Невечная мерзлота

Глава одиннадцатая НЕРВЫ

Собравшись пообедать — а он обедал всегда последним, — Лунев остановился в тамбуре перед дверью балка, оттирал руки снегом, как это делают, отыскивая потерянную мысль. И услышал негромкий и безразличный голос, похоже, Кандаурова:

— Не, парни, вы как хотите, а я буду подаваться отседа. Дело наше горелое, ловить нечего. Может, Вовке и нравится гнуть хрип за так, а я уж сыт по горло.

— Чем он тебе не угодил? Наряды закрывал — будь здоров. Вот, оборудование пробил...

Это Алатарцев. «Наряды закрывал» — значит, о нем, бурмастере.

— Наряды! Ты дальше получки и мыслить разучился.

«Кто же это? Неужели Мотовилов? Голос горький и четкий».

— Научи.

— И научу! Сварщик-то пришел — он откуда про пожар знает? А? Ну то-то. Значит, смысла восстанавливать — никакого. И вообще, пускай не пожар — что-нибудь другое у нас все равно случилось бы. Потому как он — пацан. А вы и слова сказать не можете...

Виктор тер и тер красно-черные пальцы и, как уже бывало с ним когда-то, порывался шагнуть, не слушать больше, войти, да нога не подчинялись. Он стоял, слушал и ругал себя за то, что подловато так вот, под дверью-то.

— Не знаю, уж как вы тут горели — дело ваше. А я в отгуле был.

— Брось ты, Димка, на отгул кивать...

Все-таки Кандауров. Красавец писаный, лыжи натирает.

— Не брошу. Пацан, он и есть пацан. Заимел мотоцикл, будет гонять до тех пор, пока цилиндр не пережжет, поршень не заклинит. Не подсказали ему, что масло менять надо.

Мастер напрягал слух, но дальше шло неразборчивое бормотанье, понятное лишь слушателям в балке.

— Не бур-мастер, а дур-мастер! — услышал он потом. Захохотали.

Если бы не этот смех, он окликнул, бы их. Уже и шутка была наготове насчет мосла. Но то, что бригада может в такую тяжкую для него, если уж не для всех них минуту, смеяться над ним за глаза, — было выше его сил и понимания!

Виктор молча и угрюмо вошел.

— А вот и бурмистр! — с фальшивинкой весело встретил его Заливако. Так встречают, чтобы предупредить остальных о появлении того, о ком говорят. — Простыло уж все...

Мастер нашел взглядом Дмитрия Кандаурова, тот сидел на лавке спиной к столу, локти на коленях и устало курил. Он обернулся на слова Заливако, смутился при взгляде мастера, но равнодушно отвернулся снова. Неожиданно для себя — Виктор не мог определить, что сейчас лучше, гнев или шутка, — он улыбнулся:

— Ну, парни, если так и дальше пойдет...

Мастер сделал паузу, и несколько голосов вразнобой продолжали за него:

— То не остановят.

— Не догонят.

— Тару готовь — премии ссыпать. Месторождение найдем завтра.

Лунев помолчал, улыбнулся еще раз, пододвинул миску с борщом, договорил:

— То крышка всем.

И начал есть. Он рассчитывал на эффект, но эффект вышел совсем другой. Посидели молча. Закурили. Кашевар Заливако бряцал порожней посудой, составлял миски одна в одну, этажеркой. А потом пообедавшие встали и просто начали один за другим выходить из балка.

— Пуж-жаешь, — как сидел спиной к столу, так и остался сидеть Дмитрий.

— Пошли, — ткнул его в плечо и мотнул головой Владимир Орлов, как единомышленника пригласил.

— Чуток отсижусь.

Остались трое: Мотовилов, Кандауров и Бирюков.

— Слушай, — сдерживаясь, начал мастер. — Если что не по тебе, говори, не тяни кота...

— Все. Надоело мне, понимаешь?

— Ну и времечко ты нашел! — покрутил головой мастер, еще стараясь отыскать в голосе шутливые нотки. — Знаешь, Дима, у нас тут пожар был...

— А из-за кого пожар? Из-за меня? Я в отгуле был! Я пиво пил! Вы тут спалили, вы и восстанавливайте!

Дмитрий встал, дважды затянулся сигаретой напоследок — на морозе не покуришь — и пошел из балка. В дверях задержался, отрубил, стоя вполоборота:

— Вот так уже накопилось за два года! Восстановим — уйду!

И хлопнул дверью. Дьявольски красивый парень, ресницы, как зубья расчески, каждая в отдельности, глаза цыганские, голос музыкальный.

— Обойдется, — старался успокоить его Мотовилов.

— Да я понимаю: все на взводе. Охота была работать на общественных началах! Но что ж ты, сукин сын, в спину бьешь? Нашел времечко нервы мотать! А ты чего тут подголосником? — напустился Виктор па Бирюкова.

— А нициво. Сизу, пью цяй, студят, выхозу, — сострил вдруг Бирюков. — Снимают станы, бьют, — добавил он, доверительно обращаясь к Мотовилову. И продолжал действительно допивать чай. — Просто ты, Витюша, хвост не подымай сильно. Ты теперь мастер-то нулевой.

Слушать распетушившегося Бирюкова Виктору было но меньшей мере странно: раньше у того всегда была какая-то плаксивая интонация, о чем бы он ни говорил, хоть о бабах, ни одного восклицательного знака в голосе, а сейчас — нате! — острит... Бирюков вечно как-то мелко копошился, обирался, что-то развязывал, завязывал, перебирал, перекладывал, то разматывал шарф, то заматывал, и даже смотреть на это было утомительно, не говоря уже о том, что его самого эти суетные старушечьи движенца должны были обессиливать.

— Бирюков?! Ты... Ты меня снимал? Чего вы все поокрысились?

Луневу сделалось необыкновенно обидно: носишься как угорелый, стараешься — не угодил. Чем, спрашивается? «Я ведь сам больше остальных вкалываю, сначала с себя, потом с них спрашиваю! Ишь какой нашелся — вы спалили!..»

Вгорячах он не мог понять перемены в настроении бригады. Начали жарко, прямо какая-то одержимость, спать не прогонишь, а теперь устали, разуверились, руки у них опускаются. Исключительное, потрясающее, как всякое стихийное бедствие, кончилось. Прошел и первый, самый сильный страх. Осталось одно — будничное, прозаическое — немереная работа, причем не та работа, какая прежде вызывала рвение и зависть других бригад. Нет, тягостная, выматывающая работа проигравшего, аутсайдера — наверстывать упущенное.

Бирюков, подражая Кандаурову, как подражают люди неумные и не искушенные в бытовом актерстве, встал, дошел до двери, остановился и с порога сказал:

— Зевало-то прикрой. Власти у тебя никакой теперь. Захотим — дадим, а нет — и так обойдешься.

Виктор задохнулся. Он хотел крикнуть этому маломерке, что такие, как он, только и ждут, когда Лунев споткнется, вот тогда они чувствуют себя людьми, вот тогда у них праздник!.. Слова толпились во рту, и из-за давки ни одно не могло проскочить первым.

Мотовилов тоже собрался уходить. Трудно было понять по его конопатому лицу, что у него на уме. «Спокойно-спокойно, — останавливал, удерживал себя мастер. — Парни просто на взводе. Перетряслись все, а теперь реакция». Он догадывался, что за этим всплеском недовольства кроется неверие в благополучный исход. Устали, засомневались, охладели. Аврал кончился: какой смысл авралить, если все равно не успеть, если и так уж все знают, что вышка сгорела!

Саша, всегда добрый к нему, исполнительный и безотказный, поддержал:

— Перебесятся, не думай. Это они но на тебя — на пожар. Ну а некоторые торопятся, решили, что твоя песенка спета.

— Да кто ж начал, Бирюков, падло?

— Само занялось. Тут рази угодишь? Договорился с начальством ага, рука руку моет. Не договорился — на что ж ты годен?

Мотовилов поправил пояс штанов, шапку, словно собирался пуститься в пляс, и за порогом частушечным голосом, как надрывно голосистая баба, завел:

— Моя милка-шевелилка!..

Виктор зажмурился и потряс головой, словно со сна: бригаду будто подменили. Он долго сидел в одиночестве, силился разобраться. Один уходить собрался, другой грозит... Или он, бурмастер, показал свою слабость? Где, в чем? Почему это они вдруг гоголями ходят, будто он единолично виноват в пожаре? Ведь сами же виноватыми были, сами заговорили: проси Сергеева! Не верят, что успеем, что гроза прошла. Недаром сварщика помянули... Но смеяться за глаза! Дурмастер! Да другой на его месте сидел бы на базе, мол, запчасти выбивает, и в ус не дул, а бригада вкалывала да еще переживала, не устроит ли разнос, как приедет? И так стало обидно и тошно, что хоть беги в тайгу.

— Но ведь как работают! — самому себе реабилитировал он ребят. Вспомнил, как, не щадя рук, без рукавиц работал Лешенька Чибиряев. На запястьях, на тыльных сторонах ладоней фиолетово сжались у него язвочки ожогов от кипящего масла. Лешенька не замечал их, и руки то царапало проводом, то жалил снег. Что заставляло его так работать? Разве страх? Страх может деморализовать, а заставить — нет, никого.

Слышно стало, как снаружи покрикивал Эдик:

— Над-дай! Над-дай!

По звукам, неясным для другого уха, мастер определил, что бригада перетаскивает бурстанок поближе к вышке.

— Подшипник-то не впрессовали! — услышал он, выйдя из балка. Над соснами в белесой мгле пятикопеечной монетой контурно показалось солнце. И снова затянулось молочайным, соком. «А ведь я, — спохватился Лунев,— собирался что-то.,.».

Он даже не испугался, когда вспомнил, что ходил в балок обедать и, кажется, пообедал. Пообедал или нет? Вроде пообедал. Ах да, воды еще собирался попить, водички.

— Впрессовывай, что ли.

Он видел, что привезенный им подшипник взялся впрессовывать Бирюков, что Алатарцев и остальные монтировали пусковую установку, а теперь стоят, перекуривают.

«Только что перекур был! — чуть было не упрекнул вслух Лунев и поймал себя. — А может, я перегнул? Может, зашпынял, вот и заводятся с пол-оборота? Да нет, чего там, не зашпынял».

Раньше ему и в голову не пришло бы сомневаться в своей правоте, а вот попали в переделку, и не верит себе, перестраховывается. «Гидросистемы!» — вспомнил он и пошел разбираться с насосами, но тут кто-то смачно выругался, и мастер на полпути круто свернул к рабочим у станка. Что-то случилось. Он сразу догадался что именно, по тому, как схватился за шапку Постнов, как загудели курильщики и как медленно и виновато стал подниматься над станком, не отрывая глаз от него, Владимир Бирюков.

Виктор не то шагнул, не то прыгнул к нему и увидел рассыпанную обойму роликов.

— Сволочь! — закричал мастер от такого проклятущего дня и невезения. — Ну какая же ты сволочь...

На этот раз остановиться он не успел.

Треснул по шву рукав спецовки. Сгорбленный Бирюков вдруг резко выпрямился в рост. И так, в рост, взлетел, и все видели только его оторвавшиеся от снега рыжие валенки, пока не поняли, что валенки эти торчат над сугробом.

На счастье, Бирюкова перед мастером больше не было. Виктор остервенился, раскидал ногами обсадочные трубы, сорвал с себя и зашвырнул безрукавую робу, а все стояли и завороженно смотрели, как неистовствует это непомерно большое и на минуту неуправляемое тело. Гнев спал, мастера придержали, чтоб не расходился, не убивался. Бирюкова достали из сугроба и обтерли ему лицо.

— Ну, мастерюга! — без плаксивости, со свистящей угрозой, такой непривычной для него, проговорил Бирюков. — Попомнишь ты этот день! Еще как попомнишь!

Мастер уже понял, что случилось. Он поднял руку!.. И на кого? На этого зануду, нудильщика, нудака.

— Да я за этим подшипником, — закричал он, потрясая обломком обоймы, — в Мирный ездил! Знаешь, как он мне достался! А?! Ты прокладку подложил? Тебя прессовать учили? Мать твою, чего ж хватаешься? Я т-т-те научу прессовать!

Вторая волна гнева была так сильна, что ближайшие к нему рабочие снова страховали его: как бы не хватанул беднягу по калгану тем обломком. И тут Постнов снял напряжение:

— Бирюков! — сказал он серьезно. — А ты, оказывается, летать умеешь!

Грохнули смехом, давая выход напряжению, на разные лады варьировали шутку:

— Умеет ведь и молчит!

— А ну-ка, слетай в Мирный, привези-ка...

— Злодейку с наклейкой!

Постнов и мастер пошли было радировать, наперебой стали думать вслух, где искать запаску? Нет, на базе нельзя, да и нет их там. У соседних бригад? Ну да, у соседних: по секрету — всему свету. А зачем по секрету? — бурили и лопнул подшипник.

— Зря, — оборвал вдруг этот разговор Эдик.

— Что — зря? — опешил мастер.

— Врезал ты ему зря.

— Будет помнить, — автоматически огрызнулся Лунев.

— Ты будешь помнить, а не он. Ты ж видишь, парни и без того беленятся.

— Он приносит мне в карманах по полпуду семечек! И-их! — заорал Мотовилов благим матом.

Мастер решил посоветоваться с Дмитрием Кандауровым:

— Ну, что делать, Дим? Где искать?

— Ты голова, ты и думай, — неласково встретил его «совет» Дмитрий. — А я уж у вас только руки.

Снова накатился Бирюков, он появился из вагончика, где тщательно исследовал свое лицо в зеркале:

— Я те рукоприкладство попомню! Ты мне ответишь! Подшипник, да? А то, что я две ночи не спал, это как? Всех по себе равняешь, буйволина проклятый! Я, может, переутомленный!

Те, кто слышал это, снова залились смехом.

— Ой, держите меня, я переутомленный! — хохотал Алатарцев, подражая Мотовилову, и никак не мог остановиться.

Мастер сумел прекратить это нездоровое, надсадное веселье, похожее на коллективную истерику:

—- Эдуард, монтируйте пока щит! Остальные — на гидросистемы.

Ему тут же стало стыдно за неожиданно распоясавшуюся бригаду, за свое рукоприкладство и окрики — рядом стоял Анатолий Тучнин.

Лунев как-то забыл о том, что Толик на буровой, он возился с первой партией керна, делом ответственным и сложным — не перепутать столбики, осторожно погрузить, не нарушив нумерации, в строгом соответствии с буровым журналом. Виктор рассказал ему о подшипнике, который отбросил его, бригаду и ремонт на несколько дней назад.

— Уж не повезет — так с первого класса, — сочувственно пошутил Тучнин и погладил бороду.

— Слушай, может, ты на базе...

— Да нету их у Ситова.

— А в Мирный, на склад...

Лунев понимал, что просит о нереальном, что слишком накладно Тучнину ехать в Мирный и снова к нему на линию: конец года, а у него и своя бригада есть. Но, как большинство людей, попавших в несчастье, он обращался за помощью снова и снова к тому, кто больше всех помог.

— Рад бы, Витюха, да... — начал Толик, и Лунева задел этот прямо-таки ласковый, но все же отказ. — Давай так: я на себя выпишу заявку...

— А я пошлю своего парня! — осенило Виктора. Тучнин сел выписывать заявку. Потом мастер взял у него ручку и написал Павлу:

«Паш! Край как нужен подшипник. На всякий случай шлю заявку Тучнина».

Он на секунду задумался, кого послать гонцом, и решил, что лучше всего — Николая Орлова. Николай тут же сел в вездеход.

— Нет, как ты вовремя приехал! — от всего сердца сказал Лунев Анатолию. — Не знаю, что бы я без тебя делал...

От нового прилива чувств он рассказал то, чего и не собирался говорить Тучнину: о Кандаурове и Бирюкове.

— Знаешь что! — отвечал Тучнин. — Веди себя так, будто ничего не произошло. А как развяжешься — гони обоих в шею. Чтоб помнили, как выпендриваться в трудную минуту. Это, Вить, еще раз говорит об одном: надо поскорее установить, кто раскололся. Монтаж и без тебя закончат... Видишь, как он формулирует: вы горели, вы и восстанавливайте!

...Как хотелось Луневу уйти в тайгу, сесть под деревом и сидеть, сидеть, пока не отстоится вся эта голубая в крапинку муть. Одиночества хотелось. И даже лучший друг был в тягость.

В балке стало тесно. Виктор уступил свою кровать Тучнину, спал, сидя за столом. Утром Гена Заливако отвез Анатолия на «расследование».