не построишь. Так ведь зачем ему семья?

Если в жизни что-то переменится и Грета, наконец, поглядит на него, он должен быть свободен и не связан обязательствами. И всё шло гладко, пока не появилась эта девочка.

Он целовал её нежно, чтобы не напугать. Кори и так, он это чувствовал, дрожала и боялась дышать. А без повязки, сдавливающей грудь, не так уж и плохо у неё оказалось с формами. В каюте было темно, но и не обязательно видеть всё глазами, если есть руки и губы. Они многое могут подсказать.

Потом Кори рванулась в сторону и прошептала:

— Хватит… наверное, мне правда лучше вернуться на своё место.

— Ну нет, — сказал он. — Теперь я и сам тебя не отпущу.

А сейчас, глядя на эту девочку, спящую у него на плече, он страшно жалел, что так ответил. И что, спрашивается, могло так затуманить ему голову? Она не была похожа на остальных, на тех, кто поутру отпускал его с лёгким сердцем и ничего не требовал. Ещё выдумает себе невесть что, а может, даже и с ним захочет отправиться — что он тогда будет делать? Как объяснить ей теперь, после всего, что любит он другую?

Даже в юности у него хватало ума избегать подобных девиц, а тут допустил оплошность. Его сочувствия могло хватить на ночь, но уж никак не на всю жизнь.

Он легонько провёл пальцем, отводя тёмную прядь, упавшую наискосок, и Кори открыла глаза. Улыбнулась, и всё её лицо будто осветилось. Он и не видел её такой прежде.

— Послушай… — нахмурясь, проговорил Гундольф, не зная, как начать.

Тут он увидел, как в синем взгляде появляется тревога, а улыбка отступает, будто волна с прибрежного песка. Заводить разговор тут же пропало желание.

— Спросить хотел, рука не болит? — произнёс он, стараясь, чтобы это прозвучало заботливо. — Всё же тут места для двоих не очень много, может, неудобно тебе.

— Нет, — прошептала Кори, качая головой, и вновь улыбнулась несмело.

Она, видно было, хотела его поцеловать, но не решалась. И встать не решалась, смущаясь дневного света. Ничем эта девочка не напоминала тех пресыщенных и уверенных в себе дам, от которых так легко было уходить без лишних объяснений.

Надо бы помягче с ней поговорить, подобрать слова. Да и не сейчас, одеться бы сперва. Только полный осёл начинает выяснять отношения, не имея возможности сбежать за дверь, когда обстановка накалится.

И оставлять эту бедняжку смущённой и растерянной тоже не хотелось. Она ведь всего-то и надеялась ощутить себя желанной хоть раз в жизни, уж эту-то малость он мог ей дать.

И он притянул её к себе, коснулся губами бережно, собираясь на том и поставить точку, но подходящий момент всё никак не наступал. Гундольф и сам не заметил, как погрузился в её тепло, и вскоре поводов для сожалений стало в два раза больше.

Часом позже Гундольф сердито чистил зубы на палубе, размышляя о собственных промахах. Порошка здесь не было, местные использовали золу или мелко смолотую соль, но хоть щётку он с собой догадался прихватить. Остальные пользовались тряпицами.

Кори прошла мимо, улыбнувшись так, что сердце заныло. Сразу нужно было всё выложить как есть, а не тянуть.

А если подумать, ничего не мешало сознаться прямо хоть сейчас, не подбирая слова. А потом уйти и забыть, как тягостный сон. Что ему за дело до переживаний случайной девчонки, с которой и не свидятся больше? Он ведь о ней и не знал, считай, ничего, чужие люди. И всё-таки дело было, раз совесть ела поедом.

Погрузившись в размышления, Гундольф не сразу заметил происходящее на берегу. Народ собирался, обсуждали что-то, размахивая руками. Всё громче становились голоса. Привлечённые шумом, подходили новые поселенцы, да там и оставались. И в центре всего этого почему-то оказалась Кори.

Сплюнув за борт, Гундольф поспешил спуститься.

— …да как не знать — знает он наверняка!

— Сознавайся!

— Выкладывай, что знаешь! — звучали раздосадованные голоса.

— Что тут такое происходит? — спросил Гундольф, пробираясь сквозь толпу.

— Да из-за Ника всё, — пояснили ему.

Этот парень так пока и не вернулся. Тут, в небольшом поселении, все приходились друг другу роднёй, и конечно, тревожились. Гундольф, к стыду своему, особо не прислушивался и вообще держался особняком, всё больше с Кори и мальчишкой, подальше от жадных взглядов местных дам и докучливых стариковских расспросов. Так что пропажа Ника его не затронула, тем более что местные вроде решили, городские долго готовят товары. Такой цветок не обменяешь на одни ботинки или пару мисок, а нужного запаса на складах могло не оказаться, вот и пришлось ждать.

А некоторые даже считали, что Ник мог попросту устроиться в Раздолье и всё вырученное за цветок оставить себе. Что ж, может, и они были правы. Гундольфу не довелось знать парня, но ясно было, с каким соблазном тот столкнулся. Не каждый одолеет, да и не обвинишь, пожалуй.

Только старый Стефан в такое не верил и накануне, подкрутив жабу, чтобы выдержала долгий путь, отправился по следам пропавшего. А вот и его лысая макушка блестит в толпе — вернулся.

— Мало не до Раздолья доехал, — размахивая руками, воскликнул старик, — и ничего! Ясно, что товары в один день не подготовят, Нику ждать бы пришлося, да сколько ж можно ждать? Думал, жаба его сломалася, да он как сквозь землю провалился вместе с ней. В нашем месте след остался свежий — значит, парень был там, машину ставил, после в город пошёл, а дальше что? Уж наверняка случилося что неладное, и не зря разведчики тут крутилися. Ещё и в аккурат после того появилися, как Ник до Раздолья должен был дойти. Пусть этот парень выкладывает, что с нашим Ником сделали! А ну, живо говори, паршивец!

— Ну-ка, дайте мне спросить.

Гундольф подошёл к Кори, поглядел в растерянное лицо и произнёс:

— Ты правда что-то знаешь о том, где Ник? Если хочешь, мне наедине скажи, а я остальным передам.

— Нет, я не знаю, — тихо прозвучало в ответ.

— Ну и всё, не знает парнишка, — заявил Гундольф остальным. — Хватит его пытать. А Ника вашего не бросим, приведём из Лёгких земель помощь. Даст Хранительница, отыщем.

Он обнял Кори за плечи и вывел из толпы под недовольное ворчание.

— Зря веришь такому! — бросил кто-то вслед.

Флоренц увязался за ними, и по лицу его было видно, что с решением Гундольфа он не согласен. Но возразить не решился.

Рядом с мальчишкой, конечно, ни о каком разговоре не могло идти и речи. Половину дня они ловили рыбу, потом разучивали буквы. Когда солнце ушло и разбирать написанное на песке стало трудно, Гундольф принялся рассказывать истории о своём мире. И всё это время он чувствовал на себе восторженный взгляд Кори и понимал, что совсем такого не заслуживает.

Так что когда за ними закрылась дверь каюты, он уже твёрдо знал, что сейчас расскажет правду.

Гундольф завёл светляка, сдвинув рычажок, чтобы тот не взлетал. Повернулся к Кори, поглядел в это счастливое лицо, вздохнул и сказал:

— Ты знаешь вот, что такое чучело?

— Нет, — помотала головой она. — А что?

— Так вот, слушай. Помнишь, рассказывал я, как жил у моря? Снимал угол у старика, он прежде был капитаном, грузы вдоль побережья возил. И у него над столом сидела птица. Морская, белая, красивая, глаз блестит, клюв раскрыт, крылья распахнуты. Вот-вот крикнет что-то, да и улетит в раскрытое окно навстречу шторму.

Кори слушала с интересом, глядя внимательно, но явно не понимала, к чему клонит собеседник.

— Да, с виду эта птица была как живая, но на деле от неё остались только перья да шкура, набитая то ли мхом, то ли опилками. И проволочный каркас, чтобы удерживать шею и крылья. Вот это и есть чучело.

— Забавная история, — сказала Кори, улыбнувшись, — но к чему она?

Улыбка совершенно преображала её лицо. Гундольф теперь даже и не мог понять, как это раньше принимал Кори за парня. Впрочем, может, он сейчас так думал оттого, что уже знал, как она выглядит под одеждой. Ох, ну вот опять мысли повернули не туда!

— А дело в том, что я сам в каком-то роде для тебя чучело, — сказал он. — Ты глядишь этими вот сияющими глазами, и не знаю уж, кого ты видишь, да только я и вполовину не так хорош. Тебе нравятся перья, а что внутри, ты не знаешь, да и знать не хочешь. Набила мою шкуру какими-то своими представлениями и думаешь, что поймала живую птицу.

— Главное я знаю, — возразила Кори. — Таких, как ты, здесь не бывает. Каждый печётся о своей выгоде, а ты другой.

И нахмурилась, закусив губу. Хотела что-то добавить, но не решалась.

Гундольф вздохнул. Ему казалось, он подобрал хорошее сравнение, но понимать намёки, похоже, эта девочка совсем не умела. И теперь он мучительно пытался придумать что-то ещё, что не звучало бы совсем уж обидно, торопясь и тревожась, как бы Кори не опередила его и не поспешила с признаниями. Совсем не хотелось такое выслушивать, и вдвойне грубее потом покажутся его слова.

И конечно, он промедлил. Она подошла — так близко, что ещё один шаг между ними бы не поместился — и спросила:

— Скажи, ведь я для тебя что-то значу, правда?

И поглядела испытующе, но вместе с тем так, будто уже была уверена в ответе. Брови хмурились, а во взгляде мешались радость и ожидание, и эту радость он сейчас должен был погасить.

— Говорю же, — мрачно сказал Гундольф, отступая, — всё ты себе выдумала. Одна ночь — это и всё, что у нас с тобой могло быть, поняла ты? Ничего нас не связывает. И чтоб ты знала, я другую люблю.

К концу этой речи Гундольф себя ненавидел, потому что казалось, он бьёт Кори каждым словом. Она отступила, плечи подняла боязливо, а лицо сделалось таким, будто что важное потеряла. Обнять бы её, утешить, да как утешишь, если сам и причинил эту боль.

— Почему же ты не сказал мне раньше? — тихо и жалобно произнесла Кори.

— Стоило бы, — согласился Гундольф. — Да всё никак подходящее время не наступало. Вспомни, я ведь пытался.

— Как же так? — спросила она, обхватывая себя руками. — Как же так?

Он лишь пожал плечами.

— И как ты можешь говорить, что любишь другую, если предал её?

— А никакого предательства и нет. У неё своя семья, своё счастье. А всё-таки помани она меня хоть пальцем, я в ту же минуту о других забуду. Мне жаль, девочка, очень жаль, и хотел бы я, чтоб оно вышло иначе, только никто мне рядом не нужен. Ни другие, ни ты.

Он ожидал слёз, упрёков, или, что хуже, уговоров. Но Кори молча потянула одеяло со своей койки и направилась к двери.

— Ты куда это? — спросил Гундольф.

— Посплю эту ночь на берегу.

— Погоди, лучше уж я. Это ведь моя вина.

— В этой каюте я оставаться не хочу, — сказала она твёрдо и вышла.

Гундольф маялся без сна до середины ночи. Ведь всё сделал правильно, так отчего же будто камень лёг на грудь?

Прежде, если было тяжело, если одолевали беды, он представлял Грету. Рисовал её мысленно, чёрточку за чёрточкой: осеннюю листву волос, глаза цвета серого неба и тёплую улыбку, согревающую сердце, точно луч солнца. Но сейчас этот образ тускнел и рассыпался. Зато Кори, стоило подумать, вставала перед глазами как живая, да ещё и глядела с укором. Что за досада!

Гундольф перевернулся на другой бок, чтобы не видеть соседней опустевшей койки, и тут в голову пришла мысль: а Грета для него самого — не такое вот чучело? Ведь тоже упорно видел в ней, что хотел. Девичью мягкость, ранимость даже, улыбчивость. Улыбалась-то она и сейчас, но вот мягкой давно не была. Однажды она сражалась, чтобы защитить собственную дочь и Марту, и отнимала жизни ради этого. Да он сам ещё никого не убил! По крайней мере, надеялся на это. Стрелять-то приходилось, но Гундольф всегда старался целить мимо.

А в мечтах воображал себя героем, спасающим Грету от зла. Вот только в жизни она первая с любой бедой разделается, помощи ждать не станет.

И дома с ужином такая, пожалуй, сидеть не будет. Это Грета из его грёз могла кого-то встречать вечерами в тёплом доме, наполненном вкусными запахами, принимать с улыбкой шляпу и пальто. Настоящая же Грета пропадала в школе — воплотила-таки свою безумную затею, взялась обучать хвостатых грамоте. Они приходили к ней, и старые, и малые, и их пальцы, такие ловкие в чужих карманах, неумело выводили буквы на меловых досках.

И даже по вечерам, когда любой другой падал бы с ног от усталости, Грета всё-таки не шла домой, а сперва обходила с десяток домишек в самом бедном квартале. Там всегда в чём-то нуждались: в лекарствах, в еде, в дровах, а то и просто в добром слове.

Ей нередко помогала дочь — а где дочь, там неизменно держался и парнишка, ставший Грете вроде сына. Готов был защитить от грубых слов, от недобрых взглядов, если придётся. Полукровкам в их мире живётся несладко, даже если в друзьях сама Марта.

Да, Грета больше не одна, и вряд ли когда-нибудь останется в одиночестве. И он, Гундольф, всегда будет не более чем старым другом, не близким даже, а так. Ну и что ж, ему и этого довольно.

Наконец стало ясно, что выспаться не выйдет. Он сел на койке, уронив лицо в ладони, вздохнул и вспомнил о руке Кори. Справилась она сама или страдает сейчас от боли, из гордости не приходя за помощью?

Гундольф сунул ноги в ботинки, взял светляка и решительно вышел наружу.

Он обошёл всю левую часть побережья, затем правую. Потом ещё раз сходил туда и сюда, в этот раз зайдя дальше, но следов Кори нигде не обнаружил.

Тогда он сел на причале, старательно прогоняя подступающую тревогу, и принялся ждать рассвета. Может быть, он не заметил девочку за каким-то камнем, может, она сама от него пряталась. Или передумала сходить на берег, ушла к Эмме. Но ведь не стала бы она с горя прыгать в воду? Что за глупости, конечно, она не из таких. Да ещё одеяло взяла, кто же топится с одеялом.

А когда пришёл новый день и первые поселенцы сошли на берег, чтобы заняться привычными делами, они заметили то, чего не разглядел Гундольф. Механическая жаба, стоявшая обычно между двух валунов и кажущаяся третьим, пропала. И взять её, выходило по всему, мог лишь один человек.

Должно быть, Кори вернулась в свой город — чего ещё ей было тут ждать? Пешим ходом до Раздолья далеко, в одиночку идти опасно, вот и позаимствовала жабу.

Народ негодовал. Гундольф пытался успокоить людей как мог. Говорил, всё равно ведь половина собиралась с ним к Вершине, им жаба не понадобится, а остальным позже пришлют какие-то механизмы взамен, если и они не надумают уходить.

Назавтра и думали выдвигаться, чтобы прийти с запасом. Ночь провести в убежище, а день встретить уже в другом мире. А теперь вместо сборов — ругань да возмущение.

Флоренц сидел рядом, огорчённый.

— Эх, — сказал он, — и чего только я сам не додумался взять жабу да сбежать в Раздолье? Соврал бы, что мне семнадцать, и как раз взяли бы на место разведчика. Этого Кори ведь не ждут, правда, раз его в море скинули? Значит, место свободно.

А ведь мальчик прав. Кори, пожалуй, опасно было возвращаться назад. Хотя, может, она умолчала о чём-то, что меняет суть дела. Вот ещё из-за этого ломай голову…

— А я говорил, зря ты парню веришь! — сердито сказал кто-то рядом.

Гундольф поднял глаза и увидел старого Стефана.

— Он точно ведал, что с Ником нашим сталося! — продолжил старик, сжимая кулак. — Вот же проходимец, паскуда, дрянь такая!

— Да почему ж ты так думаешь? — устало спросил Гундольф.

— А как, дурья твоя башка, он с жабой-то справился?

— Ну, в городе, должно быть, научился управлять разными механизмами.

— Научи-и-ился! — передразнил старик. — Жаб таких ток две на свете и было, у меня да у Ника, и обеих я смастерил. И ни на какие другие механизьмы они не похожие. Так вот чтоб на мою сразу сесть да поехать, этот паршивец должен был уже такую где-то видать. Помяни моё слово, Ник угодил к ним в лапы, и жабу они со всех сторон обкрутили. Ишь как ловко удрал этот гад, шума даже не слыхал никто! Ещё ж и топлива целую кучу спёр — как дотащил, хотел бы я знать!

Подошли и другие поселенцы, привлечённые этими словами.

— Да и я чуял, подозрительный разведчик этот! — с гневом заявил один. — Пытать его надобно было, а теперь упустили.

— Так если всё из-за цветка завертелось, нам такой у себя держать, пожалуй, опасно, — тревожно сказала одна из женщин. Гундольфу она запомнилась тем, что выражение её лица всегда оставалось настороженным, будто поселенка непрестанно ждала беды.

— Да завтра я его и унесу, — ответил Гундольф. — Уж за день-то ничего не случится.

Спорили-спорили, да и решили, что к Вершине лучше выдвигаться прямо сейчас. Многие боялись, Кори выложит в городе всё, что знает, и налетят раздольцы. Врата в другой мир — шутка ли. Да городские на уши встанут, а что решат, неясно ещё.

Половина поселенцев, наскоро собрав нехитрые пожитки, готовилась уйти. Все толпились на берегу, обнимались, прощались, не зная, скоро ли свидятся. Те, что оставались, думали увести корабль на новое место, чтобы разведчики не сразу нашли, а если повезёт, не обнаружили и вовсе.

Флоренц заплакал даже, бедняга. Готовился к прощанию, но не ждал, что это случится на день раньше. Крепился, стискивал зубы, а всё же пустил слезу.

— Если попадёшь в мой мир, я тебе всегда буду рад, слышишь? — сказал Гундольф, потрепав мальчишку по плечу. — Не думай, что о тебе забуду. И удачи в поисках брата.

Но вот и эти тягостные минуты подошли к концу. Забросив котомки за плечи и подхватив узлы, поселенцы двинулись неспешно к востоку, в сторону Вершины Трёх Миров.

Всё-таки пешим ходом идти оказалось дольше, чем ехать. Стефан, что удивительно, от Гундольфа не отставал, но некоторые старики едва плелись, даром что с пустыми руками. У части поселенцев и ботинок не оказалось, шли босыми, а острые камни на этой дороге — не то же самое, что прибрежный песок.

Да ещё докучал ветер. Маску Гундольф отдал одной из женщин, старухе, что едва дышала, а сам натянул воротник, но тот не спасал от всех бед. Ветер, налетая порывами, швырял в лицо горсти пыли. Промедлишь зажмуриться, и глаза режет так, что слёзы ручьями.

Тёмной громадой встала впереди Вершина. У подножия белел, изгибаясь, обманчиво-хрупкий стебель лозы с небольшим холмиком под ним, обложенным камнями. Путники подошли к последнему пристанищу господина Ульфгара.

Долго поднимались в гору, поддерживая стариков. Садились передохнуть, укрываясь за камнями от ветра, особенно яростного тут. А когда вышли, наконец, к плоской макушке, у Гундольфа даже дыхание перехватило от ужаса.

Потому что врат больше не было. Лоза первой арки, изломанная у основания, измочаленная и оторванная напрочь, лежала на земле. И вторая арка больше не вздымалась к небу: её придавливало накренившееся тело механической жабы, хрупкий белый стебель полз из-под брюха. На боках машины появилось немало свежих вмятин, глиняные нашлёпки осыпались. Лозы, которые не всякий топор мог перерубить, не поддались легко, но всё же не устояли перед натиском тяжёлого механизма.

— Кори, да зачем же ты?.. — прошептал Гундольф.

Зажмурившись, он тряхнул головой, надеясь, что это морок, видение, рождённое усталым и измученным сознанием. Но когда открыл глаза, ничего не изменилось.