Невечная мерзлота

Глава шестая

Поутру обнаружили исчезновение Савельева. При­свистнул Каюмов, почесал в затылке, оглядел окрестно­сти. Забавно передразнил его, спародировал свист Во­лодька Екимов, что означало: загулял! Позавтракали — нет Игоря. Вездеход завели — нету. Екимов пошел по глубоким следам на сопку. Так родившаяся вчера тайна была раскрыта.

Возвращались вместе, молча. Володя не выдержал, уточнил:

— Катя?

— Она.

Екимов округлил глаза, ужаснулся такой смелости. И непривычно ласково, понимающе оценил:

— Пофартило тебе, Игорек. Такое редко бывает... Вот у меня была Зухра... — и спохватился: да ведь зна­ют уже про Зухру! Место новое, потому и кажется, что еще не рассказывал.

Юрий и Гришка встретили их хитренькими подмигиваньями-подначиваньями, но увидели сочувственное лицо одного, затосковавшие глаза другого — и оставили игривый тон, так же, как Екимов, поняли: тут серьезно.

Мчались дальше, ожесточенно рвали самозабракованные центры, как уже взбеленившие больные зубы, горе­ли работой и снова мчали. По виду Соколова и Каюмова Игорь понял, что Володя имени ее им не назвал и не на­зовет. Несмотря на бессонную ночь он не кемарил, даже когда дремали в переброске остальные. С открытыми глазами видел Катю, ее белую косу и плавные руки, гла­за такого цвета, какой бывает у озера в яркий солнечный и ветреный день, и туго обтянутую свитером грудь...

Спешная работа, оглушительный моторишко буксы, тряский вездеход — ничто не в состоянии было отвлечь Игоря от мучительного наслаждения слушать и слушать ее голос, ее головокружительные слова, видеть ее внут­ренним зрением... Катя дала свой адрес и попросила на­писать отсюда. Она обещала повернуть домой сразу же, сегодня, чтобы он не тревожился. Поразила ее безыскус­ная прямота: «Собак я привязала». Савельев недоумевал: откуда у нее взялась речь девятнадцатого века? Теперь понял: из книг — в долгие одинокие часы она перечита­ла всю свою библиотеку. Игорь в ум не мог взять, как это она ни разу не была на Большой земле, не видела светофора, автомата с газировкой и вовсе не стремилась к другому миру.

Она стремилась к чистоте.

И совсем фантастическое вспоминалось, оживало в ныряющем скором пути, когда мотало, тыкало в брезент; до того красивое, что тряс головой: приснилось? помере­щилось? — Катя, сидящая на нарте с задумчивым лицом, далеко улетевшими мыслями, таинственная, играет на гитаре, в светлой ночи, в тундре, как в космосе, Лунную сонату! Игорь уже казнился тем, что уехал, нельзя было уезжать, надо было... надо...

Ночью они вернулись в лагерь.

Как и после голодовки, встреча вышла бурная, впо­пыхах докладывали, что работа сделана на совесть, и о радиосвязи, о новостях экспедиции, впопыхах расспра­шивали о Кешке, который крепко спал после осиленной наконец первой своей ямы, разбитый в каждой мышце. Радовались, вспоминая, как ловко приспособили везде­ход таскать вмороженные центры. Это был поспешный разговор, после которого наутро обсуждали каждую де­таль неторопливо и обстоятельно.

Игорь уснул, едва присел на раскладушку.

Утром Каратай вышел на связь и после дел доложил, что Кешка помаленьку приживается и ничего пока не натворил. Саша говорил это в трубку, а подкидыш, запы­хавшись, носился по рыхлому снегу, уже поспевшему к таянью, за подраненной куропаткой. Первая куропатка в его жизни. Он выпалил в нее чуть ли не в упор и вот уже полчаса гонял по тундре. Бригада покатывалась со смеху, глядя на него, — похоже, он и бегать-то не умел толком. По камбузу дежурил Екимов, и когда Кешка свою добычу все же изловил и, еле отдуваясь, весь мок­рый, гордо принес ее к кострищу, Володька приблизил куропатку к носу, понюхал и бросил наземь:

— Не пойдет.

— Почему-у?

— Да загнал ты ее вконец, потом провоняла!

Каратай вернулся со связи и хохот прекратил. А ре­бята обнаружили, что смех, оказывается, сильнодей­ствующее средство, куда лучше любых нотаций. Еще пересмеивались, когда Саша сообщил:

— Метель с Диксона идет. Надо сегодня воткнуть сиг­нал и сматываться скорей.

Но «смотаться» не успели. Мерзлоту, выбитую на-го­ра, трамбовали вокруг «ног» установленной вышки уже в кромешной навалившейся белизне. С севера налетел ураганный ветер с крупой. Крупа высекала слезы из глаз. Каюмов едва успел защитить палатку с наветрен­ной стороны телом все того же вездехода, иначе сорвало бы. Боялись, что это не метель, а буран, и сдюжит ли знак? Даже добраться от палатки до вездехода было проблемой.

«Как она там? — мучился Игорь. — Успела ли до поселка? А вдруг в пути?» Когда он попросил Катю не­замедлительно возвращаться, она ответила: «Да, я сего­дня поеду назад, потому что снег тает и собакам трудно».

Кроме него да струсившего Кешки, стихию восприня­ли с восторгом. Человек всегда радуется преодолению. Выдержала натиск палатка, стоял и триангуляционный знак, сколоченный на совесть, а главное — держались парни. В помине не осталось того голодного мрачного ожидания, когда скрипел, изводил кряхтеньем Петро.

Бригада спала, еле помещаясь в палатке. Одному Са­вельеву отчаянно, тревожно и счастливо не спалось. Он закурил в темноте, и Каратай окликнул:

— Не спишь, Игорь?

— Нет.

— А шо?

— Да вот, понимаешь, язык не поворачивается.

— А ты поверни.

— Я, Сань, встретился там с Катей Русских. Ну и...

После долгого молчания Каратай ответил:

— Мы тут с тобой ничего не решим. Пускай она ре­шает. И забыли.

— Забыли, — согласился Игорь облегченно. Но раз­ве такое забудешь?

Саша заметно осунулся, замкнулся. Однако к Савелье­ву относился по-прежнему ровно, хотя по всему видно, как велико было искушение не спускать его теперь с мерзлоты, пусть вгонит свою любовь да радость в ямы. Порадовался сам себе бригадир, что хватило его на пере­делку уже поставленных пунктов, на то, чтобы не давить на Савельича — прижился парень, свой стал в бригаде.

Эти метельные дни не прошли даром.

Каждый, кто даже не видел Кешкиного пожара, под­купа и голодовки, повел себя с ним так же, как Каратай. Сутки подряд бездельно валяясь в спальниках, парни, как обычно, «травили баланду». Но куда только делись лихие, наполовину придуманные рассказы про свои и чу­жие геройства! Будто сговорившись, каждый рассказы­вал — не Кешке, а так, между прочим, друг другу всякие поучительные истории досрочного освобождения, пере­воспитания уголовников или парней с трудным характе­ром в армии, на стройке, на заводе. Этой темой до того увлеклись, что бригадир притормозил ее. Тогда стали припоминать, кто из них какие ошибки делал в жизни.

— Вот я раз, — велеречиво повествовал Екимов, — познакомился с одним парнем. Замухрышка такой — пря­мо хочется двугривенный ему сунуть, а то у него, похо­же, на шкалик не хватает. Ну, соответственно и я к не­му — не то чтобы нос задрал, а так, беседую как с пьян­чужкой вокзальным. Сам при деньгах был, дай, думаю, шикану. Повел в ресторан, икру черную, икру красную заказываю, коньячок — гляди, мол, как жить надо! А он хоть бы хны. И до того, до того задрипанный — офици­антка и та косится, как бы ножик со стола не свистнул или еще чего. Да-а. Перекусываем, я ему мораль читаю, как настоящие парии живут. Слушает, жует, молчит. И дернуло меня с какой-то стати ему Канта приплести. Он мне тут и отвечает: Кант такого никогда не думал и не писал. Я ему: значит, Гегель. Гегель, говорит, тем более. И шпарит мне хоть тем Кантом, хоть этим Гегелем наизусть. Я, чтоб тему переменить, ему — бух! — про археологические раскопки. Ну и накололся. Спокой­но мне так в ответ: чего это, Володя, ты все берешься говорить о том, чего не знаешь? Вот когда я разглядел: парень так только нарядилса дурачком. Ну, доели-допили мы кой-как в теплой дружественной обстановке, по­лез он за пазуху, достает бумажник — во такой — псина буду! А у меня-то самого — от силы полсотни рэ в кар­мане было. Официантка такую мошну у него увидала, ну забегала, ну зауважала. Тут и я допер, что сначала как та официантка на него глядел. Выходим, спрашиваю: чо ты костюма себе путевого не купишь? А зачем, спра­шивает. Люблю, говорит, старые вещи, они как друзья мне. И пошел. А я как оплеванный стою.

Рассказывая подобное, каждый непроизвольно надеял­ся, что Кешка откликнется, поддержит, раскроется. Но Кешка молчал. Он отделывался односложными отве­тами на прямые расспросы о его жизни, не «клевал» и на такие подходы.

— И я вот раз тоже, подхватил Соколов, — одно­го старика встретил. Высокий такой и живчик. Мы с ним о смысле жизни заговорили. Он твердит: есть смысл в том, что мы появились, живем, я говорю — ни хрена, ни­какого смысла быть не может. И рождение — случай, и живем там, куда поезд привезет, и дня, который завтра наступит, не знаем. Вот и весь смысл. Он свое. Ладно, говорю, в чем тогда этот твой смысл? А в том, говорит, что бы с каждым днем... самоусовершенствоваться, вот чего. Об этом, мол, все древние мыслители писали. Я ему на засыпку: ну и как, усовершенствовался? Хватило жизни? Задело его, стал мне свою жизнь рассказывать. И я тут, братцы, обалдел. — Гришка начал загибать один за дру­гим скрюченные пальцы: — Доктор наук — раз. Международный мастер спорта по горным лыжам — два. Водным слаломом занимается — три. Знает пять языков. Объездил все страны. Играет на пианино. Машину водит.

Статьи в журналы пишет. А жена у него премию какую- то отхватила, по физике открытие сделала, с космосом связанное. О ней рассказать — еще интереснее. В том, говорит мне, и смысл, чтобы жизнь богатая была, с вер­хом, и чтоб было потом что другим после нас передать. А книг у него дома — пять тыщ, и все прочитал!

— Вон ты с чего книжки взялся читать! — раскуси­ли Соколова. — Да только твой этот профессор для себя одного старается...

— Не! — убежден был Гришка. — Он из детдома па­цанку взял и воспитал в точности как своих. Молодых продвигает, ученые советы всякие...

Кешка внимательно слушал эти воспитательные раз­говоры и только раз откликнулся: рассказал, что Скрыпников обещал устроить его на топографические курсы, «а это ведь тот же техникум». Бригада умиленно заговори­ла о пользе образования, о том, что будет у него теперь твердая профессия...

И тут в палатку вошел Каюмов. Взлохмаченный, с яростным лицом.

— Что стряслось? — успел спросить Каратай. Вместо ответа Юрий сгреб Кешку за загривок, и тот повис в воздухе словно суслик. Игорь и Екимов принялись Каюмова урезонивать, усадили, освободили Кешку, но Юрий все порывался дотянуться до воспитанника, молча ухватить его.

— Да объясни, в чем дело! Медведь! — Каратай и улыбался и тревожился.

— А вот в чем! Вот! — Юрий размахнулся и бухнул на раскладушку сначала «Атлас автомобильных дорог мира». — Раз! — Потом флакон одеколона «Шипр». — Два! — Потом пятьдесят рублей. — Три! В его рюкзаке!

И начал с жаром объяснять, как перерыл всю палат­ку, вездеход в поисках «Атласа» и не нашел. Потом вспо­мнил, как Екимов однажды хватился своего одеколона — по примеру Каратая он стал бриться и после бритья «для профилактики» отпивал глоток «Шипра».

— Ну а деньги? — спросил бригадир, восседавший на койке, как третейский судья.

— Меченые! — рявкнул Каюмов и стал показывать свои чернильные метки на десятирублевках.

— Ну а ты-то чего в «сидор» полез? — спросил Ка­ратай, и все неожиданно для себя обнаружили, кроме Кешкиной, еще и вину Каюмова. — Спросил бы, бригадиру сказал...

— Да больше некому! Он один и мог!..

— Юр, а зажигалки моей ты, часом, не встречал? - спросил Савельев с улыбкой.

Кешка поерзал, пошарил но карманам и протянул Игорю зажигалку «Старлайт».

— Ого! — сказала бригада в один голос.

— Ну, цвики, и как будем жить дальше? — философски спросил Саша.

Соколов, которому Кешка доводился соседом по раскладушке, буркнул:

— А ну проваливай! Чтоб духу твоего тут не было! Уматывай в вездеход.

Кешку изгнали из палатки.

— Акт составить, и на базу! — предлагал Васильков

— Не ему — папе его мурло бы надраить! — мечтал Каюмыч и показывал промасленный зачернелый кулачище.

— Нет, у своих! У своих же! — негодовал Екимов, Каратай смотрел зачем-то карту, оторвался от нее:

— Присудим-ка мы ему неделю строгого режима, а?

И рассказал о своей задумке. Её единодушно поддержали.

— Человека до пяти лет воспитывают, а с пяти начинают перевоспитывать, — суммировал Савельев.

— Все-таки на базу надо сообщить.

Собрание бригады на этот раз сделали по всем правилам: проголосовали, написали протокол и расписа­лись — на всякий непредвиденный случай. Назавтра к полудню метель стихла, спал мороз. Саша связался с ба­зой, вызвал Скрыпникова.

— Раз так — не цацкайтесь особенно! — пересказы­вал он ответ Владимира Алексеевича. — На полное ва­ше усмотрение.

Екимов собрал в отдельный ящик продуктов из рас­чета на день — банка консервированного борща, три су­харя, полкруга прессованной картошки. На весь срок — полпачки чая и три пачки «Беломора». Выделили чайник, ведро, топорик, коробку ветровых спичек и все это тор­жественно вручили Кешке. Он не на шутку перепугался:

— Заморозить хотите? Списать?

Каюмов взял у Саши карту и без слов повез арестан­та на дальние кулички.

Через полтора часа показался вездеход, и ухмыляю­щийся Каюмов рассказал, как цеплялся за него «этот Кеша», как трухнул...

— Но ты посмотрел? Там жить-то можно? Лапы не протянет?

— Дом отдыха! — смеялся Каюмыч. — Вся стоит це­лехонькая, будто вчера ушли. И добра — навалом.

Бригада погрузилась и с оглядкой на хмурое небо — от такого жди чего хочешь — тронулась к новому месту строительства.

— И блевать некому!

— Да он уж поотвык.

— Ничего! — обернулся Каратай. — К концу сезо­на еще какой геодезист будет! Знай наших!..

Долго потом размышляли, что с ним, сукиным сыном, дальше делать? Самолюбив, как Наполеон. Мнит о себе. Вот это в первую голову и выбить из него. Смеха не терпит? Почаще на смех поднимать. Но лишь когда выкаблучивать начнет. А будет человек — и к нему по-человечески. Завалить работой? Но так и вкус к ней от­бить недолго. Ставить его на мерзлоту резона нет, задер­живать будет. Решили: пусть сначала на лесоповале по­вкалывает, потом к Каюмычу на профилактику «семер­ки», а дальше на буксу. Надумали пропустить по каж­дому звену их работы, от костра и камбуза до кувалды и бурилки. Они почувствовали себя воспитателями; от его проступка каждый стал как-то лучше относиться к себе.

Утром, уже на новой стоянке, снова полетел из вер­толета черный сверток с красным вымпелом. Перегова­риваясь по радио с Женей Кивачем, Каратай узнал, что новшество — газеты и журналы — не обошло и их бригаду.

* * *

Кару, однако, каратаевские парни придумали крутую, суровую. Километрах в тридцати, на берегу «яхи», стоя­ла давно уже брошенная рыбацкая деревушка. Возможно, рыбы стало меньше, и ушли промысловики в другое мес­то, возможно, где-то неподалеку объявились нефтяники, и потянулись жители к ним осваивать новое дело, а может, просто из своей глухомани двинулись поближе к городу, самолетам, цивилизации. На берегу под снегом угадывался полуразвалившийся. баркас. Торчали стояки для просушки сетей. А вдоль реки выстроилось двена­дцать вполне крепких, рубленых и конопаченых домов. В них Кешка обнаружил уйму брошенных вещей: кол­ченогие стулья, куклы с оторванными головами, кастрю­ли, треснувший приклад, старый абажур и еще много безымянного хлама, какой всегда остается при спешном отъезде.

Кешка ужаснулся этим целым, но мертвым домам. В поселке стояла жуткая тишина, и куда легче было там, в голой тундре, без следов человека, чем здесь, со следа­ми. Почти все на этом кладбище было исправно: двери, бочки, в которых солили рыбу, шкафы и печи. Многие вещи могли еще служить верой и правдой, да, видно, про­сто не вместились в вездеход или катер. И от этой об­становки ежеминутно казалось, что люди все-таки есть, они притаились, спрятались и наблюдают за ним, Кеш­кой. Озираясь и вздрагивая от собственных шагов, пере­ходил он из избы в избу, находил посуду, огарок свечи, желтые семейные фотокарточки. От этого пугался еще сильнее: а вдруг жители поселка и не уезжали никуда, а просто перемерли как мухи от какой-нибудь чумы или черной оспы? И он тоже подцепит и... помрет.

Вечерело, и делалось совсем невмоготу не только в домах — даже на открытом воздухе. За восточными сте­нами легли угрюмые тени, и он ждал: вот выйдет за этот, нет, за тот угол, а там стоит заросший одичалый че­ловек!

Страх толкнул его к огню. Сосланный топориком на­рубил рухляди, сокрушил стол, оконную раму, доски, со­брал тряпье и поджег кучу. Скоро занялась гудящим пламенем и вся изба. Пока горел этот гигантский факел, Кешка выбрал для жилья дом поменьше, снес туда на­ходки, рюкзак, раскладушку, ящик с «приданым» и взялся растапливать печь. После долгого безделья она дымила, к тому же Кешка никогда в жизни не топил пе­чей и не ведал, что такое вьюшка; он всегда беззаботно жил при паровом отоплении. Кашляя и плача, «арестант» выскочил во двор и там развел костер. С костром было проще, Каратай уже натренировал да и много сухого дерева вокруг. Но тут рухнула крыша горевшего дома и угрожала пожаром соседнему. Кешка моментально со­образил, чем это пахнет. Выругался и бросился гасить горевшие обломки. Когда он покончил с этим, затоптал и забросал снегом разлетевшиеся доски и бревна, вокруг стояла ночь.

Страшно было войти в мертвый черный дом, страшно было и оставаться на улице, и Кешка заплакал. Потом продрог, взял в руки ярко пылавший обломок доски и с этим факелом вошел-таки в жилище. Долго пристраи­вал доску на плите, разогнул раскладушку, постелил спальник и отыскал сухарь. Когда он уже залез в мешок и зашнуровался, в полном верхнем обмундирований, и обессилел от этой шнуровки изнутри, тогда-то и вспо­мнилась главная опасность: волки!

— А ружья не оставили! — захныкал он опять и стал выбираться из мешка, чтобы как-нибудь завалить дверь и окна. Страх, одиночество, холод, оттого что лег натощак, мучили его всю ночь. Невыспавшийся, голод­ный, злой, Кешка готов был пойти утром назад по вез­деходным следам. Но хватило ума быть благоразумным: Каюмов предупредил, что они снимаются на новое место. Снег глубок, лыж нет, волки... Как уже было с мерзло­той — «вороньим гнездом» ямы, он разозлился на себя, кинулся крушить какой-то сарайчик, разнес его в щепу, разжег костер, натаял снёга и первым делом зава­рил чаю.

Чай укрепил его дух. Кешка наплавил целое ведро воды и умылся. Потом взял топорик и сделал первую за­сечку на бревенчатой стене. Сварил водянистой и прес­ной (не рассчитал!) похлебки. Похлебал жижи, повертел в руках пятисантиметровой толщины круг прессованной картошки, отложил его, допил чай и улегся спать.

Ночью «арестант» опять не. спал, со страхом прислу­шивался к скрипу крыши под ветром.

* * *

— Не пора? — спрашивали бригадира. И Каратай безошибочно понимал, что речь идет не о подъеме лежащего на боку, на «стапеле» знака. Речь — о Кешке.

— Обождем еще денек.

О подкидыше заговаривали за обедом:

— А не помрет он там с голодухи?

— Ты бы помер? С продуктами? Со спичками среди дерева?

— Ну я! Я другое дело!

— Вот надо, чтоб и он так же. Нужда заставит...

В эти дни говорили о родителях, о воспитании детей. Каких только историй не рассказали! Про академика, выросшего в дурной семье, и про рецидивиста из семьи учителей. О всяких усыновлениях, приемышах, о том, как, отчаявшись добиться толку, отдавали родители своих чад «в люди», в простые семьи, на воспитание черным хлебом, трудом, землей.

— Нас семеро росло у матери, без отца, — расска­зывал Саша. — Босые ходили, одни сапоги на всю семью. Хата покосилась, оглоблей подперли, боялись, ночью придавит. А ничего: мы со старшей сеструхой всех на ноги подняли. Павлуха в Бирме завод строит, инженер. Маша та, правда, с детьми сидит, не работает. Еще две сестренки институты кончают. Гошка в армии, в ГДР, механик хороший. Я вот один выше среднего специаль­ного не поднялся, но какие мои годы?

И долго с жаром говорили о том, что чем труднее жить, тем ближе люди друг к другу, а вот чем легче — тем больше каждый о себе печется. Отчего так?

На другие темы переходили только в связи с почтой:

— Гришка, газету прочитал?

— На.

— Слышь, вот ты все знаешь. А почему газета га­зетой называется, а?

Соколов знал и это:

— «Гезетта» — в Риме была такая мелкая монета, медная. И за эту монету купцы покупали список цен на товары. Как биржевые ведомости но тем временам.

...К вечеру самим отведенного дня Саша спрашивал:

— Ну как, может, съездим?

— Завтра. Пусть проймет его.

— Боюсь, как бы по следу не попер, замерзнет. Юр, ты говорил?..

Каюмов в десятый раз повторял свое напутствие Кеш­ке. Лезла в головы и такая мысль: а вдруг руки на себя наложит?

— Он-то?! Да он бережет себя, как... Ты скорее от него руки на себя наложишь!

Как ни переживали, а снова и снова убеждались: правильно придумали! Клин только клином и вышибать. Но встречи с каждым часом ждали все нетерпеливее: как-то он там? Дошло до него, нет ли?