Нет звёзд за терниями

Глава 12. Кори. Путь через пустошь

Ржавый мечтал о крыльях.

Кори едва удавалось брести, переставляя натруженные ноги. Казалось, они отлиты из чугуна. Каждый шаг — волевое усилие.

Ржавый подхватывал все задумки Сиджи, но больше всего его поразили крылья. Он мечтал о полёте.

Дышалось тяжело. Казалось, внутри всё превратилось в такую же растрескавшуюся пустыню, как и снаружи. Несмотря на вечерний час, было душно. Зной поднимался от земли. Веки царапали пересохшие глаза. Всё как тогда…

Ржавый без конца твердил им с Немой, что нет вещи лучше крыльев. С ними можно улететь куда угодно, хоть на другой берег. Уйти туда, где не достанут.

Он мечтал о крыльях, и он всё пытался их смастерить. Плевать, что старшие изломали поделку, отругали жестоко за насмешку над Хранительницей. Глупцы, они верили в неё даже на этой вонючей Свалке! Разве это место не служило самым надёжным доказательством того, что на свете не существует ни справедливости, ни Хранительницы?

Хотелось пить. Умыться. Ботинки, даром что сделаны по мерке, натёрли ноги. Рубашка сперва промокла от пота, затем высохла.

Пульсировала боль, волнами расходясь от плеча, но Кори не станет делать ничего, чтобы её уменьшить. Эта боль нужна, чтобы не уснуть, чтобы не упасть, чтобы двигаться дальше. Чтобы наказать себя за самонадеянность и глупость.

Ржавый сделал их, свои крылья. Он крал проволоку и кожу, утаскивал обрезки труб — всё, что годилось ещё на переработку и должно было вернуться в Раздолье. Запускал руку в ящики, когда поблизости не оказывалось стариков, чтобы не увидели.

Поделка вышла грубой и неуклюжей. Что оставалось сказать, кроме правды?

— Они не полетят.

— Полетят! — возразил Ржавый запальчиво. — Полетят, нужно только верить в это!

Немая верила.

Глупые дети, они ведь тогда даже и не знали толком, как выглядят настоящие крылья.

Путь Кори по большей части лежал вдоль старой колеи. Раньше, если верить Леону, туда и сюда спешили поезда, дыша паром. Далеко разносились их гулкие, трубные голоса, дрожала земля, пели песню колёса. То были могучие машины, не чета подвесным вагончикам, что кружили между Свалкой и Раздольем.

Давно уже смолкли те звуки, и нет больше поездов. Всё, что годилось на переплавку, сменило свою форму. Деревянные шпалы растащены, сожжены в кострах и печах, и не осталось от них даже пепла. Рельсы разъехались, покривились. У них не было больше причин держаться вместе.

Знакомая гряда показалась впереди. Когда видишь, что почти у цели, идти становится легче. И всё же предстояло ещё спуститься вниз, в овраг, преодолеть крутой спуск без лишнего шума, чтобы не заметили.

Из этих склонов там и сям торчали искривлённые корни, остатки прошлого. Они уходили в самое сердце земли, так крепко сливались с ней, что даже жадные до топлива люди не сумели их вытащить.

Что за деревья росли здесь прежде, неведомо. Но точно не плодовые, не похожие на городские. Эти наверняка были крепче и выше, раз каждый корень толщиной едва не с человека.

Говорили, эти склоны когда-то покрывал лес. Сотни исполинов стояли плечом к плечу, сплетаясь ветвями, и зелёные волны перекатывались над ними. А по дну оврага пробегал ручей, а может, даже река. С того времени сохранились только рисунки, и если бы Леон не показал, Кори никогда бы и не подумалось, что мир так отличался от теперешнего. Да и на рисунках, казалось, действительность порядком приукрашена. Но Гундольф рассказывал, что в их Лёгких землях остались и реки, и леса — он бы не стал врать. Значит, такое бывает.

Что же он будет делать завтра, когда увидит, что осталось от врат? Проклянёт, не иначе. Ощутит беспомощность, утрату — и пускай. Никак ему, значит, удобный случай не подворачивался, чтобы сказать правду. А ведь времени было предостаточно!

Мужская одежда всегда служила защитой. Это мать ловко придумала, и Кори потом оставалось лишь следить, чтобы другие не узнали правду. Ни к кому не возникало доверия настолько, чтобы открыться.

В городе в своё время подвернулась возможность начать новую жизнь, но Кори не захотелось ничего менять. Как оказалось позже, решение было верным. К женщине мог подойти любой, распустить руки. Вреда, конечно, особого не причиняли, пугали только, сводили к шутке, но что у Кори ниже плеча металл, нащупали бы мигом. Потом и господин Первый не спас бы.

Кори больше никому никогда не откроется. В Гундольфе было что-то особое, раз он так быстро завоевал доверие, и это у неё-то, наученной жизнью. И хотелось взять от него столько воспоминаний, сколько получится унести, ведь сразу было ясно, что времени мало.

А сейчас никак не удавалось понять, была прошлая ночь обретением или потерей. Она выпросила её, выклянчила, как подачку — какой стыд! А о чём хотела сказать после, того лучше и вовсе не вспоминать. Счастье, что не успела. Как только можно было поверить, что он откажется от своего мира ради такой, как она?

На Свалке не раз доводилось видеть грубые, торопливые слияния без капли нежности, даже без особого сочувствия к тому, кто рядом. Слепым, наверное, казалось, что если они не видят ничего вокруг, то и их никто не заметит. А кто, и правда, мог? Калеки обитали на отшибе. Оставались только старики и дети, но первые не любопытствовали обычно. А вот детям, тем было дело до всего.

Кори считала, что уж здесь-то ей всё известно. Думала, так оно всегда и происходит между людьми. Эта часть жизни вызывала лишь отвращение, особенно после того, что случилось с Немой. А поцелуи, подсмотренные в городе, привлекали и отталкивали одновременно. Кори не удавалось понять, что движет людьми, чтобы делать такое.

Но вот впервые пришла мысль, что если рядом особый человек, тогда, может, не так мерзко. Но что это можно делать так по-доброму, бережно, стало невероятным открытием.

Тогда-то к Кори и пришла надежда, что Гундольфу, должно быть, она не совсем безразлична. Иначе стал бы возиться, столько давать? Откуда взял бы это тепло? И вот ведь некстати это всё — и не отказаться от нежданного счастья.

Но так же быстро оно и разбилось. Не зря чувствовалось, что Кори его не заслуживает. Никакая это оказалась не любовь — да как можно было посметь даже думать о ней? Какая ещё любовь, если ты урод, калека, отвратительное существо? Нужно совсем лишиться рассудка, чтобы поверить, что такую полюбят.

Вот и он это понял. Сообразил, что кроме него никто и не поглядит на Кори, и сжалился, не оттолкнул.

Жалость!.. Самое дрянное, что могло случиться. Можно стерпеть насмешки, ругань, но только не жалость. Её ощущают лишь к самым слабым, таким никчёмным, что даже и презирать их не удаётся. Насмехаются над равными, ненавидят сильных, а жалеют только отбросов.

Так будь он проклят, другой мир с его мягкосердечными людьми, со всей их ненужной жалостью, ранящей больше, чем грубые слова! Их теперь никак не прогнать, эти воспоминания о горячих ладонях, о чутких губах, о словах, прошёптанных в ночи, лживых, незаслуженных. Они родили жажду, неведомую доселе, затуманили рассудок. Это было не для таких, как Кори, и не стоило поддаваться глупому желанию. От этого ещё больнее было вспоминать последний разговор. Какая же она жалкая!..

Ловко спуститься со склона не вышло. Часть пути Кори проехала на спине. Комья земли весело запрыгали следом, будто радуясь нежданному развлечению. Один из корней задрал рубаху, оставил ссадину на боку ниже повязки.

Но люди, обитающие внизу, кажется, ничего не услышали. Их жилища находились по ту сторону гряды, и в этот поздний час ни у кого не нашлось причин прогуливаться здесь. Только один человек мог поглядеть в эту сторону, но он-то и был нужен.

Шевелиться после падения не хотелось. Тело отказывалось слушаться. Кончились силы, иссякла и злость, толкающая вперёд. Всё перемешалось — мысли о прошлом, о чужаке, усталость, жажда и боль. Хотелось забытья, чёрной пустоты, где нет ничего.

Но удалось заставить себя сесть. Затем подняться, хотя колени и подламывались. Осталось проковылять ещё немного вперёд, ближе к гряде. Туда, где наверху — не добраться — темнел зев пещеры.

Жаль, что солнце уже закатилось. Безопаснее послать луч света, не поднимая лишнего шума, но выбора нет.

Перчатка всё не поддавалась. Руки тряслись, не слушались, пришлось помогать зубами. На языке, без того пересохшем, остался привкус земли и крови.

Поднеся руку к растрескавшимся губам, Кори согнула указательный палец и дунула в костяшку. Лёгкий звук, переливающийся и чистый, пролетел по дну оврага, отразился от склона. Хотелось верить, что на той стороне его не уловят. С теми лучше было не встречаться, если хотелось жить.

Услышала ли Леона? В голове туманилось…

Ржавый мечтал о крыльях, и он собрал эти крылья. И хотя говорил, что верит в их силу, но испробовать не решался. Хранил на дальнем конце Свалки, чтобы никто не нашёл, и всё мечтал о дне, когда полетит. Изломать бы их тогда, но казалось, у Ржавого вовек не хватит духа на прыжок с края.

И не хватило бы, если б не то проклятое время. Если бы не жара, небывалая прежде, иссушившая часть источников. Если бы не Большой Дирк, решивший изменить закон распределения воды.

Ржавый отыскал их тогда, совсем обессилевших, готовых даже к смерти. Хорошо, что он знал о том укрытии, ведь иначе бы и не догадался. Путь лежал сквозь трубу, покачивающуюся при движении влево-вправо. При этом в куче хлама, которую пронизывал этот узкий тоннель, что-то поскрипывало.

За трубой вставал на дыбы старый вагон, насквозь проржавевший, ощерившийся пастью сгнившего днища. Под ним приходилось двигаться ползком, не то цеплял длинными зубами, рвал волосы и одежду, оставлял ссадины. А хуже того, стоял непрочно, грозил упасть.

За вагоном скопище хлама расступалось, открывая простор. Ещё когда был жив Сиджи, дети натянули здесь старый купол небесной лодки, однако его дырявая тень не спасала от зноя.

Ржавый притащил воду — две фляги, и они распили одну, а вторую приберегли. Старались не налегать, чтобы Немой досталось больше.

— Вы бы видели, что случилось! Ой, что случилось! — бормотал Ржавый, раскачиваясь из стороны в сторону. — Вы бы видели!

Был он тогда то ли напуган, то ли так впечатлён увиденным, что Кори не удалось понять его объяснений. Да он и сказать ничего связно не мог. Это уже позже стало известно, какая заварилась каша.

Калеки впервые решились выступить против остальных. Истощённые, слабые, они всё же нашли силы вооружиться трубами, осколками стекла и прутьями — всем, что сумели найти, не желая умирать без воды.

Когда рассвело, старик обнаружил тело Большого Дирка и поднял шум. Тогда же пришли и калеки. Уроды, может быть, и не хотели драки, только отбить бочонок, но их обвинили в смерти Дирка, и началось побоище.

Слепые, хоть и более здоровые и сильные, оказались уязвимы из-за того, что не видели врага. Их направляли старики, выкрикивая, куда двигаться. Удивительно ли, что калеки постарались уложить стариков первыми? Уцелели лишь те, что догадались убраться.

Незрячие преступники сбились в кучу у бочки, рассудив, что обрубки постараются добраться сюда. Это время и выбрал Ржавый для того, чтобы стянуть фляги у павших, слить остатки воды и удрать, пока не попал под горячую руку. По крайней мере, так показалось Кори из его невнятной речи.

Долго дети не могли решить, стоит ли покидать убежище. Они просидели там следующий день, затем ещё день без воды, а потом к Кори пришло понимание, что нужно идти. Пока не поздно, пока ещё есть силы, не то они так и сгниют здесь, в куче хлама, как ненужный мусор.

Идти пришлось в одиночестве, потому что Ржавый всё больше сидел и бормотал, раскачиваясь, не откликаясь. Казалось, он и не чувствовал, что его треплют по плечу. Немая же будто погрузилась в оцепенение, сжалась в комок, и на любые попытки её растормошить сжималась ещё сильнее.

Первым на глаза попался старик, что прежде прислуживал Дирку. Раскрыв рот, он лежал, глядя в небо. Жидкие седые волосы венчиком рассыпались вокруг головы, а на шее и груди темнели рваные раны.

Поодаль лежали другие: однорукий со свёрнутой шеей, старуха с перерезанным горлом. Сплелись в последних объятиях слепой преступник и безногий. Калека ещё сжимал в окровавленных пальцах длинный осколок, запачканный в буром и густом, а голова его была разбита о камни.

Вонь Свалки стала привычной и не оскорбляла нюх, но от этих людей смердело так, что выворачивало. Ох, да было бы чем. Здесь и прежде умирали, но тех сразу сбрасывали вниз, в ущелье, а об этих никто позаботиться не захотел.

Хоть и мерзко, а пришлось обыскать каждого. Удалось найти две фляги, но одна оказалась пуста, во второй воды на дне. Кори нужно было поглядеть, что с бочкой.

У бочки лежали остальные. Четверо, нет, пятеро мужчин, что обычно работали на дробилке, пара стариков. Их всех достали длинными прутьями, и умерли они не быстро. Двое успели кое-как перевязать свои раны, но это им не помогло.

Здесь же лежала и мать. Она тоже пыталась сражаться, рыжий обрезок трубы валялся подле, а ладонь покрывала ржавчина. Эта труба оказалась короче того прута, что пригвоздил её к земле.

На душе стало пусто. Не больно, не страшно — пусто. Эта женщина когда-то дала жизнь и догадалась выдать Кори за парня, но больше их ничего не объединяло. Разве что ночевали рядом. Мать не рассказывала ни о своём прошлом, ни о том, за что угодила на Свалку. И если ей везло раздобыть лакомый кусок, она давно уже не делилась. Но это пустяки, дети Свалки сами умели добыть пищу и не скулили, если приходилось голодать. А вот простить сделанное с Немой было нельзя.

Когда-то мать, это верно, спасла девочку от смерти. Но прошлое добро не давало ей права распоряжаться чужой жизнью.

Однако нужно было спешить. Кори стало ясно, что здесь лежат не все, кого она знала. И те, что остались живы, неясно ещё, как поведут себя с ней.

Воды, тёплой и вонючей, оставалось почти на дне, и накренить бочку не хватало сил. Пришлось черпать одной посудиной и выливать в другую. У пояса Кори болталась ещё собственная фляга — с трудом, но удалось наполнить и её.

Просто удивительно, что жизнь спасла такая мелочь, как пробка. Уже выпрямляясь, Кори упустила её и нагнулась вновь, пытаясь достать пальцами до поверхности воды. В это же время что-то загремело позади, бахнуло так, что уши заложило.

Вынырнув из бочки, Кори присела и оглянулась назад, но там никого не оказалось. Однако у покосившейся хижины, у жестяной стены на земле валялся двигатель — небольшое сердце какого-то станка, серое, округлое и вытянутое. Он продолжал ещё своё движение, шевеление брошенной и откатившейся вещи, когда Кори его заметила.

Глядеть на того, кто это сделал, не хотелось. Как знать, вдруг у него под рукой найдутся и другие предметы, подходящие для того, чтобы бросать в людей. И Кори, прижав фляги к груди и не распрямляясь полностью, метнулась вперёд.

Она сворачивала то влево, то вправо, чтобы попасть в неё было сложнее. Но тот, позади, больше ничего не бросал.

Далеко обогнув ту часть Свалки, где жили калеки, и то и дело оглядываясь назад, чтобы никого за собой не привести, Кори добралась до убежища.

На той воде, что удалось набрать, они протянули ещё два дня. Запас приходилось беречь, и оттого всё время хотелось пить. Какое-то время мучил и голод, но затем утих, превратился в тупую боль.

Вместе с Ржавым они выбирались когда по ночам, пошарить в куче с объедками, а когда и днём — поглядеть издалека, не едет ли поезд. Но всё до крошки уже было то ли съедено, то ли унесено кем-то, и бочка опустела. Зато однажды они заметили вагоны.

В то время на Кори то и дело нападало тупое оцепенение, точно пелена, заглушающая и мысли, и чувства. Но тут голова очистилась. Надежда, радость, нетерпение — всё смешалось, нахлынуло, едва не заставило бежать вперёд. Но там, где обычно останавливались вагоны, могли поджидать калеки, потому пришлось смотреть издалека.

Поезд подъехал и замер. Человек за стеклом поглядел на площадку, где у бочки так и лежали мёртвые тела. Он не спешил выходить, а затем вагоны дёрнулись и поехали прочь отсюда, возвращаясь к Раздолью.

Не сразу пришло осознание, что ни еды, ни воды им не видать.

Тогда-то Ржавый и бросился за своими крыльями. Кори не удалось его остановить. Не удалось убедить, что поезд ещё, может, вернётся. Человеку нужно доложить в город о случившемся. Вероятно, взять охрану. Он вернётся, обязательно ещё приедет, может быть, даже сегодня!

Но Ржавый не слушал, он будто обезумел. Отталкивая их с Немой, прижал к груди свои крылья, тяжёлые, нелепые. Сколько лет прошло, но перед глазами всё стояло его отчаянное лицо. Он кричал, что не может, не станет больше ждать, он спасётся, он улетит отсюда далеко, где свобода, где вода не в бочках, а живая, течёт из-под земли. А после у Кори не стало сил его удерживать, и эта вина до сих пор жгла сердце.

Кори пошевелилась, открыла глаза. Как давно она лежит здесь? Ржавый, он ведь прыгнет!..

Но тут память напомнила, что это уже случилось. Всё уже произошло много лет назад, и поздно останавливать того мальчика. И отчего только он ей всегда вспоминался, когда она думала о Немой?

Должно быть, потому, что той по наследству перешла его мечта о крыльях.

Между тем в овраге уже сгущалась тьма. Ещё немного, и чёрное пятно пещеры сольётся с грядой. Однако где же Леона, почему не откликнулась на зов?

Кори повторно поднесла к губам палец. Механическая рука, как заметил Гундольф, была удобна и хранила в себе множество деталей, которые иному отягощали бы карманы. Вновь раздался негромкий свист.

И в этот раз он оказался услышан.

На карнизе возник силуэт. Леона огляделась, заметила Кори, подняла ладонь в приветственном жесте. То, что она сделала дальше, напоминало плавный причудливый танец. Кори и отталкивало это, и причиняло боль, и завораживало.

Леона повернулась спиной и вскинула руки. В сумерках казалось, на ней платье с просторными рукавами. Широкие полосы тянулись от запястий до пят.

Руки Леоны резко ушли вниз и поднялись снова — и полосы слились в одну линию с руками, стали их продолжением. Распахнулись крылья из кожи, ткани и гибкого металла, способные удержать человека, и только Кори знала, какой ценой они получены.

От талии вниз шёл хвост — косой парус, крепящийся на жёсткой основе. Его можно было отвернуть влево или вправо, иначе мешал сидеть. А как Леона спит, Кори предпочитала не думать.

Леона чуть поправила хвост пяткой, а затем упала спиной вперёд, раскинув руки. Уже в падении она вдела ноги в стремена хвоста, перевернулась, плавно пронеслась вдоль гряды и исчезла из виду, завернув влево. Ясно, сделает круг.

Потирая ноющее плечо, Кори принялась ждать.