Невечная мерзлота

Глава восемнадцатая ПРИБЛИЖЕНИЕ ГОРИЗОНТА

Все дни после пожара Виктора Лунева одолевал один и тот же неотчетливый, бессловесный мотивчик. Настроение было далеко не песенное, и каждый раз он удивлялся, поймав себя на том, что мурлычет, мычит безымянную забытую мелодию с резкими перепадами от высоких тонов к басовитым. Тоска по этой песенке, слова которой никак не шли ему на ум, росла день ото дня. Однажды ранним утром Виктор встал на лыжи и ушел в тайгу вместо зарядки. И вернулся обрадованный находкой. Он вспомнил, что слышал эту песню еще школьником, когда поднимался в горы со студентами-инструкторами. Вспомнил и парня, который играл вечерами у костра, его лицо и глаза. Этой песней их инструктор завершал каждый «концерт», ее ждали нетерпеливо и с грустью, потому что после нее не могло быть других песен.

Вернувшись, мастер рассказал Кандаурову об этой песне. Дмитрий тоже слышал ее когда-то и начал подбирать мелодию на гитаре. Они сидели в уголке. Бригада не обращала на них внимания, как вдруг прорезалась мелодия, и мастер, лишенный голоса и слуха, проговорил неслыханные слова:

Если горем-обидою

Сердце вдруг переполнится,

В чисто полюшко выйду я,

Встречу во поле солнышко,

Упаду на колони я,

К буйным травам прижмусь...

Дай лишь сил и терпения,

Моя матушка-Русь.

Что-то переменилось на буровой, это было видно, как бывает видна перемена, например, погоды: обстановка окрест та же, но проглянуло солнце, и пейзаж из мрачного и пугающего сделался приветливым и радостным.

...Рабочие обедали. Виктор оглядел электрощит, генератор, пусковую установку — они были смонтированы, и смонтированы правильно. Бурстанок установлен. Оставалось подсоединить его к гидравлике. Мастер проверил гидронасосы — почти все готово. Он почувствовал азартное нетерпение, какое известно автомобилистам: еще не до конца собран двигатель, а уже хочется сесть за руль и ездить, ездить после долгого перерыва. У Виктора с детства было отношение к механизмам, машинам, как к живым существам, он привык не перегружать их без нужды и терпеть не мог молодчиков-лихачей, которые газуют до предела на холостых оборотах. Он научился безошибочно отличать исправный механизм от расстроенного уже по одному внешнему виду, звуку при работе. Так врач отличает больного от здорового. Теперь вид станка говорил о здоровье.

Осмыслив открытие, мастер кинулся подключать гидросистему.

Из кабины стоявшего рядом трактора выпрыгнул Заливако:

— Пошли перекусим, Вить. Чего в одиночку-то?

— Подключи-ка своего динозавра, — быстро ответил мастер. — Бурить начнем.

Гена засмеялся недоверчиво, покрутил головой: ну дает, мол, мастер! — и продолжал стоять, покуривать. Видно, бригада уже привыкла: раз нет буровой, то и нескоро будет, ремонт казался нескончаемым. Все равно что идти до горизонта: чем скорее идешь, тем быстрее он удаляется. Рабочие видели звенья, этапы пути, но почему-то не догадывались суммировать их, чтобы сделать открытие: осталось совсем мало!

Виктор подключил шланги к гидронасосам, проверил, везде ли подключено электропитание, подтащил ближе колонковую трубу с коронкой. Гена насмешливо, недоверчиво наблюдал за ним, но движения мастера были так знакомы и в то же время непривычны после всего, чем он занимался в последние дни, что Гена убедился — мастер не шутит. Он побежал к трактору, подогнал его вплотную к буровой, спешно подсоединил систему электроснабжения и прибавил оборотов. Приборы электрощита ожили. Мастер остановился в нерешительности: запустить ли станок без бригады? Пусть увидят все! Но нетерпение снова и снова подталкивало его. Виктор включил гидронасосы, и они заработали. Как только ожила гидравлика, Гена еще прибавил оборотов, кинулся помогать ему. Мастер поднял давление масла, опустил крюк кран-балки для подъема колонковой.

Звук мотора, работающего на повышенных оборотах, равномерное гудение маслонасосов, повизгивание блоков и тросов — привычные и милые уху бурильщика звуки не могли остаться не замеченными бригадой. Дверь балка хлопнула дуплетом. Виктор не видел, а знал, что рабочие, не дообедав, не одевшись, один за другим выскакивают наружу. Он с Геной зацепил колонковую крюком, поднял и установил в патроне вращателя. Еще минута — и он запущен. Лунев замер в напряженном ожидании. Коронка дрогнула, повернулась с трудом, замедленно. Потом еще и еще, набирая и набирая скорости. «Мороз! Смазка загустела!» — отлегло от сердца мастера. Рабочие стояли вокруг, рядом. По лицам было видно: они относятся к происходящему как к чуду. Лунев тронул рукоять пускателя, и колонковая тяжеловесно, грозно и медленно устремилась вниз, к мерзлоте. Воронка вгрызлась и исчезла из виду. Колонковая углублялась, а Виктор не останавливал станка, как будто решил сегодня же дать месячный план — шестьсот восемьдесят метров проходки.

С видом победителя он наконец подал колонковую наверх, сбавил обороты и устало, деловито — преувеличенно устало и деловито — пошел от станка, наверняка зная, что каждый смотрит ему вслед, ему, победителю! Он шел, бормотал, мычал слова возрожденной песни:

Для тебя я по совести

Все осилю, все сделаю,

Лишь мне дай успокоиться

Над твоими пределами.

Я из боя, из космоса

Вновь к тебе ворочусь,

Дай лишь сил и терпения,

Моя матушка-Русь...

Чутье не подвело его: никого не нужно было увещевать, осаживать или объяснять, что и как делать дальше. Бригада увидела реальный, близкий конец ремонта. Первые сантиметры добытого им керна были лучшим тому свидетельством и лучшей агитацией. Стоит показать человеку конец пути, строительства или другой долгой работы, и он найдет в себе новые силы.

— Работает! Восстановили! — Лешенька Чибиряев даже руками замахал от такого открытия и возбуждения.

— Утю-тю-тю-тю! — ответил ему Постнов, так же махая руками. — Полетели — полетели, на головушку сели!

Но Эдик тоже улыбался, тоже готов был закричать от радости, да и вся бригада загомонила неразборчиво, загудела.

— Ну теперь солнце выйдет, — по-северному сказал кто-то.

У балка Виктор оглянулся. Да, работы еще много — это сквозило отовсюду. Голая, без дощатого настила на пене и без балка вокруг буровой, вышка была похожа на автомобильную раму с двигателем и колесами — ездить может, да не машина. Электрохозяйство на виду, над копром нет тента, и эти закопченные трубы — нет, работы много, причем мелкой, однообразной после того, как закончено все жизненно важное. Двигатель заглушили, разобрали штабель леса, подаренного Ситовым, и принялись за настил на пене. Павел и Постнов продолжали доводить оборудование. Пошли в ход рулоны наждачной бумаги: Заливако, Стрельников и Чибиряев весело драили «ноги» буровой.

— Эдуард и смена Алатарцева! — прокричал Лунев. — Как закончите настил, монтируйте свечи и начинайте бурить помалу. Покажем класс Сергееву!

Повторять такое не требовалось. Каждый на секунду оторвался, выслушал — и еще скорее заходили молотки и топоры, отвертки и деревянные брусы, обернутые наждачной бумагой. Виктор решил: приедет Сергеев, надо ему продемонстрировать работающую буровую.

Начальник партии приехал к вечеру. Наметанным глазом он издалека увидел горящие огни буровой. Его встретила необыкновенно многочисленная смена: пятеро бурили, семеро готовили им фронт работ, подносили бурильные трубы, помогали монтировать их в свечи по две, продолжали обшивать досками пену и буровую, убирали строительный мусор. Одного не учел Лунев — того, что начальник партии никогда еще не видел буровые бездействующими: к его приезду бригадиры и мастера старались навести марафет, продемонстрировать ударный труд. Будничным голосом, словно так все и должно быть, Юрий Васильевич спросил:

— Ну, Лунев, сколько набурил?

— Двенадцать метров.

— Мировой рекорд!

Впрочем, и о пожаре Сергеев хладнокровно спросил тогда: как погорели? «Нет, в этом парне положительно есть что-то», — думал он теперь, но хмурился из-за всех тех неприятных минут и часов, которые пережил но вине этого мальчишки, хмурился из-за того даже, что не рассмотрел этого неясного «что-то» в Луневе раньше.

Мастер пытался сдерживать восторг, но терпения хватило минуты на две, пока не вошли в балок.

— Нет, Юрий Васильевич, что ни говорите — не ожидал! Клялся-божился: «Восстановим!» — но до конца но верил. А сегодня запустил, — запускаю, и руки трясутся! Запустил и поверил! — сбивчиво говорил мастер улыбающемуся Сергееву.

— Молодец-молодец, — хвалил начальник партии, как-то вынужденно, снисходительно хвалил. — Волновались мы там за тебя.

— А то не знаю! Но ведь сделал!

Лунев был прав в своих догадках — все эти дни пятнадцатая буровая у начальника партии значилась в мыслях, не в бумагах, под номером один. От нее во многом зависела репутация всей партии и самого ее начальника.

Юрий Васильевич по своему многолетнему опыту прекрасно знал, что значит восстановить буровую с нуля в их условиях, и до последнего дин сомневался в успехе. Эти сомнения усилились, когда Лунев сообщил об отказе от премии и особенно, когда стало известно о разговорах вокруг пожара. Сергеев со дни па день ожидал приезда грозной комиссии или звонки из управления: «Что там у вас стряслось? Все тут только и говорят...» Он уже панически боялся телефона и закапчивал очередной, необыкновенно длинный рабочий день с. облегчением: кажется, пронесло...

Виктор взахлеб рассказывал, как поступит дальше: самые стойкие рабочие будут продолжать бурение, остальных он отправит в отгулы — отоспаться, отпариться и отъесться за двенадцать дней нервотрепки и адской работы, потом умненько организует процесс и будет бурить не положенные восемь часов, а шестнадцать, в две смены.

— Хорошо-хорошо, сдержанно одобрял Сергеев, и Лунев стал замечать эту обидную сдержанность, снисходительность к его восторгам. «Я спас не только себя! — хотелось упрекнуть ему черствого начальника. — Но и вас, между прочим! И кое-кого из управления тоже!» Но он сдерживался. — Хорошо-хорошо, теперь и объяснительную твою можно того... ликвидировать.

— Спасибо! — мелькнувшая обида моментально забыта начисто. — Я, вы знаете, почти не спал эти дни. Ворочаюсь, ворочаюсь... Про вас, между прочим, иной раз плохо думал. Ну, как это — с одной стороны, помощь. А с другой — приговор в сейфе лежит. Но ведь восстановил! Восстановил же! На два дня раньше срока!

— Меня-то легко понять, — Сергеев оставался по- прежнему непроницаем. — С меня не столько спросилось бы. Тоже на валидоле жил. Власть — штука тяжелая, как саданет...

— Да я но себе знаю! Мне эти две недели двух лет жизни стоили. Рабочих знаете как держать приходилось! Конца ремонта не видать, руки опускаются, нервы на пределе...

— Да-a, Виктор Иваныч. А бригаду свою ты все же плохо знаешь. Я со специалистами переговорил, Веремеева приглашал — никто из них о пожаре твоем не говорил.

Лунев весело отмахнулся от пустого теперь разговора, теперь, когда буровая работает! Начальник партии остановил его: здесь вопрос о доверии, принципиальный вопрос! Руководство партии считает, что разговоры о пожаре могли исходить только из бригады. Мастер возражал мягким терпимым голосом: да нет же, он сам всех проверил, провел собрание — верные парни! Да и сказать кто-нибудь мог без умысла — вот и пошло гулять-погуливать.

— А Гараховский! Нашел время докладную писать, — горячился Виктор.

— Он ее не в управление, а мне написал. Мне! Или прикажешь ему тебя покрывать, а самому полететь с работы по твоей милости?

И радость померкла. Они заспорили всерьез, Сергеев всерьез распалился. А из-за чего? Из-за того, что не имеет уже ровным счетом никакого значения, если разговоры о пожаре не помешали «тушить» его.

К моменту приезда начальника партии сознание одержанной победы затмило и недавние перепалки в бригаде. «Расследование», подозрения Тучнина, Павла и самого Лунева отошли на задний план, и теперь Виктор готов был яростно держать сторону рабочих: пет, они не могли его выдать! Но Сергеев резко его осек:

— И поскромнее, Виктор, поскромнее! «Я ВОССТАНОВИЛ!» Скажите — он восстановил! Хоть бы бригаду вспомнил. А если б не мы, знаешь?.. Нет чтобы поблагодарить — так он подозревать!

— Извините, Юрий Васильевич, — с усилием проговорил мастер. — Это я от радости... голову потерял.

Начальник партии удовлетворенно встретил извинения, видимо, только и ждал повинной, но любил, когда прекословили.

— Сторону рабочих, Виктор, держать хорошо, да не отрывайся от действительности. В любом случае в пожаре виноват ты. Восстановили — хорошо. Вина искуплена, но ты думал, на этом все кончилось? Нот, друг ситный, управление далеко, а вот перед руководством партии тебе ответ еще придется держать. Ты всю партию под такой удар ставил — год работы насмарку!

Видно было, последние слова копились у начальника партии все две недели, он просто но в силах был сдержать давнего раздражения. Именно радость открыла шлюзы раздражению. А еще Виктор увидел, как уходят, отключаются от активных дел люди вот такие усталые, смертельно усталые, почти лишенные энергии люди. Энергетический кризис начинается не в природе, а в человеке. Энергия еще вспыхивала в Сергееве, он еще находил в себе силы на начальственный гнев, шутку, несогласие, но по всему — выражению лица, тону, осанке — видно было, что это уже последние вспышки. Луневу стало жаль начальника — если б можно было как-то поделиться своей силушкой!

Юрий Васильевич посмотрел документацию по итогам года, принял ее, немного остыл и засобирался. На дворе было темно, половина шестого, а темнело уже в четыре часа дня.

— Сам-то отдохни, а то не узнать тебя, — смягчился Сергеев. — Вернутся рабочие из отгулов, наладьте процесс, и пару дней отдохни.

— Вы насчет моего отпуска интересовались...

— Отдохнул бы после всех перетурбаций. И нам спокойнее. Подумай. Завтра с утра пришлю тягач вывезти рабочих на базу. Да чтоб без приключений больше! — наказал Юрий Васильевич и пошел к машине, ждавшей его.

— Постойте, вы папиросы не могли бы оставить?

— На, — удивленно подал пачку Сергеев.

— Раскурили всё, — смущенно пояснил мастер.

За ужином он сказал бригаде:

— Руководство партии дает высокую оценку темпам и качеству ремонта буровой. Теперь наша задача — наверстать метры. Завтра Бирюков...

— Опять Бирюков! — вздохнул Бирюков обиженно.

— Бирюков, Кандауров, Кораблев, Постнов и Заливако едут на базу и в Мирный. Сутки отгула. Назад не опаздывать — остальным тоже отдых нужен. Смена Алатарцева и мы с Павлом остаемся бурить. Дмитрий, ты можешь не возвращаться, свадьба есть свадьба. Ты тоже поезжай, —- добавил мастер Стрельникову. — Спасибо тебе.

— Чего там, — смутился Андрей. Нам спасибо! Другие бы сразу в прокуратуру...

— Кстати, Сергеев считает, что разговор о пожаре пошел из бригады, — добавил Лунев и вновь обрел пошатнувшийся было авторитет. Так что понимайте сами, зря или нет мы заводили об этом речь.

— Кто старое помянет, откликнулся первым Заливако. А Алатарцев предложил проболтавшемуся признаться — дело-то прошлое.

— Ладно! — великодушно махнул, рукой мастер. — Победителей не садят.

За эту ночь он впервые выспался. Спал, просыпался, вспоминал сквозь дрему: «Восстановили!» и снова засыпал. Он слышал, как пришел тягач за рабочими, как, уезжая, Мотовилов пел его «Матушку-Русь» вместо своих частушек. Они уехали, Алатарцев запустил трактор и начал бурить. Лунев хотел выйти к ному, по сон был вязкий, засасывающий, мотор тарахтел убаюкивающе. Мастер особенно сладко уснул, когда Павел ушел помогать бурильщику и рабочим, на койке стало просторно, Виктор разметался и впервые вдосталь выспался.

— Вставай, Витек, — потрепал за плечо Павел. — Ты уже пятнадцать часов спишь. Пошли-ка постреляем.

И только тогда он поднялся.

* * *

После охоты — так давно забытого и ни с чем не сравнимого удовольствия — братья вернулись на участок с радостью больного, выписанного из больницы домой. Они прошли на лыжах километров двадцать, а порой и по пояс в снегу, не раз взмокли от пота, изголодались, но силы, потраченные на охоту, вернулись удесятеренными, прибавили какой-то новой, иной энергии. Виктор, будто сбросил неимоверно тяжкий груз, стал по-юношески легок, пружинист и бодр, чувствовал себя многомудрым человеком, сделавшим за жизнь немало добра людям. Павел просветлел лицом, но то была не бледность усталости, а оздоровление.

— В баньку, в банищу бы сейчас! — мечтал он.

— И пива!

По возвращении мастер ревниво оглядел свое детище, свою любовь, свое спасение. Он глядел на вышку так, будто отсутствовал полгода. Действительно, буровая была стопроцентной. Единственное, что насторожило бы любого постороннего буровика в этой пятнадцатой буровой, — ее непривычная свежесть.

— Перестарались! — сказал мастер Павлу, указывая на глянцевитые поверхности бурстанка, белоструганый тес обшивки и настила. Так могла выглядеть лишь вышка, не бывавшая в эксплуатации.

— Ничего, — успокоил брат. — Три дня, и твои молодчики так ее излапают...

Смена Алатарцева бурила помалу, осторожно, как и велел Лунев, — боялись давать сразу полную нагрузку необкатанному станку. Запас смонтированных свечей постепенно исчезал в скважине.

— Порядок! — ослепительно сверкнул зубами перепачканный маслом и копотью Мотовилов. Лицо его непередаваемо изменилось: впервые за эти дни он снова надел каску.

Братья отправились в жарко натопленный балок, блаженно разулись, сменили мокрое белье, вытянули ноги к печи, напились крепкого чая. Забежал погреться Алатарцев, угостил их махоркой. Сергеевские папиросы враз разошлись, и пошел в ход НЗ. Заливако. Раньше уже случалось остаться без табака, и смена в поисках «бычков» обыскивала каждый уголок трактора. Чтобы прекратить эти безнадежные обыски, Гена давно уже возил с собой махорочку, вот она и пригодилась.

За обедом Виктор несколько раз порывался встать, куда-то идти. На вопрос Павла, нет ли у него гвоздя в лавке, ответил:

— Как погорели, мне все не верилось в пожар. А восстановили — еще меньше верится, что все уже позади. Так и хочется пойти, руками потрогать, убедиться. Слушай, может, шампанского тяпнем? Тучнин тут привез...

— Открывай. Да-а, Витюха, что ни говори, а нос ты им здорово утер! Всем сразу!

— Мы утерли! — У мастера было смущенное и радостное лицо, и только усталость не давала воли бурному восторгу. — Как подумаю: станок, щит, комплект оборудования... Везут станок, а довезут или нет — не знаю.

— Откуда станок-то?

— Толика Тучнина. Вообще, я теперь его должник по гроб! Станок этот лежал под снегом, списанный. Да... А сколько после меня добра на прежних стоянках осталось... Я, Паш, часто об этом думаю: откуда она взялась, буровая, с нуля и до копра? Правда и о другом думаю: вот найду, к примеру, медь — какие там полсотни тысяч, — враз десять таких буровых окупятся!

— Выкинь из головы, а то спятишь. Це воно, може, и не поможе, но и не помешае, — поднял Павел стакан шампанского. — За победу! Теперь бы найти ту сволочь, что трепалась про пожар, да мордой об стол! Иди стучи, что восстановили! Небось не пойдет, это не пожар, неинтересно. А о своих бичах, Витюха, ты еще помозгуй. Тебе с ними жить. Я их так и не понял: и виноватые и злые, радуются, что дело подвигается, вкалывают, как никогда в жизни но вкалывали. И тут же — друг па дружку гыркают, за спиной шепчутся, растрезвонили на всю Якутию. К тебе и по-доброму относятся, и на твое место метят. Ну и бригада, все вперемешку!

— Да брось ты, — устало поднял тяжелые веки Виктор. — Когда на свете были люди только добрые или только злые? И вообще, Паш, я к такому выводу пришел: хоть кто пускай говорит мне о воспитании, я в одно воспитание верю: если от нормальных родителей рожден и если в детстве среди людей жил. А после восемнадцати — хоть ты его озолоти, хоть на Чукотку отправь, никто уже человека не переделает. Я Иришку свою теперь каждый день воспитывать буду, а то, когда коза станет, — без пользы дело.

— Пей давай, чего не пьешь?

— Терпеть не могу это шипучку. Какое-то похоронное питье. Вечно у меня после шампанского невезенье начинается.

И все же слова Павла о бригаде задели Виктора.

Наутро рабочие вернулись из отгула, отведали куропаток, оживленно рассказывали наперебой о новостях, а Постнов, подмигнув, поставил на стол бутылку «Старославянской» — специально для сверхсрочников. Кандауров остался в Мирном, а всем членам бригады передал приглашения на свадьбу.

Виктор вдоволь накурился сигарет, в охотку выпил полстакана мягкой и мятной водки, обсудил с Эдиком, как будут работать без него: трое на плотницких работах, на камбузе и заготовке дров, остальные готовят «свечи» и бурят. Повеселевший, он прихватил с собой в кабину окаменелого от мороза непотрошеного тетерева.

— Ну вот, а ты говорил... — сказал он Павлу, но при рабочих не стал договаривать. Добрая встреча с вернувшимися из отгулов показывала, что если Виктора и не любят в бригаде, то, во всяком случае, уважают, ценят по-прежнему, остальное можно списать на потрясение и нервы. В конце концов, даже Кандауров — вот оно, приглашение!

— Смотри сам, — отвечал Павел как человек, не поколебленный в своей правоте. — Тебе виднее. Виктор серьезно кивнул, да, мол, и правда виднее.

В Мирном они заскочили на минутку по домам за бельем, вениками, рыбой и водкой, не обращая внимания на засуетившихся жен, и тотчас уехали в баню. Часа четыре они парились в почти пустой бане, до звона в ушах и сердцебиения, выпивали и перекусывали в предбаннике и снова парились. Разговор их сбился да так и застрял на одной бороздке, по кругу:

— Ну теперь! — мечтал Виктор о новом дне. — Еду завтра к Сергееву. Объяснительную верни-ка! Отпуск...

— Да они молиться на тебя должны! — вторил ему Павел, и до тех пор умиленно пронимали друг друга победой, пока все вместе — двадцатикилометровый кросс по тайге, дорога, парная и водка не лишили сил. Тогда братья отправились пешком домой к Павлу, взбодрились на морозе, дочиста съели зажаренного Галиной тетерева и еще пировали — праздновали победу до четырех часов утра, до множества черно белых мелколопастных вентиляторов в глазах.