Невечная мерзлота

Глава четвертая

Новичка Кешку приняли молча. В общем-то, так в свое время принимали и каждого из них. И оттого, что не рас­спрашивали, не глазели, а по-прежнему молча и быстро готовились к отъезду, он слегка оробел. Переминался с

ноги на ногу, чувствуя себя пока лишним и чужим здесь. На вид Кешке было лет девятнадцать. Щупленький, длин­ный, худосочный, бледнощекий, а скулы припухли нездо­рово, будто при флюсе с обеих сторон. За десятиклассни­ка принять можно или за студента первых курсов. Жда­ли, признаться, громилу отпетого, урку, который тут же что-нибудь этакое отчубучит. Но с еле заметным разоча­рованием: «молокосос!», пришло и облегчение: ну этого-то обратаем!

Каратай, перед тем как сняться с места, объявил:

— Сначала идем к новому пункту. Там выгружаемся. Трое остаются бить ямы под «ноги» знака вручную. А четверо пойдут назад с буксой, менять центры на прежних знаках. Давай полезай, — дружески хлопнул он Кешку.

Саша Каратай, как всякий уважающий себя геодезист, всегда собственноручно погружал и выгружал ящик с тео­долитом — самую большую ценность в поле. Вот и те­перь, когда бригада уже улеглась на развернутые спаль­ники поверх ящиков с продуктами, он бережно поднял теодолит и, боясь оступиться, понес его к кабине. На его законном бригадирском месте справа от водителя сидел... Кешка. Он сидел, и хоть бы хны, и Саша опешил. Каюмов с интересом ждал, что будет. Увидев ситуацию в незадраенный люк между трюмом и кабиной, Екимов бесцере­монно скомандовал «Кет!», что означало, конечно, «вы­метайся!».

— А я здесь хочу...

— Кеша, — улыбнулся Володька, — марш в трюм, кому сказано! Мало ли чего ты хочешь.

— Меня там укачает.

Каратай молча поставил теодолит, вежливо сгреб Ке­шу левой рукой под спину, правой под коленками, будто невесту, и высадил наземь. Потом так же методично, как укладывал вещи в трюме, он поставил свой ящик на пол вездехода, сел, вытянул над ним ноги и захлопнул двер­цу. Каюмов прибавил оборотов, обернулся в дыру:

— Все? Ничего не забыли?

— Кешу забыли! — хохотнул Гришка. — Не залезет никак.

— Не было у бабы хлопот...

— Крестьянкин сын! — пересмеивались ребята.

Теперь, когда грузовые сани пошли на растопку, трюм был переполнен. Лежать приходилось под самой крышей, в щели между поклажей и брезентом. Ждать надоело, и подкидыша втащили в эту щель. Нетерпеливый Каюмов, предвкушая гонку километров на триста, едва услышал «готово!», включил скорость, рванул на себя правую ру­коять. «Семерка», что твой танк, разворотила снег, буд­то сверлом, развернулась на месте. И вперевалочку, с носа на корму и с бока на бок, двинулась по целине к ближайшей речке — ледовой дороге. Кешка моментально взмок. Его приплюснуло между Савельевым и Екимовым.

— Тесновато, — выдавил он. — Не то, что моя «Волга».

— Трепись — «моя»! — лениво сказал Гришка. — Де­вочкам скажи. Трепло.

— Кто? Я? — запетушился новичок. Игорь положил ему руку на плечо, слегка придавил:

— Ты, старина, не с того знакомство начинаешь.

— Ну чего заводишься, — сказал Соколову Володь­ка. — Забыл?..

— Хиляк, борт одолеть не может, а треплется, — усме­хался Гришка.

— Ну, братцы, теперь у нас и кино и телевизор! — воскликнул Екимов.

— И клоун.

— И цирк на льду.

Кешка зашелся злобой, но вдруг икнул, подавился и быстро-быстро перевернулся головой к борту, высунулся наружу из-под брезентового полога.

— Вот так-то лучше, — доконал Соколов. — Бле­вотик!

— Ну чего регочете, худо парню, — подал голос из кабины бригадир.

Таким вышло первое знакомство с новичком. На него скоро перестали обращать внимание, а разморенные, за­гнули: кому-то предстоит работа в ночь. Проснулись отто­го, что вездеход замолк и слышен был голос Каратая:

— Тогда полезай наверх, на свежий воздух, на рас­кладушки.

— Там держаться не за что!

— За раскладушки — они тросом привязаны.

— Сверзится, — подтвердил Каюмов, сочно блестя губами.

— Ну а куда тебя прикажешь?

— Вперед.

— А дорогу водителю кто будет показывать?

Володька пояснил проснувшимся:

— Принц тазовский пана бригадира воспитывает. Мать моя, — говорит, — женщина была.

— Я говорю, полезай, некогда нам... — продолжал Саша.

Володька засобирался:

— Пойду-ка я ему промеж рог вмажу. А то он перевод с английского не волокет... могет-хан, зайчишка!

— Зря я на базу не улетел, ох, зря! — снова жалел Петро.

— Редко кому удавалось вывести из себя Каратая.

— Юра, — сказал он спокойно, — отвяжи-ка ему верху лыжи.

— Каюмов проворно исполнил поручение.

— Топай по колее, не ошибешься.

— Ну да, — возразил Кешка. — А волки!

— Спишем, — хладнокровно ответил Саша. — У нас каждый год человек пятнадцать списывают.

И захлопнул дверцу. Каюмов обрадованно дал газ.

— И в волну-у-у ее бррросает! — заорал Володька ерничающим развеселым голосом.

— Не может — научим. Не хочет — заставим, — то­ном старшины-сверхсрочника сказал Каратай.

Не успел вездеход тронуться, как в щели показалось лицо Кешки. Он быстренько преодолел борт, втащил и лыжи. Теперь над ним не смеялись, снова помогли, рас­чистили место около приоткрытого брезента. Он сидел, вы­сунув голову за борт: Так и доехали.

В течение всей переброски Каратай раздумывал, как получше распределить силы бригады. Хоть начальник экспедиции и увез с собой документы на готовые пункты, теперь делом его, Александра Тимофеевича Каратая, че­сти было сменить центры пяти знаков на полноценные. Поехать самому или послать Екимова? Ниспосланный Скрыпниковым Кеша немало влиял на ход бригадирских мыслей. Саше хотелось самому убедиться, что работа там сделана на совесть, но оставить новичка с Соколовым и Петром — не миновать драки. А тут еще Петро ненадеж­ный — к полюсу собирался! Не бывать нынче спокойному сезону!

Спознались на местности по довоенной карте, намети­ли место строительства.

— Володя, сможешь проехать по прежним знакам?

— Запросто! В знакомых местах да не опознаться!

— Я по своему следу — хоть до Тюмени! — горячо убеждал Юрий.

— След-то занесло давно...

Добровольцами вызвались Екимов, Савельев и Соко­лов. А Каратай с подкидышем и Васильковым за отве­денные на переделку трое суток постараются откайлать ямы и заготовить к трелевке нужное количество леса. На том и порешили. Продукты на всякий случай распре­делили поровну. Бочку с бензином из трюма не выгружа­ли. Спать командированные будут в машине. Рацию бригадир тоже отдавал в их распоряжение — на случай, если обломается «семерка». Обговорили каждую мелочь, но все равно у Саши было неспокойно на душе. Особенно нажимал на то, чтобы «все там чин чинарем» было. Не приведи бог, если сократят путь или работу, минуют хоть один знак! Но преданный Екимов стукнул себя в грудь кулаком:

— Да не сойти мне с этого места!

Он, не признаваясь даже себе, отчаянно хотел, чтобы Каратай доверил ему всю эту сложную переброску сразу по пяти пунктам. Будущий техник должен уметь спо­знаться хоть в темноте. И, кроме того, любил Екимов про­катиться не меньше Каюмыча.

— А может, с утра поедете? — волновался Саша, хоть и было непроницаемым его лицо. — Нет? Ну, с богом!

Они пожали друг другу руки и, как десантники, юркнули в трюм.

— С первого начинайте, с самого первого! — наказывал бригадир. — Там бензин недалеко, у грунтового ре­пера!

— Есть! — кричал Каюмов, сдавая назад и развора­чиваясь с незакрытой дверцей. Так же, не закрыв, с под­нятой прощально рукой, он унесся по своему следу на запад — мощный, литой, как и его «военный» транспорт.

— Ну, Петро, — сказал Саша, — давай-ка обустроим тут все в расчете на стационар.

В две лопаты они быстро расчистили развороченный гусеницами снег до земли, до мерзлоты. Бригадир велел Кешке разжигать костер и на пару с Петром взялся уста­навливать палатку. Они по всем правилам натянули но­вую, с фабричным тальковым запахом, и ровным слоем насыпали вокруг завалинку из снега для тепла. Впервые па пять стоянок так хорошо удалось натянуть и об­устроиться. Оба показали высший класс потому, что единственная в бригадном хозяйстве добротная вещь сама по себе располагала к этому; но еще и потому, что Кешка сидел на мешках зрителем. Он раскрытыми, как рот, гла­зами наблюдал за каждым их движением и, видно, изумлялся тому, как «ни на чем» держится П-образная «матка», уравновешенная туго натянутыми расчалками, как звенит забиваемый в мерзлоту костыль, как одним ударом обуха вбивает заправский плотник Петро Василь­ков гвоздь по самую шляпку...

— Ну где костер-то? — обронил, не отрываясь от дела, Каратай.

— Вот.

— Ты бы еще из спичек разжег! Возьми лопату, рас­копай. Ящик вон тот разбей, солярки ливани.

Кешка ко всему прочему оказался порядочным недо­тепой.

— Ты мне топор по гвоздям не тупи! Не для тебя точено! — Петро отобрал у него свой амальгамный топо­рик. — Нашел чем ящик разбивать! Выдергу бери.

Подкидыш не знал, что такое «выдерга». Не знал он и что такое «гвоздодер». Пришлось показывать, во-пер­вых, что, а во-вторых, как действует.

— Работничек, мать т-твою! — выругался Васильков.

— А ну без матерей тут! — осадил Саша, который раньше частенько и сам... чего греха таить. Но Петро уже прямо-таки возненавидел новичка:

— Ты молоток когда-нибудь в руках держал? А топор? А «это дело» держал?

Понукаемый и ежеминутно высмеиваемый за неуме­ние, за косые руки, Кешка проявил рвение, решил взбод­рить потухающий свой хилый костерок и наклонил к нему канистру с соляром.

Оба старших кинулись, когда уже ахнуло и загудело!

— Бэб твою бэб! — орал Васильков, сбив Кешку с нот и катая его по снегу, чтобы загасить пламя.

— Сукин ты сын! Лапы пообрывать! — облегчение выругался и бригадир, когда убедился, что подкидыш их чудом не обгорел. Стояли над ним, с трудом переводил! дух от таких приключений. На сером в крапинку Кешки ном реглане чернели три овальные дыры, будто кто-то переставил с места на место раскаленный докрасна чай­ник. Снег на месте выгоревшей солярки стал черным.

— Погорелец! — Каратая разбирал смех пополам со злостью. —Так ты и нас спалишь к едрене фене! А ват­ника тебе что, не досталось? Ну, фигуряй вот теперь.

Однако пропавшее пальто ничуть не огорчило подкидыша.

— Снега натаивай, да побольше, чтоб воды и назавтра хватило! — наказал ему Каратай и уже в сумерках встал на лыжи: по карте неподалеку обещался быть крошечный пятачок леса, если давно не растаскали тот лесок на костры и вешки. Петро тем временем сооружал продук­товый склад. — Консервы открывай, кашеваром будешь.

* * *

Всю ночь безостановочно гнал Юрий Каюмов свою «семерку». Легкий, почти без груза, по сравнению с обыч­ными тоннами поклажи, вездеход с ходу брал и целину, и любые препятствия — крутой берег или лесок, или страшный — «ну, перевернемся!» — спуск в овраг, когда даже у бывалого Екимова екало сердце. Играя роль бри­гадира, он порядочно укоротил путь, и вместо тройного зигзага по собственным следам стали пробиваться по тридцатикилометровому целинному участку на зимник, который быстро «доставил» бы их почти к месту самого первого срубленного ими знака. И в самом деле, выкараб­кавшись на зимник, Каюмыч «врубил на всю катушку», понеслись на пределе, до пятидесяти километров в час. Володя перелез в трюм, там во всю ширину устроили пастил вроде полатей. Он наказал разбудить себя ровно через полтора часа. Каюмов от захватывающей, волную­щей, словно охота, гонки с радостью остался бодрствовать и одиночестве. Зимник был пуст и недавно расчищен, ночь уже светлела к лету, помогала фарам и обещала впе­реди время незакатного солнца. Мотор облегченно жуж­жал, будто радовался скорости, и эта светлая и быстрая езда напоминала Юрке славное время, когда гонял он по свердловским асфальтам на «Москвиче». Еще сезон — и будет у него уже не казенный, а свой, и тогда... Сладко мечталось Каюмову.

На рассвете они с Екимовым разбудили Игоря и Со­колова, и те с удивлением: «Уже?» — увидели свой пер­вый, слегка пообветревший сигнал.

— Ех, ломать — не строить, душа не болит! — засу­чил спецовку Каюмов, донельзя довольный тем, что дом­чал ребят вдвое быстрее, чем рассчитывали. И первым озадачился: — А вот как его, черта, вытаскивать?

— Терпеть не могу переделывать, — отозвался Соко­лов. — Аж на душе слабо становится, если ту же рабо­ту во второй раз.

— Зря с Каратаем не посоветовались! — вздохнул и Екимов.

Сложность заключалась в том, что нижняя часть цент­ра имела наварные косые, винтом, полукольца. После установки центра керн забивали в скважину и для вер­ности заливали водой. Теперь эта вода и мерзлота снова стали монолитом. И как его из-за дурацкой совестливости бригадира разрушать, как ликвидировать этот вморожен­ный до лета центр, ни одна душа не ведала. Для начала расчистили ломиком лунку.

— Н-да. И колонковой тут не пробуришь.

— Может, костерком разогреть?

— Разогреешь, как же! Ломами бить надо.

— А на глубине чем? Пальцем?

Каждый боялся одной и той же мысли: придется дол­бить мерзлоту, бить яму. Но ведь глубина вдвое больше тех ям, что вырубали под «ноги» вышки! Адская рабо­та! Надо было искать что-то другое.

— Тут бы это... мотор как-нибудь приспособить, — щедро делился единственным своим сокровищем Каюмыч.

Первый подступ нашел Игорь Савельев:

— Парни, точка приложения силы должна быть толь­ко сверху. Что-то наподобие буровой вышки, как там свечу вытаскивают. Тросом, что ли?

— Может, буксу поставить?

— Ну и что? Центр-то к ней не привяжешь!

Слово по слову, и четверка «десантников» надумала, как выбить злополучный центр. Каюмов подогнал везде­ход, достали трос, пропустили его через перекладину венца. Один конец завязали на зубчатке вездехода, дру­гой — удавкой на вмороженной трубе. Потянули — удав­ка слетела. Каюмов обыскал свои тайники, нашел подходя­щий «хомут», насадил на центр, привернул трос болтом...

— Дайте я вас в лысинку! — радовался Екимов. Он и правда был готов расцеловать Каюмова и Савельева за изобретательность. Юра включил зубчатку, трос стал сма­тываться на барабан, натянулся. Затрещали венцы — того и гляди под напором лошадиных сил двигателя рассып­лется знак!

И — стронулся, подался, попер наверх обросший на­ледью и мерзлотой центр! Остальное было проще: смон­тировали буксу и вгрызались в мерзлоту до тех пор, пока рукояти ворота не опустились до багульника. Победу не праздновали. Разобрали «бурилку», Володя записал номер нового, полнометражного центра и установил его. Прин­ципиальность взяла верх.

Радовались уже в дороге, и радость увеличивалась от сравнения: сколько бы канителились, если б не светлые головы Игоря и Юрки! Вручную до ночи пластались бы!

* * *

А в лагере это утро началось с новых открытий в тщедушном новичке. Петро приготовил завтрак, растолкали пария, но уже и позавтракали вдвоем с Сашей, а того нет и нет. Спит! Разбудили во второй раз, а он:

— Не привык в такую рань вставать.

Подошел к кострищу, зачерпнул ложкой из ведра, под­нес ко рту и... выкинул с ложки на снег.

— Гребует! — удивленно протянул Петро. — Ну, ми­лай, плакал по тебе один совхозишко. Тюря из гнилой картошки тебя не дождалась.

Кешка, заспанный и оттого узкоглазый, порылся в рюк­заке, достал большую плитку шоколада «Миньон», потре­щал фольгой и с чаем эту плитку слопал.

— Заправился? — невозмутимо и холодно осведомил­ся Каратай. — Тогда — лопату в зубы, площадку чтоб за полтора часа до земли расчистил. Будешь мерзлоту долбать, три ямы нам надо выбить.

— Так что запасай «Миньону», — ввернул Петро.

Оба они ушли на поиски хоть какой-нибудь лесины для костра. Первым нашел Васильков, выстрелом дал знать Каратаю, и они вдвоем принесли бревно, защемив торцы топорами. Вернулись, а площадка, очерченная бригадиром, не готова. Кешка из всех лопат выбрал не совковую, а штыковую, с площадью поменьше. Наберет на полштыка крупки и вывалит неторопливо. А на борти­ке уже пять «бычков» — следы перекуров.

— На первый раз, — советуется бригадир с Василь­ковым, — мы его без обеда оставим. Как ты считаешь, Петро?

— Хай порастрясет «Миньончик», — хихикает Петро.

— Не имеете права!

— Ага-ага! — улыбается Каратай. — Валяй бегом с печки на лавку. Права... Здесь я тебе и прокурор и за­щитник, понял? И запомни, Кеша: пикнешь, огрызнешь­ся, и твои условные станут безусловными. А зеки тебе та­кой «Миньон» покажут — танец маленьких лебедей на пузе спляшешь. Поэтому бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай.

Подкидыш покосился недоверчиво, но лопата у него за­ходила почаще,

Первое данное ему слово Каратай сдержал. Сидели, отобедав, покуривали, глядели, как все злее и злее нови­чок вкалывает натощак. Кешка пробурчал:

— Помогли бы!

В помощи никогда не отказывали. Встали вдвоем, по­плевали в ладони, и через пять минут площадка была го­това, гладкая, как дно плавательного бассейна.

Каратай привинтил теодолит на треногу и быстрень­ко, в шесть засечек, рассчитал, где быть ямам, в которые станут «ноги» пирамиды. Легкими вертикальными взмаха­ми лопаты очертил границы Кешкиной ямы: полтора мет­ра в длину, метр в ширину.

— А в глубину тоже полтора, — добавил Петро. II снова присели к костерку, запаленному по-таежному: ствол перерубили на два бревна, а меж ними набили поры, щепок, картонок. Такой костер, как только займут­ся брёвна, будет ровно и устойчиво гореть сутки и дольше.

— Сначала теория, — Саша щурился от дыма папи­росы и прихлебывал чай. — Намеченный мной контур прорубаешь глубже топором. Скалываешь карандашом.

— Каким еще карандашом?

— Ломиком. Дальше будет вечная мерзлота.

Новичок ухмыльнулся:

— Так уж и вечная.

Он думал, что это литературное словцо.

— Вечная. Не тает никогда. Мамонты в ней, как в холодильнике, по тридцать тысяч лет лежат — свежие. Потом посреди выемки делаешь канавку. Чем глубже, тем лучше. И на всю площадь ямы скалываешь кайлом. Задача ясна? Выполняйте.

Но стоило бригадиру отлучиться на двадцать метров от палатки, как послышался бабий голос Петра:

— Я те суну! Я те так суну!

Кешка, увидел Каратай, пятится от наступающего с кулаками Василькова. Л в руке у подкидыша пара чер­вонцев. Бригадир стал меж ними:

— Кышшш! Что такое?

Когда гнев Василькова утих, выяснилось, что новый член бригады решил нанять его, Петра, чтобы он за два­дцать рублей вырыл за Кешку полагающуюся тому яму. Мало что осталось от невозмутимости бригадира. Тру­довой процесс прервался и снова перешел в воспита­тельный.

— Двадцать восемь лет на свете живу! — кулаком в свою же ладонь бил Каратай. — Всякое видал. Но такого! Такого!!!

Подкидыш быстренько бубнил:

— Ну а чего, ну а чего? Другим можно, мне нельзя?

— Что другим? Что можно?!

— Ну вы ж тут за деньги вкалываете. Какая разни­ца, чьи. Мои, государственные? В магазине — как?

— Я те покажу магазин! — обещался Васильков.

— Кеша, — ласково сказал Каратай, — скажи спа­сибо, что я не уехал. А в следующий раз произойдет экс­цесс. Предупреждаю: ответственности не несу.

Кешка со звоном выбил несколько первых крошек мерзлоты.

Выспавшись после обеда, Каратай и Васильков взя­лись за свои ямы и к вечеру ушли в них по пояс. Они работали втрое азартнее, чем всегда, будто на спор пе­ред девушкой. Заводили такие остротесаные бортики, ска­лывали такие длинные, плоские, искрящиеся плитки мерзлоты, что единственному зрителю оставалось только злиться на свое никчемное ковырянье. Лом в его руках звенел и зримо вибрировал, мерзлота летела бекасином в глаза, уши, рот, и за день Кешка сумел пробиться, озлясь, едва ли на двадцать сантиметров вглубь.

— И чего мы с тобой упирались? — недоумевал наедине с бригадиром Петро. — Ведь не меньше пары суток впереди, загорай — не хочу.

— Ничего, нехай посмотрит, — утирая пот с распарен­ного лица, отвечал Саша. — Ему полезно.

* * *

— Каюмыч, не устал? А то скоро две сотни километ­ров... Может, покемаришь?

— Я-то?!

Вот когда пригодились запасы сна Юрия Каюмова. После бессонной ночи он снова сел за рычаги и погнал так, как «военному» ГАЗ-47 до сих пор и не снилось бе­гать. Но потом сам уступил рычаги Игорю:

— Садись. Отведи душу.

И Савельев, пока Юрий отдыхал, вез бригаду с каюмовской радостью и скоростью. У второго знака приш­лось заночевать. Оторвалась укосина, не выдержав дав­ления троса, и возни было немало — укреплять венцы, мазать солидолом, сверлить центр, почти спрятанный в мерзлоте, долбить ее, треклятую. Потратив столько сил, сколько их не уходило в первый раз, при строительстве этого сигнала, раздумывали: и все из-за чего? Из-за одного единственного слова Каратая: «Сделаем». Цена этому слову была страшно высокая. И тогда смалодушничал Гришка:

— Парни, ну ведь ни за хвост собачий уродуемся! Не проверят же!

Екимов, усталый и сникший, не в пример обычному расположению, проговорил:

— Я должен на базу номера новых центров передать. Понял? И Саня дал слово шефу.

— Сознательные вы, я погляжу! Были б все такие сознательные!

— Гриша, — мягко сказал Савельев, — сами себя наказываем, понимаешь? Никаких причин не было делать дело хуже, чем можешь. Дело даже не в слове! Меня еще тогда бесило: все сделали нормально, а центр отрубили. Стоило вообще строить? Выходит бессмыслица: сами не знаем, зачем работаем.

— Ты, что ли, знаешь! — огрызнулся Гришка.

— Знаю, — уверенно отвечал Савельев. — Знаю, что дело нужно делать один раз. Капитально делать. Я за хал­туру деньги получать не приучен.

— То-то тебя и турнули, — запрещенным приемом ударил Соколов. — Интеллектуал!

Екимов одернул его:

— Ну чего заедаешься, верно говорит. Выехали в по­ле, так шутки набок. Вкалывай.

— И нет же, хоть на чем-нибудь да надо схими­чить... — продолжал Игорь. — С такой работой никогда себя человеком не почувствуешь, понял?

— «Почувствуешь»! — передразнил Гришка. — «Чув­ствовать» ты сюда ехал, что ли? На один-то сезон.

— Человеком везде надо быть. И не один сезон.

Центр все-таки выкорчевали, а на бурение и установ­ку нового уже не хватало сил и времени. Каюмов в за­пале предлагал светить фарами, да парни шатались от усталости и оставалось только жалеть, что у его «семер­ки» нет бурильной установки. День, начавшийся мерзло­той, ею же закончился.

Уснули все враз, насмерть. А утром обнаружили: снег не скрипит больше и нет пара изо рта, не надо ежиться, вылезая из спальника, — потеплело. Но мерзлота от этого, конечно, не стала податливее ничуть.

— Ну, рапортуй! — подталкивали парни новоиспе­ченного бригадира Екимова к рации. Он по полешкам, врубленным в «ногу» знака, быстро вскарабкался наверх, зацепил антенну и вскоре по-каратаевски забубнил в «Недру»: «Жито, Жито! Я — Жито-шесть, Жито, Жито...» И передал радисту базы Николаю Фыре короткое сооб­щение для Скрыпникова: в нарядах по бригаде Каратая надо сменить два номера центров. Коля, знавший, что это значит, посочувствовал. В конце связи он спросил:

— Как там шкет ваш?

— Обблевал всех.

— Вы глядите, парни, у него батяня бугор большой.

— А нам до фени, хоть министр!

Пообедали — и опять переброска.

Несмотря на лихорадочную работу и гонку, давно за­шитое, какое-то юношеское ожидание счастья не покида­но Игоря Савельева. Никаких оснований не было для радости, никаких причин — ни в письме от отца, ни в работе, ни в чем. Но Игорь пел, свистел или мурлыкал, ему было легко и празднично на душе, и тундра, сопки, безоблачное яркое, потеплевшее небо — вся, уже привыч­ная картина, казавшаяся вчера едва ли не тоскливой, се­годня восхищала красотой. «Что за перемены?» — удив­лялся он.

— А, Савельич! Никак весну почуял? — улыбался Екимов, тоже видевший перемену в нем.

«Да, наверное, это не я, не ум, а организм, тело ра­дуются возвращению тепла», — объяснил наконец свою беспричинную радость и оживление Игорь.

К вечеру, когда они остановились на ночлег у густолесистой сопки, Савельев взял ружье и пошел, ничуть не нуждаясь в сне или отдыхе, «поболтаться», как он сказал. Выйдя на вершину этой сопки в форме полумесяца, он увидел на другом, южном ее склоне маленький остро­верхий чум с синим ровным вертикальным дымом. При виде его на душе почему-то стало легко и покойно.