Невечная мерзлота

Глава третья

Зимние дороги — зимники — после бурана расчищались бульдозерами. Из двух поселков, связанных участком зимника, выходили навстречу друг другу машины и шли, пока не встречались. Проложенные двадцать-тридцать лет назад пути до сих пор остаются основными северными магистралями. Через каждые полсотни метров понаставлены где олений рог, где сломанный приклад винтовки, а в основном обломки нарт, сучья. Это вешки. И пусть метель, пусть замерзает путник, но прибавит и он вешку там, где по какой-то причине случилась прореха. Не так ли идет вперед и все человечество?.. Только благодаря каждодневному поддержанию жизни дороги, ее вех, ни на сантиметр не ушел зимник от своего первоначального русла. А тянутся такие дороги на тысячи километров:, одна дополняет другую, третья вливается в четвертую. Правду говорят старые ненцы, что по зимникам их предки ездили из Салехарда в Якутию и на Чукотку: Любой путник остановится без знака, увидев встречного: редко попадаются они в тундре, а повстречав, надо обязательно расспросить о дороге, о погоде там, куда едешь, о том, какой путь у него, и есть ли спички, соль, хворост и порох.

Многие нарты обогнали Катину упряжку, и поэтому везде о ее приезде знали заранее. Рыбаки и охотники были оповещены: «В тундре маленькая женщина. Едет одна на десяти собаках, с маленьким чумом и маленькой винтовкой. Берегите ее. Объясняйте дорогу. Кормите ее собак».

Как и в первом пункте маршрута, в Ивай-Сале Катю оставили ночевать. Она остановилась в артельном доме, где теперь жили студентки оленеводческого техникума, приехавшие на практику. После завтрака запрягла собак и поехала смотреть незнакомые места. День был по-ве­сеннему ярким и многоцветным, собаки тянули легкую нарту без усилий, и Катя чувствовала себя именинницей и вольной птицей: вон там, далеко, у сопок, какие-то белые шесты, что бы это могло быть? И собаки доставляли ее к национальному кладбищу. Катя смотрела хореи, вби­тые в мерзлоту там, где были похоронены оленеводы, ко­локольчики на шестах и рога, торчащие из снега: А что это за треугольник у горизонта? И она оказывалась у грунтового репера, поставленного Владимиром Новико­вым. Эта свобода, скорость, уютная теплая малица, в ко­торой спрятаны руки после очередного сделанного ее «Зор­ким» кадра, вызывали ощущение счастья. Кате, привык­шей весь мир умещать в тесные рамки поселка, имев­шей детское представление о том, куда улетают самолеты и как велика страна, казалось, что она открывает совер­шенно белые пятна, что здесь совсем не было жизни до нее.

Часам к четырем она сделала большой полукруг от поселка, к тому зимнику; по которому она ехала в Ивай-Сале. Собаки уже проголодались и безошибочно- повернули к жилью. Пугая нераспряженных оленей, часами ждущих своих ездоков, Катина упряжка вкатила в по­селок.

* * *

Следующий день пошел труднее: не попались куропат­ки, и сначала Екимов, а потом Савельев отпыхивались после беготни по волнам наста. Петр долго спал, просы­пался, ворчал и снова спал, потому что не спать для него означало что-нибудь делать. Наконец после полудня он выбрался из мешка, достал вчерашнюю половину куро­патки, снова разрезал пополам и одну часть съел, а дру­гую замотал в полотенце и спрятал в спальнике. Все про­молчали.

Долго резались в карты на запись, и Володька зара­ботал две тысячи минуса из-за непонятного ожесточения, с каким он заказывал игру «втемную». Длинная игра от­влекала от мыслей о еде, но знобило: играть приходилось, наполовину сидя в мешках. Разговор натощак не клеил­ся. Соколов, дочитав роман до конца, раскрыл опять с первой страницы и невозмутимо принялся по второму разу.

Трудно засыпать натощак. И трудно прожить день на­тощак и без курева. Почти задремали, когда послышал­ся далекий рокот мотора. Прислушивались лежа, знали: в промороженной тишине звук слышен километров за пятнадцать. Он нарастал. Временами, видимо на пово­ротах речушки, был слышен звон траков.

Теперь, когда сомнений не оставалось, стали одевать­ся. Оставшейся охапкой дров растопили «буржуйку». Сквозь вырезы в ее дверцы тек ровный свет. Снаружи было полусумрачно — это начиналась полярная весна.

Вездеход уже виднелся щелками фар. Игорь взял ружье и выстрелил в воздух. «Семерка» остановилась, послышалея оклик Каюмова: «Вы где?» Ему ответили. Вез­деход^; круто тронулся вправо, но мотор заглох; Росло нетерпение голодных желудков, а стартер мучил слух нуд­ным, то набирающим силу, то утихающим хрипением. Игорь хотел было съехать к ним на лыжах, помочь, но Володька остановил:

— Каюмыч никогда так машину не бросит.

Наконец мотор завелся, вездеход сдал назад, с це­лины на лед, и одолел берег с надрывным воем первой передачи. Юрий залихачил так, что чуть не смял па­латку.

— Уу-гу-гууу! — рыкнул он, вылез, ласково со всеми поздоровался и подал мешок, предназначенный для пер­вого ужина. Вошли в палатку и под оживленный рассказ Каюмова распотрошили мешок. В нем были слегка помя­тые, одуряюще ароматные буханки свежего хлеба, кило­граммов пять колбасы, двадцатипачечный блок «Беломора», опоздавшие месяца на два журналы, рыба горячего копчения и фасоль в томате. Голод по табаку был силь­нее голода по пище, и, пока Юрий возился с лампой-пере­ноской, выкурили по папиросе из свеженьких тугих квад­ратных пачек. При свете разложенное на четырех, одна к одной раскладушках показалось таким роскошеством, что расспросы оставили. Колбасу, хлеб, рыбу отламывали ру­ками.

В палатку влез Каратай, в кепочке, продрогший, непроспавшийся. Он скорчил рожу и тоненько сказал:

— Циво? Нициво? Цвики вы, а не нициво.

— Бригада засмеялась дружелюбно и понимающе.

— Ешьте-ешьте, — ласково уговаривал Каюмов, ко­торому вдруг стало совестно за свои тазовские удоб­ства. — Я знашь как гнал! Вот, думаю, мы тут жрем, а Володька там голодат, Гришка наш там голодат, Игорюха с Петром. Вы ешьте, кушайте, а то коньки отки­нете.

Екимов, смачно жуя и улыбаясь, расспрашивал о но­востях на базе. Отвечал Каюмов, потому что Каратай на все вопросы зарядил одно: «Нэ понял». Саша был скорее меланхоличен, чем пьян, но оживленность бригады, этот стол на раскладушках, свет и тепло подействовали и на него. Наверное, незначительными показались вчерашние неудачи. Водка обожгла, согрела и еще долго обжигала, и не было вокруг лучших друзей на свете. Каюмов пере­целовал их подряд, будто остававшиеся четверо уже по­мирали с голоду и не оставалось надежды на спасение.

Улеглись, когда совсем рассвело, моментально уснули и долго спали, а потом жизнь пошла так, словно только что выехали в поле. Каюмыч, дежуривший по камбузу, разбудил всех прямо-таки по-материиски, в трех ведрах наготовлено было вдосталь, а под тент продсклада не вмещалась привезенная провизия, и небо было цвета на­половину исполнившейся мечты. После завтрака долго перекуривали, слушали приключения друг друга, а их уже оказалось вдесятеро больше, чем вчера, и разбирали заказанное: Гриша свои книги, попавшие в мешок с са­харом, Екимов карамель, влипшую в маргарин и масло, Петро мял кожу сапог, а писем Игорю просто ни от кого не было...

Работа теперь ладилась вдвое веселей, и, несмотря на то, что под огромный 24-метровый «сигнал» ямы при­шлось бить вручную, он стоял на следующий день свежерубленый, светлый от ошкуренных бревен, гордо кра­суясь десятками перекладин, укосин и безупречным вен­чиком «визирного». Поторопились с ним потому, что был канун Первомая. Собирались погрузиться в вездеход и двинуться за сорок километров, «в кино».

Но «кино» началось в бригаде.

Петро Васильков с разобиженным видом вошел в па­латку, где парни перетряхивали рюкзаки в поисках «штат­ских», понаряднее вещичек, и протянул Каратаю бу­мажку.

— Офонарел? — тихо спросил бригадир и вертел бу­мажку в руках, как будто прикидывал, как получше свер­нуть из нее козью ножку. Петро молча вышел из палатки.

И попер напрямик в сторону Северного Ледовитого океана.

— Поехали, что ли, пан бригадир? — нетерпеливо спрашивал Каюмов.

— Погоди... Петро!

Но Васильков, видно, твердо решил до вечера упра­виться хотя бы в один конец. Бригада ошеломленно смот­рела ему вслед, выстроившись на утоптанном пятачке, попеременно окликали... И чем больше внимания ощущал к себе Васильков, тем сильнее наддавал ходу. Екимов, по праву старшего рабочего, потянул бумажку из пальцев Каратая. «Заявление» — крупно, печатными буквами стояло вверху.

— Повремени, хлопчики, — сказал остальным Саша и ловко вскочил на гусеницу вездехода, уселся, быстро завел двигатель. Петро в это время спустился в едва вид­ную, метровой глубины долинку и начал проваливаться: наст там уже подтаял.

— В общем-то, типичная истерика, — сказал Игорь. От таких слов Екимов лишь восхищенно покрутил го­ловой: хорошо излагает!

— Вздуть его, вот что! — после обстоятельного раз­думья поставил свой диагноз Каюмов. — Не будет выкобенивать.

Он неравнодушно наблюдал, как рванул Каратай сле­дом за беглецом, как прессуется днищем глубокий и ши­рокий след в снегу, как гусеницы, не доставая порой зем­ли, выметают долгие голубые буруны крупитчатой ледяной сечки.. Обычно Юрий никому, даже Савельеву, сдавшему перед бригадой экзамен на вождение, свою «военную красавицу» не доверял. Но тут — пан бригадир!..

Каратай правил умело, нигде не застрял и вскоре нагнал Петра. Несмотря на расстояние, в наступившей ти­шине были отчетливо слышны обрывки разговора, осо­бенно речитатив Василькова. Саша, как всегда, был тих, и этой несминаемой тихостью он свое взял. Меньше чем через десять минут объяснений оба сели в машину, и вез­деход начал сдавать назад. Саша осторожно и медленно рулил по траншеям от гусениц, а Каюмов с замиранием сердца следил, не увязнет ли? Но бригадир не сделал ошибки ни на сантиметр, вездеход точно своим следом выполз назад, и вот тут уж каждый высказался по пово­ду «заявления».

— П-пусть катится! — отрезал Екимов. — Чем нытье его каждый день.

— Петро в десятый раз огрызался одними и теми же словами:

— Вам тут курорт! Работать некогда! То танцы, то еще чего. А сезон кончится, как, с творогом? То-то. И так в минусах, как птица в перьях!

Соколов, Савельев и Каюмов урезонивали его: да не бузи, Петро, да наверстаем, еще как заработаем! Ка­ратай все упреки Петра спокойно и быстро превратил в обычное, еле слышное бурчание. Он вышел со своей бригадирской полевой сумкой, неторопливо ее расстегнул, вынул заполненные уже бланки нарядов. У него была ма­нера, которая постепенно передалась и бригаде: звать ре­бят только по именам, причем, не «Григорий», а «Гриша». С паузами, просчитывая мысленно суммы, бригадир со­общал:

— Юра: триста десять плюс повременка, минус аванс, минус продукты... Итого чистыми триста двадцать пять. Володя...

Петро затих, недоверчиво, нетерпеливо дожидаясь своих показателей. Услышав «280», он почему-то разоби­делся:

— Мягко стелешь! Стелешь ты, начальник, мягко! Небось по высшему разряду занарядил? А третьим клас­сом пойдут, тогда как? А? И дубы твои станут липовые, дутые. Дутые! Дутые... — на разные лады повторял Ва­сильков.

В конце концов он всем надоел своим раззуживанием и нытьем, разбередил не высказанные раньше упреки. В самом деле, послушай другие бригады по рации — до паводка рассчитывают добить сезонное задание и по боль­шой воде, вплавь, переправляться на «второй план», в район Гыды. А у нас все не слава богу! То собирались через пень-колоду, из-за чего теперь и вынужденные простои, и позорная — если б кто узнал! — голодовка бригады, — было в мыслях каждого. И, выговаривая Пет­ру за козлиное упрямство, каждый вскользь ронял шпиль­ку и в адрес бригадира. От такого разговора начал ерепе­ниться Екимов,- глаза сузились, вот-вот взорвется. Прямее других высказался Савельев:

— По-моему, бодягу эту и в самом деле пора кончать. Там — метр центра отрубили, схоронили «покойничка», там — на погоду свалили... Уж ехали в тундру — так не загорать же!

— A-а, может, стукнешь насчет центрушек? Стукни-стукни! — в голосе Екимова послышалась угроза. — А мо­жет, вернемся? Он, видишь ли, сознательный! Ему букса не осточертела!

Васильков в это время уже брал за грудки Каюмова, доказывал:

— Меня баба ждет! Я ее знаю — ждет! Хоть до ста­рости ждать будет. Ты! Мне край надо валюты ей за­шибить! Понял, ты?! Ей, не себе!

Такой вот бурный произошел разговор. Во многом страсти были преувеличены. И на корабле, где до пяти­сот человек команды и рыбаков, бывают взрывоопасные моменты, когда в долгом плаванье уже один чей-то взгляд может вызвать вспышку. Здесь же всей команды шесть человек. Ничего не утаишь. Привранное в первом рас­сказе через месяц вскроется во втором. На виду привыч­ки каждого. И малейший срыв одного вызывает бурную реакцию всех.

— Ну, цвики, баста! — отрубил Каратай. — Никакого вам кино не будет. И праздника никакого. Грузи шмутки — на шестой знак пойдем.

Он тихо и многообещающе сказал это, и впервые внут­ренняя сталь проявилась в голосе и лице бригадира. От такого решения, не подлежавшего обсуждению, брига­да, которая только что во многом поддерживала Василь­кова, обрушилась на него же с упреками. Вот тебе! До- нылся? Шлея ему под хвост попала! То бы взяли у Каратая в долг по десятке, заехали бы к знакомым учителкам, танцы-шманцы...

— Ага! Опять с нуля по новой начинай, тушенку от­рабатывай! — ехидно продлевал их упреки Петро.

— Ну, могет-хан, зайчишка! Ну! — тихо негодовал Екимов. — Будь я Каратай, шлепал бы ты у меня до са­мого Таза!

Может, и пересмотрел бы Саша свое обидчивое рез­кое решение оставить бригаду без праздника, может, ку­ковал бы Петро Васильков с неделю в одиночку в пустой палатке, пока веселились бы остальные, по-разному мож­но было проложить новую вездеходную колею от этого знака, по любому из 360 градусов! Но в стеклянно-синем воздухе «нарисовался» вдруг «Ми-шестой». Не было под ним раскачивающихся на стропах труб или ящиков — значит, не к буровикам. От самого горизонта точно шел на них, издалека видных с воздуха: на белом снегу — черные точки палатки и вездехода, спичечная пирамидка знака, пунктирчики колеи до ближайших лесистых со­пок, откуда трелевали лес. Каратай уже знал, что это зна­чит, навел бинокль, по-военному скомандовал:

— Шевелись! Палатку скатать! Ящики в трюм!

И приготовил четырнадцатисантиметровой ширины лыжи— встречать. Игорь спешно забрасывал в вездеход и ящики и спальники и только диву дался, как точно Саша определил место, где «присядет» вертолет.

Пилот залихачил. После плавного, издалека, снижения он вдруг так резко прижал машину к земле, завис в по­лутора метрах над настом и так лихо занес хвост на пол-оборота, развернул «мишу» носом к вездеходу, что стало ясно: этот в полярной авиации без году неделя, оттого и выписывает вензеля, хочет, чтобы асом посчитали. Из-под дюралевого брюха неслись слоистые волны горячего воздуха; стелились по отполированному насту, не поднимая ни единой снежинки. Отворился люк, Свесилась легкая лестничка, и, придерживая шапку рукой, спустился сам начальник экспедиции. Каратай поздоровался с ним за руку, уступил лыжи. Вертолет сделался вдруг похож на ребячий флюгер: снова лихо занес хвостовую часть и, малым винтом вверх, круто снялся.

Владимир. Алексеевич, был в очках с коричневыми стеклами и боковушками, чтобы не «поджечь» глаза, в полушубке не то. собачьего, не то волчьего меха, комбине­зон и торбаса у него были летные, на меху. Подошел, с каждым поздоровался, за руку:

— Приветствую, тезка! Как, лучше всех? Терпи, на следующий год сам техником станешь. Петр Васильич, письмецо тебе из Иванова, зазноба, а? Григорий, ты чего это всю контору подписными завалил? А вот и Савельев — ну борода, ну старообрядец! Как тебя тут, мерзлотной не заездили? С наступающим праздничком, ребята! И по этому случаю — премия! За воздержание.

Вот уж чего не ожидали от непьющего начальника — бутылка «Столичной»! Скрыпников передал ее Каратаю. Саша на мгновенье отвел глаза, запоздало протянул, руку к подарку.

— Та-ак. Ясно. — Скрыпников присел на первый по­павшийся ящик. — Между прочим, эта бутылочка летает со мной вторую неделю. Да-а. Контрольная, так сказать, бутылка. Но хорошо хоть совесть не растеряли. Куда заезжали-то?

— В Таз, — безгубо сказал Каратай.

— Почему не зашел?

Саша пожал плечами: ясно почему. Какой же шеф похвалит за возвращение через месяц?

— За чем ездил?

— За продуктами.

— Ясно, как собирались в поле. А ведь ты, Саня, ре­бят своих мордуешь. Дня три визит занял, десять дней актированных, нелетных.

— Восемь, — решил быть точным Каратай.

— А вы, несмотря на простои, с неплохим перевыпол­нением идете. Значит, упущенное время наверстываете шестнадцатичасовым рабочим днем. Вот и говорю: мор­дуешь ребят.

— Такого не было! — в два голоса восстали Каратай и Екимов. — Ну десять часов от силы...

Видно было, как тяготит Скрыпникова скучная, нуд­ная необходимость пояснять ход своих мыслей.

— Значит, химичили. Химичили? Саш, ну ты ж со мной с самого начала. Ну, новичкам еще так-сяк-накосяк. А тебе-то!

Савельев только диву давался, хоть и был наслышан уже о характере и удивительных способностях этого на­чальника. Не прошло и пяти минут, первых пяти минут разговора, а во все Скрыпников вник, влез, все рассвер­лил, да так, словно весь этот месяц прожил с ними под одной брезентовой крышей. Не было сказано ни одного резкого или громкого слова, тихим простуженным голосом разговаривал Скрыпников, а бригада трамбовала и расчи­щала снег валенками. Вез он им предпраздничный пода­рок, да вот...

— Давай-ка наряды, описания... Ну, Александр Тимо­феевич, как велишь? Велишь — подпишу наряды, и — к оплате. Велишь — давай рацию, подскажу главинжу ко­миссию послать по твоим следам, поглядеть, как ты там напортачил-нахимичил.

Карачаевское лицо казалось сперва загорелым, но чем дальше, тем больше наливалось помидорным, а то уж и свекольным цветом. Кричал бы, строжился шеф — упер­лись бы как один: все по инструкции сделано, по ГОСТу! Или в том случае, если бы хоть на гран меньше знал их работу.

— А шо вы меня? Всех спрашивайте! — насупился Каратай.

— Всех и спрашиваю.

— Владимир Лексеич, а Владимир Лексеич! — улыб­чивым и обаятельным стал вдруг Екимов. — Ну мы же не комиссия, оценку себе давать. Может, где и не забили лиш­него костыля в спешке. Мало ли! Спешили, точно, не скры­ваем: наверстывали. Но чтоб нарочно?! Ни-ни! Да что мы, враги себе, что ли! Понимаем: растает — поползет мерзлота, поползут центры, вся работа насмарку. И наша и других.

— Подписываю, — серьезно проговорил начальник.

— Давайте назад, — протянул руку бригадир. — Все давайте!

Опустилось, сорвалось далеко вниз сердце каждого от этих решительных слов, от лихого каратаевского реше­ния. Ну и праздник, ай да праздник вышел!

— Хвалю-у-у, — с удивлением и даже восхищенно протянул Скрыпников. — Молодцом!

И подписал наряды, скатал в трубку, сунул во внут­ренний карман.

Не скоро дошло до остальных то, что само собой раз­умелось между начальником экспедиции Скрыпниковым и техником Каратаем.

— Сделаем, — сказал Саша. Владимир Алексеевич долгой ответной паузой оценил это слово.

— Ну, орёлики, — продолжал шеф после нее. — Надо этот разговор добить, чтоб к другому перейти. Одного я не пойму: зачем устраивать себе трудности, чтобы потом с ними же воевать? Я, признаться, Каратая на базе ви­дел. Это он меня не видал, а я его видел. Нарочно там не стал ни слова говорить. Кой черт ему там говорить — вот где надо! Почему бригада осталась без продуктов?

— Виноват, — выдавил Саша.

— Тебе, Александр Тимофеевич, люди доверены. А Клондайки нам не нужны. И героизм этот дурацкий, приключения...

— Вот я потому и уволенный! — высунулся вперед Васильков. Тут только увидели, что стоит он с рюкза­ком на плече и спальником под мышкой. — И видал я бригаду эту! И бригадира этого!..

На него зашикали, заматерились вполголоса.

— Люди должны работать в человеческих условиях. Не можешь их обеспечить — грош тебе цена как руково­дителю, — закончил Скрыпников и обратился к Петру: — А тебя кто уволил?

— Сам.

Засмеялись.

— По собственному тоись желанию. Надоело: проешь больше, чем заработаешь. Переводите куда хотите.

— Все бригады, кроме вашей, укомплектованы. А го­нять вертолет, чтобы поменять Василькова на Сергеева, не стану.

Восхищенно шумнули: всех по имени, по фамилии помнит!

— Значит, забирайте с собой!

— Из экспедиции уходишь?

— Там видно будет.

— Ну раз так, подумай еще да запомни: повременку никому даром проедать не дам. Кончили на том? Тогда — о главном.

И снова переглянулись, обеспокоились: ну, если этот разговор не главный?..

— Да, о главном, — подтвердил Владимир Алексее­вич. — Вы репутацию свою порядком подмочили... но бригада, думаю, все же крепкая.

— Он неожиданно прервался, улыбнулся:

— Лагерь-то уже раздраконили? В новый квадрат со­брались? А как насчет обеда? Угостили бы походным харчем.

Каюмов быстро соорудил костерок поближе, чтобы не пропустить ни слова, разогрел заледеневший в ведре кон­сервированный борщ с добавленной тушенкой, напарил в чайнике, свежую заварку.

— А дело вот какое, продолжал тем временем Скрыпников. — Был у нас один трудный условник. Сложный па­рень. Запущенный. Ну и подзалетел здесь уже, на пустяке.

Посочувствовали молча: «хана» парню, раз уж один срок на нем висел.

— Мы поглядели. — не безнадежный. По-своему тол­ковый хлопец. Ну что, думаем, в колонию? Нахватается, пропадет начисто. Решили взять на поруки. Вчера я за него на суде поручился, прибавили ему еще условно. Так что висит он на волоске, глаз да глаз нужен. Но я ж его при себе не оставлю. На топокурсы только с осени. Решили — в бригаду, ориентировочно выбрали вашу.

Каюмыч подал дымящиеся алюминиевые миски, и Скрыпников прервался, пока не опорожнил свою. Ел он тщательно, чисто, по-мужицки и, что удивительно, сняв перед хлебом шапку. За чаем, крепким и сладким, по­сыпались вопросы: откуда парень? Каков срок? За что схлопотал? Начальник отвечал скупо, но честно предупре­дил еще раз: парень трудный, чего хочешь ждать можно, и повозиться с ним придется.

— Детский сад, что ли? — не удержался Петро.

— Вовсе не детский сад, — возразил шеф. — А про­сто вдумайся: отступимся — конец парню. Но давить не собираюсь, как сами решите. Решите «нет» — в другую бригаду свезу.

Привез новостей, начальник... Швыркали чаем, думали. Возьми — потом хлопот не оберешься.. Учи-воспитывай. Не возьми — тоже как-то».

— Попробуем? — спросил Каратай. Он немного ото­шел после состоявшегося разноса перед всеми.

— Пробовать не выйдет, — моментально отреагиро­вал Скрыпников. — Попрошу иметь в виду: за план так не спросится, как за этого условника. Тут не триангуля­ция — человек.

— Возьмем. Давайте, чего там! А где он? — спросил или ответил каждый.

— В вертолёте. Сразу высаживать я его не стал, пусть покатается, поглядит. Значит, решились? Тогда подумай­те хорошенько, как и что с ним надо, а чего не надо. А мы с Каратаем пойдем помозгуем насчет лета. За обед — спасибо.

И отправился с бригадиром в вездеход, в котором Каю­мов заботливо включил печку на холостых оборотах дви­гателя.

Сидели па мешках, ящиках и рюкзаках, словно на вок­зале, побрасывали щепочки в костерок, думали. Вполго­лоса обсуждали «финты» и «закидоны» начальника. Что ж теперь с теми пунктами? Переделывать, что ли, ведь вро­де забраковал. Но наряды подписаны... И что там за тип­чик такой? Влияй на него... А может, головорез? Чиркнет одного за другим в спальниках — и ку-ку? Укоренелого уголовника брать в бригаду спокойнее: хлебнул, знает, почем фунт изюма...

Курили, пили самую сладкую — третью кружку чаю, с дымком, под папиросу и мало-помалу переваривали всю ту кучу новостей, какая опустилась на них вместе со Скрыпниковым. Восхищались его хваткой: ну, глазастый!

— А я и на третий сезон с ним останусь! — заявил вдруг Екимов. — У него раньше руки не доходили, долги гасил, а погасил — и взялся порядок наводить. Да он на следующий год такое завернет!..

Послышался дальний рокот еще не видного «миши». Скрыпникова не нужно было окликать: по-спортивному, как с брусьев соскочил, выкинулся ногами вперед из вездехода. А пока вертолет снижался, обронил Каратаю:

Собрания бригады почаще проводи.

— Ну да, лекции-политинформации, — съехидничал Саша. — Да мы газет второй месяц не видим.

— Я тебя не к президиуму со столом и графином призываю. Нынешний разговор что, не собрание? Каждый высказался, решали коллективно. Да, вот еще что. О Кешке на базу знать давайте. Для меня.

Вертолет уже висел, гнал струи жаркого воздуха из сопла, его поводило из стороны в сторону, и пустой бу­мажный мешок, кувыркаясь, унесся вдаль, как перекати- поле. Скрыпников неторопливо, к каждому внимательно, по-разному подошел, пожал руки, махнул: занимайтесь делом, не провожайте!

Каратай кивком скомандовал паковаться. Каждый усердно взялся за дело, но ие спускал глаз с вертолета: каков он, тот-то? И когда теперь следующий визит, оче­редная почта с Большой земли? Из вертолета сначала вылетел и покатился новенький спальный мешок, за ним рюкзак, тоже стопроцентный, не то, что их б/у, раскла­душка, мешок с книгами для Соколова. Затем Скрыпников ссадил и новичка, одетого в серое, «городское» пальто-реглан и меховой картузик с козырьком.

Кленовым семечком-винтом, но не вниз, а вверх ввин­тился вертолет в приостывшую к вечеру каленую синеву. То ли под впечатлением приезда, незримого присутствия начальника, то ли от сознания, что на них смотрит «этот», бригада укладывала пожитки в вездеход так тщательно, быстро и компактно, как еще ни разу не паковались.

О кино и не вспоминали.