Лёжа на спине со спутанными руками, прижатыми к телу, он попытался ослабить ремни.
— Да стой ты, не бойся! — прозвучало за спиной. — Я ж зла не желаю те, я те помочь хочу! Ты не беги ток и не дерися! Обещаешь, что не будешь? Ремни я сыму, погодь.
Гундольф решил довериться (выбора особо-то и не было), и человек не обманул. Невысокий, суетливый, сморщенный, как мятый лист, и лысый, как коленка, он ослабил путы и помог подняться на ноги.
— Не мог нормально сказать? — проворчал Гундольф, стягивая маску и потирая ушибленную щёку. — Чего сразу набрасываться?
— Так а я ж чего? — развёл руками старичок. — Я ж те сразу кричал, стой, мол. И чего бежать, не понимаю. Ты вот скажи, есть здеся ещё такие, как ты, аль ты один? И кто тя послал-то, неужто сама Хранительница?
Путник задумался, не зная, стоит ли выкладывать незнакомцу всё как есть, или лучше уйти от ответа.
— Не доверяешь, значит, — хмуро кивнул старик и почесал в затылке. — Так послушай. Проезжал я туточки вот столько дней назад…
Он выставил растопыренную пятерню, затем, подумав, прибавил и вторую руку с поднятым указательным пальцем.
— Так вот, неподалёку от горищи этой чужака нашёл. Не по-нашенски одет, то есть, чистый больно слишком, да не в обносках, хоть и поистрепался маленько. Ну, подумал я, вродь как из Раздолья человек, откуда ж ещё у нас такой. А за спиной у него цвяток, вот как у тебя точь-в-точь. С этаким богатством никто вот так запросто не ходит, ежели есть умишко в голове. Ну, я пока соображал, что он здеся делает, он сам сообразил, что я не враг ему. Так вот, говорит, увидите наших — предупредите, чтоб не совалися, значит.
— А где ж он, человек этот? — спросил Гундольф.
— Так помер. Израненный был, да ещё полз долго, без воды. Я и так уж думал, он не дышал. Бред какой-то нёс про другой мир, значит, ну, думал я, от жары да от ран. Да ток цвяток этот — с такими ж и раздольцы не ходют, если не придумали чего нового. Ты, парень, скажи вот, есть другой мир али нету? Али я зря тут как дурень ошиваюся да таких, как ты, выглядываю?
Гундольф подумал ещё немного. Старик не выглядел опасным соперником, да и не хитрил вроде. Наверное, что-то ему открыть и можно.
— Не врал тот человек, дед, — ответил он. — Другой мир и вправду есть.
— Чего ж вы лезете-то к нам, ась? Как для помощи, гляжу, слабоваты. Земли отнять хотите? Так паршивые они.
— Земли у нас и своей хватает, — терпеливо пояснил Гундольф. — Узнали вот, что тяжко здесь живётся, да и решили посмотреть, остался ли кто живой. Может, и вправду помочь сумеем.
— Так Хранительница вас сюда спосылает, али кто? Иль брешут старые байки про Мильвуса Пресветлого?
Старик глядел с надеждой. О каком, интересно, Мильвусе он толковал? Имя казалось знакомым, но припомнить не удавалось.
— Ну, Хранительница тут ни при чём, да и Мильвус, кем бы он ни был, тоже, — пожал плечами Гундольф. — Мы просто люди, такие же, как вы.
— Да, и что ж вы можете? Воды дать можете, или вынюхиваете, что взять?
— Ну, это уж не мне решать, моё дело — поглядеть, что тут и как. Может, и дадут воды, или вас к себе заберём, или даже попробуем жизнь в эту землю вернуть. И у нас ведь недавно чуть всё не пропало, тоже и деревьев почти не стало, и угля, и голодать люди начали, да только мы всё наладили. Ну, почти.
Старик прищурился и упёр руки в бока.
— А где ж ваш мир-то? Я б поглядел, коли не врёшь. Может, я и не против туда пойти.
— Сейчас не получится, ждать нужно. Через две недели дверь мне откроют, тогда. Старик, а что успел сказать тот человек, кто напал-то на них?
— Да нешто он сам знал? Чудишша какие-то, бормотал. Да и гадать неча, мало ль злых людей по Запределью болтается. А давай, парень, обменяемся, ась? Ты мне цвяток вот этот свой, а я те убежище покажу хоро-ошее, пока дверь-то твоя не откроется. Согласный?
Гундольф покачал головой.
— Где укрыться, я знаю. А цветок не жалко, у нас таких много, но мне самому пока нужно. Если в наш мир попадёшь, поглядишь, сколько там всего растёт. Бери — не хочу.
Старик почмокал губами, раздумывая.
— А-а, ладно уж, добрая я душа, и так помогу те. Полезай в кабину, поедем в наше поселение, с народом познакомишься, про мир свой растолкуешь. У моря мы живём. Да не боись, если б я тя порешить хотел, раздавил бы просто, да и всё тут. И цвяток забрал.
Путник подумал-подумал, да и согласился. Но перед тем поднялся на Вершину и записал в дневнике:
«На тех, кто приходил до меня, напали. Возможно, и перебили всех. В этих землях остались люди, но они не добрые. Растения здесь на вес золота, думаю, из-за этого наши и пострадали. Я встретил местного, отправлюсь с ним к морю, а к условленному сроку рассчитываю вернуться».
Тут ему пришло в голову, что к убежищу мог ещё прийти кто-то из своих. Если раненый почти добрался сюда, может, будут и другие. Вдруг кто да и выжил. Им стоит знать, когда врата откроются вновь, чтобы не ушли опять, не пропустили. И он, вырвав лист, оставил на видном месте записку, в который день и час ждать Марту.
О том, что люди могли потерять счёт времени, Гундольф не беспокоился. В доме находились приборы, отмеряющие дни и часы, и работали они исправно, питаясь силой ветра. Их можно было заводить и вручную, но вот как уже два месяца этого никто не делал, а стрелки двигались и не отставали. Видно, тихих дней здесь не случалось почти никогда.
Они со стариком спустили часть припасов: муку, зерно и бочку с водой. Дед прослезился даже, сказал, с юности зерна не видал, а если повезёт, удастся его прорастить.
— Если повезёт, — поправил его Гундольф, — через две недели окажемся в Лёгких землях, и забудешь о своих тревогах.
— Вот не люблю наперёд загадывать, — осторожно ответил его собеседник. — Попадём — ну, значит, и хорошо. А покамест старый Стефан будет жить, как привык. Однако ж и отгрохали вы хижину! Хитро придумали, горищу-то эту до верха никто не видит из-за ветров да пыли, да и соваться на неё кому в башку придёт? Умно, да.
Когда укладывали припасы, Гундольф рассмотрел как следует машину. Жаба оказалась кривоватой и на его взгляд будто собранной из разных деталей, густо покрытых грязью. Позже старик подтвердил эту догадку.
— Прежде было времечко, — сообщил он, — когда у старого Стефана и своя мастерская была, и печь, и огонь в печи горел. А теперя-то чего? Вот, побираюся по городам заброшенным, мастерю из хлама новый хлам. Здеся камнем пристукну, там обточу, оно и сгодится. Ить ведь хорошо ещё, что я жизню-то прежнюю помню! Из нынешних никто б не дотумкал жабу сделать, да и мастера из них, как из нашего корабля небесная лодочка.
— А почему ты жабу-то сделал, а не экипаж? — спросил Гундольф, проводя рукой по округлому серому боку, покрытому вмятинами и нашлёпками глины.
— Ась? — не понял дед. — А-а, ты на дороги-то здешние погляди. Видишь их, дороги-то эти? Вот и я нет. А жаба, она через камни перешагнёт, а то и прыгнет где. На холмы, да через трещины, да по рытвинам — где иная машина застряла бы, эта справится.
Рот жабы не закрывался и служил дверью. Уложив припасы внутрь, старик махнул рукой — забирайся, мол. Гундольф так и поступил.
Опершись ногой на лапу, он пробрался сквозь пасть, стараясь не задеть рычаги. Кабина закачалась под его весом — видно, подвешена была на пружинах. И то верно, иначе и покалечиться можно при прыжках.
Старик ловко пробрался следом, уселся на сиденье, взятое явно из другой машины. Литую бронзовую спинку, изящно выгнутую, покрывали завитушки в форме листьев и цветов. Ручка слева оканчивалась кошачьей мордой, а правая была сломана, и на торчащий обломок подпорки насадили пробку, чтобы не пораниться.
И сиденье, и спинку, и уцелевший подлокотник украшали мягкие вставки, обтянутые выцветшей ворсистой тканью. Сквозь грязь и потёртости удавалось ещё разобрать слабый малиновый оттенок. Видно, когда-то это кресло мастерилось для дамского экипажа.
Сзади находилось ещё одно сиденье, для спутника. Это уже попроще, из старых ящиков, склёпанных из металлических полос. Два таких ящика связали проволокой, переднюю стенку верхнего отпилили, и три оставшихся борта образовали спинку и поручни. Сверху щедро набросали тряпья, чтоб не жёстко сидеть.
— Устраивайся, — пригласил старик. — Да ремень опосля закрепи, чтоб не улетел, значит, как поедем.
Заплечную сумку пришлось снять, здесь она только мешала. Примостив её у ног, Гундольф кое-как втиснулся в сиденье, после долго искал ремень. Спутник его, устав ждать, пробрался назад, потянул истрёпанную верёвку, потряс ею перед лицом пассажира с осуждающим видом. Гундольф никогда бы не подумал, что эта дрянь и есть ремень.
На конце верёвки болтался крюк. Старик зацепил его за борт ящика, образовав довольно хлипкую преграду.
— Ну, теперь держися, поехали! — весело скомандовал он, усаживаясь на место.
Потянул один из рычагов, и жаба покачнулась, выпрямляя лапы. Сперва поднялась на задние, и Гундольф от неожиданности чуть не улетел вперёд. Чудом успел выставить руки и ухватиться за спинку переднего сиденья.
— Ох ты, чего ж толкаешься-то! — раздался возмущённый возглас старика. — Переломаешь мне всё здеся! Держися, говорю, крепче. Да спасибо скажи за ремень, без него б и вовсе вниз свалился, да.
— Ага, — угрюмо согласился Гундольф, глядя на два обрывка, оставшихся от верёвки.
Тут жаба, наконец, поднялась на передние лапы, накренившаяся кабина выровнялась, и удерживаться стало проще.
Старик опустил решётку — довольно жалкую защиту от встречного ветра. На решётке этой в кривой проволочной оправе болтался кусок стекла, неровный и кое-как обточенный. Он не доставал ни до низа, ни до краёв, и пыли внутрь летело предостаточно.
Сверху над решёткой Гундольф заметил ещё свёрнутое полотно тонкой ячеистой ткани — видно, на случай, если ветер разыграется, прикрыть кабину.
— Как вы дышите тут? — спросил он у старика. Сам с тех пор, как снял маску, проглотил уже горсти две песка, не меньше.
— Дышим-то? Да мы уж привычные, — махнул рукой старый Стефан. — Воротники ток носим, видишь. И те такой смастерим, как домой доберёмся. Как ветер подымается, ты его на нос натягиваешь, и оно полегче. А сами-то мы у моря живём, там пыли такой и нет почти, дышится хорошо-о.
Поселение оказалось в часе пути от Вершины. Ехали, правда, неторопливо, старик не заставлял жабу прыгать, и она брела, переставляя лапы. Вышло лишь чуть быстрее, чем если бы пешком.
Неудобное сиденье давило, спина ныла, и Гундольф дождаться уже не мог, когда позволено будет покинуть эту кабину и распрямиться. Но вот показалась впереди тёмно-синяя полоска моря между выцветшим небом и каменистым берегом, ветер стал солёным и влажным, и стало ясно, что они подъезжают.
— А где ж поселение? — насторожился путник, не замечая на берегу ни единой хижины. Лишь небольшой проржавевший корабль, по виду давно заброшенный, чуть заметно покачивался на волнах (и как ещё не сел на дно). К нему тянулась длинная рука причала.
— Так вот это ж оно самое и есть, — указал вперёд старик. — Внутри мы все и обитаем, да. От раздольцев укрываться надобно, чтоб не прознали.
— От кого укрываться? Вражда у вас с кем-то, что ли?
— А, ты ж не знаешь, ну я те поясню. В краях этих всего один город настоящий и остался. Зовётся, значит, Раздольем. Всего там вдосталь — и рыбу разводят, и в теплицах что-то растят, ну чисто как в прежние времена. Воды ток в обрез, так что всех пустить не могут. Ты счёт-то знаешь, представляешь, что такое две тысячи?
— Ага, — кивнул Гундольф.
— Так вот, столько человеков там и живёт. Ну, может, чуть больше али меньше, не суть. Раньше-то это считался бы паршивый городишко, а теперь — самый большой, что есть. В других люди прежде держаться пыталися, да долго ли продержишься, если рядом воды нет. Так и разбрелися помалу, всё больше к Раздолью потянулися. А раздольцам повезло, вода под боком, да ещё в Запределье их источники, да из пустошей сами на обмен, бывает, тащат чего… тьфу ты, песку наелся!
Рассказчик умолк, достал из-под сиденья флягу, шумно ополоснул горло. Ему пришлось отпустить рычаги, и жабу сразу повело влево.
— Правителей у них там целых три — побоялися, наверное, что один с таким городищем не управится, — продолжил старик, выравнивая курс. — Один за городом следит, дома починяет, второй за людями — чтоб работали как надо, да склоки всякие рассуживает. Третий за еду и воду у них отвечает, да отправляет кого на поиски новых источников. Найдут свободный — застолбят, людей поставят, и уже вода эта только для города.
Тут он закашлялся и сплюнул, угодив прямо на приборную панель, где лежала карта, но даже не заметил.
— Так вот, значит, — продолжил он, — сколько-то десятков лет назад, когда старый Стефан звался ещё молодым Стефаном, жили мы дальше отсюда, в четырёх часах пути вдоль побережья. Умные головы средь нас были, соорудили опреснители, чтоб из морской горькой воды, значит, делать ту, что для жизни годится. К нам ещё народ прибился, поселение росло, а пищи стало не хватать. Рыба морская — оно хорошо, конечно, да если те каждый день её суют, опротивеет. И пошли, значит, наши в Раздолье, зерна выпросить али обменять. Мы б воду дать могли, рыбу ту же. А раздольцы возьми да и спроси: как, мол, собираетесь зерно растить, откудова воды столько у вас. Пришли, поглядели, как оно всё устроено, опреснителями полюбовались, да и забрали всех наших мастеров до единого к себе в город. Сказали, опыт перенять, шибко уж он полезный.
Речь старика становилась всё быстрее, он покраснел даже, сурово сдвинул брови, обернувшись к Гундольфу. Жаба замедлилась, остановилась почти.
— И что, думаешь, хоть кто вернулся? Ни мастеров, ни зерна, вот так-то. Неладное дело вышло, я те так скажу, и не верю я, что нашим в городе место дали. У всех семьи поосталися на побережье, дети. Мой отец был средь тех, что ушли, да и я б пошёл, кабы ногу о камни перед тем не поранил. Вот не верю, что они там осталися и весточки послать нам не захотели. Да и в Раздолье что-то и посейчас воды не больше прежнего. А ещё, как ушли мастера, в одну из ночей опреснители наши кто-то переломал. Вот тогда и поняли мы, что гнусные раздольские правители боятся, кабы их не погнали. Оно ж как: если люди и без них жизнь свою устроят, в воде нужды не будет, то и город станет не так важен. А то и нового кого слушать станут, а тех долой. Вишь, паршивые какие людишки, верховодить им важней оказалося, чем налаживать будущее Светлых наших земель. Так и мы, остальные все, ушли подальше, нажитое бросили, чтоб и нас однажды ночью не порешили. Стережёмся теперь, чтоб те и не прознали о нас, не высовываемся. А если в городе что нужно обменять, всегда врём о том, откуда мы есть. Вишь, жабу даже землёй мажу, чтоб на камень смахивала. Как в Раздолье едем, мы её прячем в одном местечке, а дальше ногами.
— Я её за валун и принял, — кивнул Гундольф. — Слышь, старик, а ведь в городе-то этом, пожалуй, и не обрадуются, что кто-то из другого мира здесь всё переменить желает. Хотя когда это было? Правители с тех пор уж новые, я думаю.
— Ну проверь, если те жить надоело, — хмыкнул старый Стефан. — Меня как-то всё к Раздолью не тянет, хоть и годков прошло предостаточно. Однако же, прибыли мы.
Гундольф упёрся подошвами в пол, готовясь к тому, что жаба накренится вперёд. Но старик дёрнул рычаги, и все четыре лапы согнулись одновременно. Сиденье ушло из-под пассажира, а секундой позже он приземлился на ящики с подозрительным треском.
— Что такое, сломал? — засуетился старик. — Ох, ох, так и знал я! И ремень-то порвал, что за нескладный ты человечишко!
— Этот хлам и так еле держался, — сконфуженно ответил Гундольф. — Ну, я тебе починю сиденье, если проволоки дашь.
— Проволоки! Думаешь, так просто её здеся раздобыть? Сам уж починю, а ты выбирайся, наружу иди, говорю. Ох, бяда-то какая, горюшко… Вот ежели, может, цвяток свой дашь, то мы и в расчёте…
Но Гундольф прихватил сумку с собой. Он выбрался кое-как, распрямился, потянулся с наслаждением. Оглядел побережье, но взгляд тут ни за что не цеплялся, кроме камней да обломков скал. Никаких признаков, что здесь обитают люди.
А впрочем, нет. Вот сушатся сети на валуне, а рядом лежит сломанное весло — кто-то взялся соединять треснувшую рукоять скобой, да так и забросил дело на середине. А вот из-за камня выглядывает небольшая постройка, может, сарай. И причал, у которого спит корабль, чистый, вымытый будто. А на палубе что-то стоит, не видать отсюда, и сбоку бельё сушится, развеваясь по ветру.
Поодаль в море лодка, а в ней человек… нет, там двое. Второй в воде — должно быть, ловят что-то.
Тем временем в боку корабля отворилось круглое окошко, кто-то выглянул ненадолго. Вскоре сошёл по трапу человек, затем второй, заспешили и другие по причалу, и вот уже Гундольфа окружила целая толпа. Все в бедной, заплатанной одежде, выцветшей и неглаженой, с волосами, спутанными ветром и солёной водой, но крепкие по виду, не из голодающих.
— Стефан! Кого ж это ты привёз?
— Эй, парень, откуда будешь?
— О, гости прям с утра! Ребята, глядите, какой богатей к нам пожаловал.
— А и правда, это что у него вот? Это откуда человек?
Старик, выпятив грудь, вышел вперёд.
— Ну, братцы, не поверите вы, да ток человек этот из другого мира!
Раздались смешки, но лица по большей части остались серьёзными, настороженными даже.
— Старому Стефану лысину напекло, не иначе!
— Из какого ещё другого мира-то? Из Раздолья, что ли? Ты кого притащил к нам, дурень старый?
— Дайте договорить, бястолковые! Из другого — ну, значит, не из Светлых земель, — пояснил старик. — Еду я ненароком мимо горищи той, что на пути к покинутому городу…
— Ненароком? — переспросил Гундольф, поднимая бровь. — Ты же, дед, сказал вроде, что искал таких, как я.
— Искал? Да никого я не искал! — заюлил старый Стефан. — Мимо проезжал…
— Темнишь! — выкрикнул кто-то. — С чегой-то ты каждый день уезжать-то начал, а? Прежде всё больше дома торчал.
— Да поразмяться, что пристали-то!
— Топливо жгёшь задаром, ты-то? Ври больше!
— Ты, дед, упомянул, что встречал человека из наших, — сказал Гундольф. — Значит, с тех пор и ждал, что появятся другие, верно я понимаю?
— А что это мы от тебя прежде такого не слыхали, а, Стефан? — выкрикнула одна из женщин, упирая руки в бока.
— Что да что, вот пристали! — с досадой вскричал старик. — Нашли мы с Ником помирающего, да, а у него цвяток вот такой под стеклом. Тот, что помер, рассказать-то мало успел, а цвяток его Ник в Раздолье повёз, а вовсе не в брошенный город за деталями поехал. Радость хотели вам устроить, поглядеть на рожи ваши, как Ник вернётся с товарами всякими. Ну, а я караулил, вдруг повезёт ещё помирающего найти. Это ж выгода какая, топливо отобьётся с лихвой. Дак живого нашёл даже, вот.
Люди примолкли, но вскоре загалдели снова.
— Нешто вправду есть другой мир? А где ж он, отчего мы прежде не слыхали?
— А как оно, в другом мире-то?
— Это там, где сама Хранительница живёт?
Гундольфа обступили, завертели. Кто тянул за рубаху, кто разглядывал сумку. Один мужик, присев, ощупывал ботинки, щёлкал по подошве с задумчивым видом. Путник даже растерялся от такого внимания.
Здесь его опять спросили о Мильвусе. Он попросил пояснить, о каких таких легендах все толкуют, и услыхал занятную историю.
— Вот не знаю, как там в ваших землях устроено, — сказал старый Стефан, — а наши сама Хранительница сотворила.
— Эт баба с крыльями, — пояснил кто-то из толпы. На него шикнули.
— В Хранительницу и мы верим, — кивнул Гундольф. — Долго, правда, она была под запретом. Господин Ульфгар шибко не любил всё, что с крыльями.
— Ить не свезло вам, — хмыкнул старик. — У нас-то правителями были дети самой Хранительницы. Ты вот, может, не поверишь, а когда я был мал, земли ещё не в таком запустеньи находилися.
— И правил тогда Пресветлый Мильвус, — встрял в беседу низкорослый мужичонка, наставительно поднимая палец.
— Ты вот помолчал бы, — недовольно сказал ему Стефан. — В те поры тебя на свете не было, а я вот уж был, так и не мешай говорить.
Тут уже Гундольф начал кое-что понимать, а дальнейшие слова подтвердили его догадку.
— Правители здесь раньше непростые были, с крылами. И силу такую имели — земля зеленела от края до края. Дети Хранительницы, как-никак. Да беда случилася, али само небо прогневалося, али что, ток померли они все. Мор какой-то, что ли, средь них прошёл. Один всего остался, да сил у него недоставало, бескрылым родился. И земли наши всё чахнуть начали, не справлялся он, бедолага. И в поры, как я дитём ещё был несмышлёным, ушёл наш Пресветлый Мильвус искать Хранительницу, чтобы попросить о помощи. Говорят, однажды он её отыщет, вернётся, и земли наши вновь зазеленеют, и воды станет вдосталь. А пока мы верим и ждём.
— Ну, не все в эти байки верят, — сурово сказал другой старик, седой и косматый. — Пустая надежда. Сколько уж годов…
Гундольф стоял, не зная, вмешиваться ли в спор. Уж он-то мог бы рассказать о том, как жил их Пресветлый Мильвус в Лёгких землях. И о том, что он вернулся домой и уж года три как лежит у здешней Вершины, укрытый каменным одеялом, и растёт на его могиле серебряная лоза.
— Эй, люди, а ведь ежели Ник в Раздолье направился, разве не время ему вернуться? — прозвучал тревожный женский голос, перекрывая галдёж. — Ежели он не брошенные города объезжает-то. До Раздолья не боле дня пути, если не пешим, да день назад, куда ж он запропал?
Ох и гвалт сразу поднялся. О Мильвусе позабыли, да оно и понятно. Одно дело старые россказни, другое — живой да близкий человек.
Напустились на старика, принялись винить, что хранил такие вещи в тайне. Осудили за то, что они с Ником приняли решение, не посовещавшись с остальными. Припомнили, сколько опасностей поджидает путника, да ещё если он с товарами. Да и как Ник пояснит в Раздолье, откуда у него этот цветок? Обвинят ведь небось, украл.
Гундольф ощутил, что голова идёт кругом. Развернулся, пытаясь выбраться из толпы, и встретился взглядом с парнишкой в лодке. Те двое, которых он заприметил раньше, как раз подплывали к берегу.
Парнишка, светловолосый и кудрявый, глядел так отчаянно, будто ждал кого-то другого, и жгучее разочарование отразилось на его лице. Скривился даже, будто вот-вот заплачет. Может, он родич того Ника, о котором говорят, что долго не возвращается?
Впрочем, это не так интересовало Гундольфа, чтобы ломать голову. Он уже с десяток раз пожалел, что условился с Мартой на две недели — что ему делать-то здесь две недели? Сейчас больше всего хотелось прилечь, а ещё — чтобы срок поскорей истёк, и можно было с чистой совестью вернуться домой.