Невечная мерзлота

Глава последняя ПЯТЬДЕСЯТ ДВА ДОЖДЯ

Тот февраль в Москве был необыкновенно теплым, пасмурным, дождливым; по подсчетам синоптиков, выпало пятьдесят два дождя. В глаза сыпало водяную пыль, она клубилась, завихрялась вслед за троллейбусами и машинами, тротуары были покрыты разноцветной черепицей зонтов, снег стаял, и москвичи и гости столицы на два месяца раньше положенного оделись по-весеннему.

Когда Виктор Лунев вышел к стоянке такси в аэропорту Домодедово, на него оглядывались: широкоплечий, бурлацкого сложения, высокорослый парень в несоразмерно коротком белом плаще. В отличие от остальных пассажиров у него не было никакого багажа. Не походил он и на встречающих, не суетился, выглядел праздно.

— — Куда ехать? В центр? Во Внуково? — наперебой спрашивали его таксисты. Он не замечал их.

— Обслужишь, шеф, — властно сказал дальнему водителю, который стоял молча, стеснительно, не зазывал пассажиров. Сел в его машину, на заднее сиденье, и услышал, как старый таксист уважительно проговорил о нем: «Крупный клиент!» Едва машина сорвалась с места, водитель спросил, куда ехать.

— Прямо, ответил Виктор, долго молчал, видимо, приходил в себя после многочасового полета. На вопрос таксиста, издалека ли прибыл, ответил:

— С Севера.

— А вот, говорят, северяне...

— Помолчи, Ваня, — пророкотал сзади густой голос. И долго еще в безмолвии влажно жужжали покрышки по шоссе да упруго поскрипывали снегоочистители на стеклах. Временами срывался снежок, к ночи за городом похолодало. Показались городские огни, бледно озаренная неоном Москва, и Лунев велел везти его сначала в универмаг, какой еще торгует, и водителя пригласил с собой помочь управиться с покупками. Из «Пассажа» они вышли, увешанные свертками, коробками, игрушками, и сложили их в багажник. Вторым пунктом в их маршруте был ресторан. Водитель предложил на выбор «Адриатику», «Прагу» или «Арбат».

— «Адриатика» это кафе, Ваня, — поправил Виктор. Давай в «Арбат», он большой, найдется местечко. Терпеть не могу стоять-ждать перед рестораном. Сам-то ужинал?

— Нет, смену заканчиваю через час.

— Ну, положим, через час ты ее не закончишь. Угощаю, Ваня.

— Меня, на всякий случай, зовут Гарик.

— А меня Виктором. Люблю, Гарик, чтоб обслужили, понял? Быстро и качественно.

У ресторана Гарик накрутил пружину счетчика, запер машину и покорно, чуть робко пошел за Виктором. Видно было, что он не привык ужинать в ресторанах. Слова Виктора насчет обслуживания он истолковал по-своему, расторопно пошел искать официантку. Но то ли он был новичок, то ли официантка попалась не та, Гарик вернулся, обескураженно разводя руками. В глубине необозримого помещения, похожего на здание аэровокзала, Виктор увидел метрдотеля и неторопливой походкой, вразвалку направился к нему.

— Мне нужен не просто столик, — сказал он веско метру и поправил ему платочек в нагрудном кармане. — А хорошее обслуживание по индивидуальному заказу. Хорошее!

Метр взглянул на свой платочек, словно удостоверяясь, на месте ли он, часто-часто закивал в ответ и тут же посадил нового посетителя с товарищем за стол, на котором стояла табличка «ЗАНЯТО». Тотчас подошла официантка в крахмальном фартучке и наколочке, похожей на корону. «Слушаю вас!»

— Икры, пять порций. Огурцов, целиком. Две бутылки водки...

— Мне нельзя! — испуганно перебил Гарик.

— Зелени всякой побольше, минеральной, сигарет, килограмм буженины.

— Как-как? — ослышалась официантка.

— Ки-ло-грамм. Повару сказать, пусть отварит килограмма два говядины, вырезки. Так и подадите, куском.

Официантка быстро записывала, но карандашик прыгнул назад и вопросительно повис в воздухе:

— Две водки, вы сказали? Но я не могу принести вам литр водки.

— Тогда принеси три по триста. И все, что закажет мой друг.

Она не знала, как ей поступить и с этой вареной говядиной, и переспросила о ней. Гарик только крутил головой: «Ну, ты даешь!» Принесенную водку Виктор разлил в два фужера, чокнул их и сказал: «С прибытием, значит!» Опрокинул первый фужер, зажевал водку длинным китайским огурцом, причем съел его без остатка. Потом сдвинул пять блюдечек красной икры, соскреб икру в одну тарелку. Официантка, посетители за соседними столиками неотрывно наблюдали, как он, ничуть не смущаясь, взял ложку и в три приема очистил тарелку. Всем своим видом Виктор как бы говорил, что он пришел сюда есть, а не глазеть по сторонам и отставлять пальчик в сторону. Подошел метрдотель, поинтересовался, все ли в порядке.

— Мясо там проследите, — сказал ему Виктор с набитым ртом и выпил второй фужер водки: «За победу!» Гарик принялся было за свой салатик, но тут Виктор начал есть буженину, и зрелище этого фантастического обжорства снова отвлекло водителя. Вскоре стол был пуст, не считая почти нетронутого ужина таксиста. Виктор составил стопкой пустые тарелки и блюдца, закурил и принялся рассматривать зал. Официантка испуганно унесла пустую посуду: такие клиенты ей пока не попадались.

— Просадишься! — остерегал Гарик с жалостью и симпатией. — Москва не деньги любит, а счет деньгам. II одного катал вот так же... Пришлось полтинник на дорогу одолжить...

— За победу!

Огромный кусок вареной говядины на блюде принес сам метрдотель. Впервые за весь ужин Виктор взял в руки вилку и нож, нарезал мясо крупными дымящимися кусками, посыпал перцем, измазал горчицей и принялся с яростным аппетитом уписывать кусок за куском. Время от времени он доливал себе водки, по-прежнему в два фужера и, выпив, снова принимался за мясо, да так, словно и не ел еще ничего.

— У вас там что, с мясом плохо?

— Оленина...

— Неужели все осилишь? — спрашивал с искренним любопытством Гарик. Он следил за происходящим, как за хоккейным матчем. Мясо исчезало, водки не осталось совсем. Виктор застучал ножом по графинчику, пока не прибежала официантка.

— Здесь два, — указал он. — Я просил три.

— Не положено, молодой человек. На одного посетителя не больше...

— Так то — посетителю! А мне государство за размеры доплату установило и выделило машину специальной конструкции. У меня весу — сто сорок килограммов!

— Водки больше дать не могу.

— Тогда неси коньяку.

— Гарик нервно засмеялся:

— Ну ты даешь! Купец Демидов!

— Демидов был заводчик, — уточнил Виктор.

Она принесла графинчик коньяку, и Виктор вчистую доел говядину. Не обращая внимания на восторги Гарика, он пошел танцевать. Тут же зазвучала «История любви» Франсиса Лэя. Виктор потанцевал немного, заказал кофе.

— Считать не будем, не люблю, — сказал он официантке, вынул из бумажника деньги и сунул в ее передничек. Официантка холодно смерила клиента взглядом и отказалась от чаевых. Виктор встал и гулко захохотал где-то вверху, над ней.

— Теперь на почту, — сказал он Гарику. На Кировской Виктор отправил несколько телеграмм и позвонил матери по междугородному телефону-автомату.

— Ты всегда так, или у тебя неприятности? — спросил Гарик, когда тот снова уселся боком на заднем сиденье. — Ну, шикуешь, я имею в виду.

— Разве то шик, Ванюшка! То есть Гарик! А настроение, ты верно заметил, дрянное. Кто-то предал меня, понимаешь? А кто — не пойму. Ну, покатили вот по этому адресу. На, там написано.

— Да у кого ж на такого рука поднимется? Предал... А ты в ресторане все говорил «за победу».

— Победа тоже имела место.

— Ты бы впереди сел, удобнее.

— Впереди ноги не помещаются. Тесная у тебя лайба, Гарик.

И это тоже вызвало восхищение у таксиста.

Его восхищение еще больше подогревало Виктора Лунева, который давно внушил себе, что именно так должен приезжать в Москву настоящий северянин. К тому же он слишком долго был скован и угнетен своим пожаром, и хотелось скорее стать прежним — независимым, сильным, щедрым.

Когда они приехали к новому большому дому с редкими освещенными окнами, на счетчике значилось тридцать рублей с копейками. Гарик помог донести покупки. Виктор сказал ему:

— Завтра подашь машину в двенадцать.

И заплатил вдвое больше положенного.

***

Лунев приехал к своему другу, дальнему родственнику, журналисту Борису Ларионову. Родство было настолько дальним, что оба привыкли считать себя друзьями, так удобнее. После положенных при встрече поцелуев и расспросов они устроились в кухне, белой от полок, столов, холодильника, табуреток. Уютно светила настольная лампа, уютно, тихо и мягко звучала музыка кассетного магнитофона «Сони», по-домашнему тепло поблескивал самовар.

— Электрический? — спросил гость.

— Нет, обыкновенный. С дымком знаешь как вкусно!

Хозяева, тридцатилетние Борис и Наталья Ларионовы, были несуетливы, не торопились показывать квартиру, рассказывать или расспрашивать, не спеша собирали ужин, и Лунев почувствовал себя двойственно: ему наконец стало покойно и уютно в их светлом, со вкусом обставленном жилище, но от сдержанности хозяев и непривычного московского быта он показался себе провинциалом. Долго крутил в руках иностранные прозрачные кассеты с записями и думал при этом, насколько другая квартира у него, Виктора Лунева, в ней только самое необходимое, другая жена и другой образ жизни. До сих пор он встречался с Ларионовыми либо на юге, в санатории у матери, либо в центре Москвы, когда заезжал проездом на час-другой. Он похвалил квартиру, сел за стол. Дети спали, и свои подарки Виктор решил вручить утром. Борис налил красного вина из пузатой бутылки.

— Легкое «божоле». Это у Сименона, Нат, — «легкое «божоле» хорошо под телячью голову»?

— Кажется, у Сименона. — Наташа, в домашнем халате с взбитыми, елочкой сшитыми рукавами, ставила на стол «птичий ужин»: шпроты, апельсины, тонкими ломтиками нарезанные колбасу и сыр.

— Буженину ел, — не к месту сообщил Виктор, по ассоциации с «божоле». — Килограмм буженины и килограмм водки. Ната, ты мне на завтрак кусок мяса найдешь? Без мяса я не жилец. Сейчас-то поужинал, а вот завтра...

— Найду, найду, Микулушка, — улыбнулась Наташа, подняла рюмку: — Ну, за нашего двенадцатого гостя!

— Это за сколько же? — поразился Виктор. Ему стало неловко.

— За два месяца, — ответил Борис. — В прошлом году тридцать шесть заездов было, а гостей этак под пятьдесят.

Они выпили, не чокаясь, хоть Виктор и потянулся было чокнуться. Оттого, что гостей здесь считали двузначными цифрами, ему захотелось в гостиницу.

Странное дело — молчания не было, они все время о чем-то говорили, но все о неважном, необязательном, и Луневу, как это бывает с людьми непосредственными и прямодушными, почудилось, что он неинтересен хозяевам, и он решил сейчас же заинтересовать их собой. В самолете и аэропорту, помня о профессии Бориса, Виктор давал себе слово накрепко молчать о своем происшествии: друзья-то друзьями, но так будет лучше.

— А вот я вам историю расскажу! — выпалил он и сделал многообещающее лицо.

— Э-э, для красноречия, начальник! — Борис снова наполнил рюмки. Виктор подумал о том, что все-таки мало знает он Бориса. Глядя на него, можно было сказать, что тот утомлен и не совсем здоров, потому что под глазами выступали как бы вторые бровные дуги, но это даже шло ему.

Ларионовы умели слушать.

Сначала Лунев, боясь утратить их внимание, рассказывал бегло: на буровой велись сварочные работы, видимо, тлела искра, ночью раздуло, вышка сгорела. Приехали на базу, начальник партии согласился восстанавливать и помог запчастями. Но тут кто-то начал болтать о пожаре, а вот кто — до сих пор неясно. Но так пересказывать удалось недолго. У Бориса возникало все больше о Польше вопросов. Наташа принесла бумаги и карандаш Виктор начертил план расположения буровой, балков, нарисовал пену, крюк, водила.

— Ты только не вздумай писать! — спохватился он. — У меня там еще не улеглось до конца.

Интерес к нему был теперь неподдельный. Борис расспрашивал обстоятельно, до мелочей, и Виктор заметил, как из нейтрального, никак не настроенного хозяина дома он превратился в журналиста. Можно было хорошо представить себе Ларионова на задании или в командировке: как он ставит вопросы, помогает избежать повторов, неожиданными уточнениями проверяет, правдиво ли описывают ему происшедшее. Он заверил, что у них не принято писать о родственниках или друзьях, как у хирургов — оперировать близких.

К полуночи они дошли до восстановления буровой. Борис предложил поставить на этом точку, а завтра-послезавтра продолжить.

...Когда Лунев проснулся, шел одиннадцатый час, Ларионовых дома не было, и детей тоже. Виктор плохо выспался на новом месте, в чужой постели, и потому спал долго. В кухне он нашел записку в одно слово: «Хозяйничай!», ключи и сковороду жаренного широкими ломтями мяса. Раздернул портьеры — за окном клубилось белесое варево, внизу блестел мокрый асфальт, сеял нескончаемый дождь. Виктор позавтракал, допил вчерашнее «божоле».

Внизу у подъезда остановилось такси. Лунев вспомнил, что должен приехать Гарик. Не было желания куда-нибудь ехать. В квартире Ларионовых в этот дождливый день хотелось сесть у журнального столика в японское кресло с длинным ворсом, взять в руки хорошую книгу, каких тут было предостаточно, включить настольную лампу, читать, курить и попивать винцо. «Наверное, им никуда не хочется выходить из своей квартирки, — поймал Виктор о хозяевах. — Интересно, есть у них друзья?»

Такси — салатная «Волга» — терпеливо стояло у подъезда. Значит, точно Гарик. Виктор вспомнил свое вчерашнее настроение, независимость и широту, и ему снова захотелось быть таким же. Он не задумался над тем, почему сегодня с утра у него совсем другое настроение. Надел плащ и спустился к машине. Гарик проворно выскочил навстречу, завидев его, и распахнул перед ним дверцу.

— Как ночевалось? — спросил он приветливо. — Головка бо-бо? Денежки тю-тю?

— В мебельные поедем, — ответил Лунев на это. Они объездили четыре мебельных магазина. Виктор смотрел арабские, югославские, немецкие, чехословацкие гарнитуры, полированные и тусклые, с финтифлюшками и похожие на сундуки, скользил взглядом по покупателям и размышлял: кто же все-таки пустил слух о пожаре, а потом послал анонимку в прокуратуру? Из-за неизвестности, из-за того, что даже в отпуске не отделаться от этого растреклятого пожара, и еще из-за того, что вчерашняя волна упорно не возвращалась, Виктор разозлился. Он редко злился, по сегодня почувствовал себя идущим по болоту, зыбанье которого раздражало и пугало, и он рассвирепел. Подлетел к администратору — пожилой и полной женщине с ярко накрашенными губами и ярко-черными волосами, выпалил:

— Мне два гарнитура!

Администратор разговаривала с покупательницей, осадила: «Минуту!» — и продолжала разговор. Можно было подумать, что каждый покупатель берет у нее не меньше двух гарнитуров сразу. Наконец администратор снизошла до него.

— Мне два гарнитура! Немецкий и финский!

— По записи.

— Значит, запишите.

— Молодой человек, сразу видно, что вы приезжий. Запись ведется только среди москвичей. По году люди стоят.

— Я в долгу не останусь.

— Конечно, не останетесь. Потому что вам я ничего не продам.

Это был щелчок по самолюбию: «ВАМ я не продам!» Отчего-то вспомнилась вчерашняя официантка, ее холодный взгляд.

— А что не по записи?

— Стенки.

— Он решил, что над ним издеваются, не обратил внимания на разницу между стенами и стенками. Резко повернулся и ушел.

— В следующий! — мрачно буркнул Гарику. И добавил позднее, когда перекипел: — В этом дурацком магазине даже деньги истратить не дают!

Хотелось сейчас же позвонить Сергееву: а вдруг там, в партии, есть новости? Может, анонима нашли... Но умом Виктор понимал, что ничего нового там за три дня его отсутствия произойти не может, что измотавший его пожар наконец затухает, а гадко на душе от одиночества в гигантском городе. Гарик, видя его состояние, повез в магазин, где будет «верняк». Лунев вошел туда так угрожающе, что ему спешили уступить дорогу. Не купить — значило для него не почувствовать себя человеком. Виктор выбрал два самых дорогих гарнитура, отдаленно похожих на мебель Ларионовых, подошел к администратору и с вызовом заявил:

— Мне два гарнитура! Чешский и югославский!

— Пожалуйста, пожалуйста! — засуетился администратор-мужчина. — Один момент, выпишу чеки!

Лунев развернул свой кошель.

— Нет-нет, в кассу, в кассу! С вас две тысячи пятьсот шестьдесят рублей. Куда повезете? Ага, понимаю-понимаю, иногородний. Значит, в транспортное агентство. Еще шестьдесят два рубля. Распаковать? Посмотрите? Или прямо в упаковке?

— Что я, жлоб какой — распаковывать? Доверяю.

Бумажник похудел на глазах. Лунев наконец почувствовал удовлетворение. Когда грузили мебель, он, покуривая, наблюдал поодаль. Старшой грузчиков, кряжистый Петя лет под пятьдесят, подошел к Виктору и принялся его разглядывать. Виктор удивился такому бесцеремонному разглядыванию.

— Тебе чего?

— К нам пойдешь? — спросил Петя. — В магазин. Анатомия у тебя больно подходящая. Для начала положу три сотни.

— У меня для начала в пять раз больше.

— А ты в каком?..

До вечера Виктор провозился с оформлением контейнеров до Иркутска, а оттуда самолетом до Мирного. Хлопоты были приятны: можно было ни о чем не думать. За пятнадцать минут Гарик доставил его к Ларионовым, еще через десять минут они вышли около Останкинской телебашни. Вчерашняя волна вернулась, подхватила и понесла:

— Три билета в золотой зал ресторана «Седьмое небо»!

Ларионовых, он заметил, покоробило его сообщение о том, что он сегодня «оторвал пару гарнитурчиков за две с полтиной» и отправил их в Мирный.

— Почему не три? — иронически спросил Борис.

— Больше двух в одни руки не отпускают, — отшутился Лунев.

— О! — оценила ответ Наташа. Борис же усмехнулся.

— Да что вы, в самом деле, думаете, купчик я? — И показал список пунктов из сорока — всего, что наказала ему купить бригада. — В Мирном тоже хотят уюта на столичном уровне. Вот и превратили меня в агента по снабжению.

Виктор шутил, хохотал, покупал в выносном буфетике у входа в зал дорогой пятизвездочный коньяк, заигрывал с официантками и вообще казался именинником. Настроение у него стало как после охоты. Когда вращающийся зал ресторана совершил полный оборот, Виктор запротестовал, хотел было купить' еще три билета, но тут Борис заговорил с ним о пожаре на буровой, и они поехали домой. Над Москвой по-прежнему сеялся нескончаемый дождь, тридцатый или сороковой по счету, хозяева подогрели в кастрюле красное «Каберне» с сахаром, и было приятно сидеть у настольной лампы с мягким светом, пить необычное горячее вино и знать, что пожар потушен, за окном все тот же дождь, приятный после лютых стеклянных морозов, мебель едет себе по назначению, а у него, бурового мастера Виктора Лунева, заслуженный трудовой отпуск на полгода.

* * *

— Хорошо, — сказал Борис Ларионов, когда рассказ о пожаре был закончен. — Ты восстановил, ты от бабушки ушел и от дедушки ушел, вышел сухим из воды — ну и что?

Виктор остолбенел. Теперь, когда все самым честным и подробным образом было рассказано, услышать в ответ «ну и что?» было для него большой неожиданностью и даже ударом. Ларионов насмешливо перечеркнул все его усилия этим своим «ну и что?». Виктор растерялся, не нашелся что ответить.

— Скажи, ты считаешь себя победителем? Считаешь. Тогда ответь на такой простой вопрос: кого ты победил? Уж не спрашиваю, какой ценой и какими методами...

Лунев призывал всё свое самообладание, удерживал себя на прежнем тоне и выражении лица. Знал за собой: лицо выдает его мысли и отношение к человеку красноречивее любых слов.

— Кого я победил? — задумчиво переспросил он. Точнее, было бы — ЧТО я победил. Малодушие, трусость. Как бы это точнее сказать... себя победил. Да, себя. Взял разводной ключ и завернул свои гайки.

— И гайки бригады, — поддакнул Ларионов. Трудно было понять, что в его голосе — одобрение, насмешка? Нет, не понять, закрыт и снаружи и изнутри. Себя победить, дед, — это большая победа.

— Да! — в голосе Лунева послышался некоторый вызов. — И гайки бригады. Может, даже так: победил бригаду, а может быть, создал настоящую бригаду. И научился улыбаться, когда хочется в морду дать.

— Но и в морду дать не преминул... Видишь ли, у тебя саморазвивающаяся история, один шаг неизбежно вызывает другой, и конец определен началом.

Тогда Лунев предложил перевернуть шахматную доску, поменяться фигурами, ведь Борис любит играть за противника. Как бы действовал он на месте бурового мастера?

По Ларионову, нужно было с самого начала доложить о ЧП по полной форме и ждать официального решения. Он уверен, что руководство партии и управления разрешило бы восстанавливать буровую, причем не исподтишка, не тайком, а на законных основаниях. Еще не было случая, чтобы виновному не дали возможности искупить свою вину. Да, допускал Борис, наказание могло быть, но, учитывая молодость, самоотверженные действия мастера при тушении пожара, чистосердечное признание и готовность восстановить, даже уголовное наказание было бы скорее всего только условным. И не слева, а со склада выписали бы необходимое оборудование. Восстановление шло бы без сверхурочных, без драм в коллективе, рабочие получали бы, между прочим, положенную зарплату. Такой путь восстановления автоматически исключает всякие увертки перед прокуратурой, комиссиями, анонимки, расследования. Ты красиво ходишь по Москве, говорил Борис, этаким торпедным катером, а там ты ходил на полусогнутых.. Действия Ларионова и Лунева совпадали лишь в одном — в отказе от премии.

Выслушав, Виктор шумно вздохнул, закурил, тяжело сказал:

— Значит, я снова взял бы у государства пятьдесят тысяч рублей, какие однажды уже сгорели по моей вине. И это ты называешь — искупить вину? Пятьдесят сгорели да пятьдесят взял на восстановление — сто! Сто! Так мы всю Россию разбазарим. Да и восстанавливать таким способом ты будешь два года! Два! Ты хочешь все правила соблюдать — соблюдай!.. Нет, товарищ журналист, в твоем варианте много скользких мест. Получил ты пятерку условно, доверили бы тебе снова буровую? Держи карман, как же, доверят! Условникам их никогда не доверяли.

Он очень старался убедить Ларионова так же логично, как умел мыслить Ларионов.

— Нормальные герои всегда идут в обход, — усмехнулся Борис. — Сто тысяч — это, конечно, бесхозяйственность. А не бесхозяйственно разбазаривать дефицитные приборы, оборудование по бригадам без потребности в нем? Все эти загашники, бурстанки под снегом...

— Ну и кого же в таком случае победил ты? О методах я не говорю — они правильные, государственные... Как газета, правильные. И ясно, какой ценой — за государственный счет, по накладной, со склада. Так отремонтировать может любой... хлюпик.

— Я бы победил бесхозяйственность. Именно ее. Победил бы собственную трусость, ведь победителем иногда может выйти и трус. И не дрожал бы перед каждой машиной. Пойми, в чем тут принципиальная разница: я свою котлету не ночью под одеялом ем — я сел за стол и честно, с достоинством, с вилкой и ножом ее слопал. И с аппетитом к тому же! И не было бы никаких слухов, анонимок и этих унизительных припираний рабочих к стенке. Ты осуждал Тучнина и Павла за это, но забыл, что сам-то делал то же самое.

— Нет, не то же! Было собрание бригады, а не расследование.

— Но ведь подозревал! Многих, почти всех. Чем не расследование — разговоры с теми тремя рабочими, что не были при пожаре?

Виктор признал: да, верно. Да, подозрения были, они и сейчас есть. Да, разбазаривать запчасти и дефицит по бригадам, бросать бурстанки, которые можно отремонтировать — бесхозяйственно, но не он завел этот порядок. Кстати, Сергеев потом провел рейд по всей партии по изъятию излишков... порядочно изъял. Но Ларионов знает человека по газетным статьям, даже приедет на буровую— с ним будут говорить газетными словами. А он, Лунев, знает человека другого, и этот — сложнее любого газетного героя, потому что сложность человека в том состоит, что в нем добро со злом не просто перемешаны — добро вырастает из зла и зло — из добра.

— А это мысль! — оживился Борис. В кухню вошла Наташа, мягко велела не, спорить так громко, потому что она уложила детей, покурила с ними и снова ушла. Виктор заметил Ларионову, что у того очаровательная жена. Борис будто и не слыхал этого, серьезно заявил:

— Я принципиально против твоего пути восстановления, потому что он полностью основан на лжи. Маленькая ложь, старик, а умолчание — тоже разновидность лжи, — неизбежно порождает большую. А за большой — уже целое ее болото. Мы оба отказались от премии, но между признанием истины и спасением своей шкуры большая разница... Пусть мой вариант не совсем удачен — я не знаю бурового дела, — и могут быть другие пути восстановления.

Лунев возражал, оправдывался, доказывал.

— Хорошо, хорошо, все, что ты говорил, принимается, — у Ларионова был какой-то снисходительный, сергеевский голос. — Ты уверен, что победил? Уверен. Прекрасно. Только это я и хотел узнать.

— Нет, постой, посто-ой! Ты мне одолжений не делай! — Виктор быстро сориентировался и не позволил дарить ему его же собственную победу. — Ты договаривай, не виляй.

— Ты победитель. Победил преимущественно себя. Все лучшее в себе скрутил в бараний рог.

Виктор снова закурил, думал, глядя на свои опущенные с колен кисти рук — они тяжело набрякли, толстые мозоли казались черными.

— Не знаю, Борис. Я сам много сомневался: правильно ли действует руководство, законно я запчасти получил или нет и вообще почему бы кому-то не говорить про наш пожар?

Борис, казалось, был доволен тем, что Лунев в обороне. А Виктор уже в который раз думал: умом, умом брать надо! Там, у себя, он отвоевал буровую силой, здесь нужно убедить в своей правоте и своей победе. И это он считал не менее важным, чем физическое восстановление буровой.

— Ладно, — заключил Ларионов. — Признаем, что ты победитель, и ни в чем не сомневайся. Сомнения, знаешь ли, отравляют и радость, и любовь, и победу...

— Да-а, представляю я, какую бы ты статью написал, попади тебе в руки такая анонимка! Ну, спокойной ночи, Борис!

— Спокойной ночи, Витя!

...В тот день Борис Ларионов не торопился в редакцию, он и раньше уезжал часов в десять, а теперь был дежурным по номеру и задержался часов до двенадцати. После утреннего кофе он вынул из портфеля длинный узкий «телефонник», долго листал его, нашел нужный номер.

— Вот что, Витек, — сказал он весело. — Пусть-ка наш спор рассудит твой всемогущий бог — Министерство геологии.

Лунев ринулся наперерез к телефону, но Ларионов успокоил его:

— Ты что, думаешь, я первый год замужем?

И набрал номер.

— Станислав Иваныч? Ларионов приветствует. Как насчет мирового энергетического кризиса? По-прежнему приближается? Ну-ну. Да пустяк, проконсультироваться хотел. Так, письмо одно... Нет, выступать не будем, — тут Борис подмигнул Луневу и заходил по комнате, насколько позволял шнур телефона. — Для начала такой вопрос: как часто бывают пожары на буровых? Нет, не нефтяные, поискового бурения, георазведка. Всего в год по стране? Десятки? А тут пишут — редкое явление. Ну да, для них, конечно, редкое. Ответственность несет?..

Борис долго расспрашивал в таком духе, не говоря ничего конкретно, все вопросами, вопросами, а в промежутках между ними агакал и угукал и попыхивал сигаретой. Станислав Иваныч оказался на редкость словоохотливым. В конце разговора у Ларионова глаза на лоб полезли, но он по-прежнему оставался сдержанным. Виктор заготовил было фразу о том, как ловко Борис все рассверлил, ничего не сказав, да забыл произнести ее. Ларионов сел, опустил трубку на аппарат и долго сидел молча, так глядя на телефон, словно ждал срочного звонка.

Когда я заговорил о вашем «левом» восстановлении, он возмутился. Полный набор процитировал: местнический подход, антиобщественно, не по-государственному, убытки, неправильное снабжение — всех наказать! Соседние бригады вы посадили на голодный паек запчастей. Подтвердил, что за государственный счет пришлось бы восстанавливать не меньше года. Но смешнее всего, Виктор, зря вы боялись следствия и суда. По существующим правилам, уголовной ответственности был бы подвергнут только злоумышленник — в случае, если бы комиссии точно установили, что совершен поджог. Но таких случаев пока не было. Могли в должности понизить, партию лишить премии, навешать выговоров руководству... Основное наказание — серьезные административные меры. Год склоняли бы на всех совещаниях, издали бы приказ по управлению...

— Значит, расходы?..

— Расходы на ремонт списали бы в убытки партии.

Виктор был так ошеломлен услышанным, что не знал, радоваться ему или печалиться. Он даже не почувствовал себя победителем в споре с Борисом. Выходит, зря они — бригада и партия — скрытничали, вздрагивали при каждом шорохе, устраивали все эти расследования?

Был ошеломлен, в свою очередь, и Ларионов: выходит, Виктор выбрал действительно более экономичный путь восстановления даже по сравнению с тем, что предусмотрен законодательством и правилами Министерства геологии. Конечно, оставалась вся эта некрасивая охота за ведьмами на буровой, но на общем фоне спасенных ста тысяч и фантастически сокращенного времени ремонта такие накладки выглядели уже частностями.

Оба — хозяин и гость — хотели что-то сказать друг другу, но разошлись по комнатам переодеться для выезда. Когда они вышли из квартиры и ожидали лифта, Виктор заговорил:

— Ты мог бы сказать, Борис, что мы действовали на страхе. И был бы прав. Самые золотые дела ничего не стоят, если за ними — страх.

— А ты хотел сказать, — вторил ему с улыбкой Ларионов, — что ты все-таки действовал по-государственному?

— Вдвойне, — задиристо парировал Виктор. — Был большим католиком, чем сам папа римский.

— Но победителем ты себя уже не чувствуешь.

И Виктор внезапно обнаружил потерю: он оставался победителем, давая показания следователю, даже после разноса у Окунева, даже тогда, когда Ларионов прижимал его к стенке своей блистательной кухни, но ощущение победы пропало после этого звонка в министерство.

***

В последние дни февраля Лунев заметно повеселел. Он получил несколько телеграмм. Сергеев желал счастливого отдыха. Павел таинственно докладывал, что «все в порядке», а Люба просила не забыть о мебели. Виктор уже не метался по Москве, не делал надрывно широких жестов, успокоился, ездил в театры, музеи, а остальное время сидел в квартире Ларионовых, читал классику и наслаждался долгожданным одиночеством.

Однажды вечером Виктор привез продукты и спиртное для прощального ужина. За столом говорили о пустяках, слушали музыку, пока не просигналил у подъезда Гарик.

— Ну, мне пора, — поднялся Виктор. — Счастливо оставаться, спасибо за хлеб, за соль...

— Ты уезжаешь, что ли? — удивился Борис. — Куда?

— В санаторий. Мать навещу. Вы уж потерпите тут мой ящик.

— Какой разговор, дед, конечно, конечно. Что у тебя там, кстати?

— Да выбил экспериментальные самозатачивающиеся коронки. В два раза повышается скорость механического бурения в мерзлоте. Теперь мне первое место обеспечено.

— Красиво, красиво, — только и мог сказать Ларионов.

Виктор попрощался и поехал во Внуково, за такси завихрялся белый шлейф водяной пыли, город был насквозь мокрым, промытым и туманным, еще бы — ведь в феврале выпало пятьдесят два дождя, а небо было все время такое, будто их впереди еще пятьдесят.

1976 г.