Невечная мерзлота

Глава восьмая

В самый разгар работы, когда стихли даже несмол­кающие говоруны и обе бригады работали истово, объ­яснялись взглядами и жестами и прекрасно понимали друг друга, послышался хорошо знакомый вертолетный рокот. Работу бросали почти с сожалением. Летчик, опасаясь плывуна, не глушил двигателя. Под взглядами обеих бригад неторопливо подошел Скрыпников. Молча пожал руки. Распаренные, бородатые, опьяненные азар­том, каким заражали один другого, парни набрасывали ватники на плечи, утирались, закуривали. Кивач нес от вертолета орезиненное колесо на плече. Перед объедине­нием он все же запросил базу о ленивце, но Каюмов при­вез ленивец, и о запросе не вспоминали. Скрыпников, од­нако, не забыл.

— Ну, молодцы, заработались: на связь выйти неког­да, — улыбался Владимир Алексеевич. Полез в карман, достал пачку писем, но раздавать не стал, сунул оптом первому попавшемуся. Он все как будто медлил, словно не мог определить, что сейчас уместнее, гнев или милость. И начал сухо, без интонации: — Дай, думаю, взгляну, как там Кивач.

— Владимир Алексеевич... — откликнулся Кивач оправдывающимся голосом.

— Прилетаем, — с нажимом, чтоб не перебивали, про­должал начальник экспедиции. — Как и положено, в пятьдесят седьмой квадрат. Знак стоит, а бригады нет. Давай искать. Нигде нет Кивача, думай, что хочешь! Давай искать Каратая. Нет и Каратая. Ну что, что вы хотите объяснить? Нечего мне объяснять, и так знаю: у Каратая оказался лишний ленивец. Чтобы даром маши­ну не гонять, забили свой угол и объединились. Так ведь получилось?

— Так. Да. Верно, — каждый решил, что шеф ждет ответа именно от него.

— Ну и партизанщина получилась, — по-прежнему без интонации продолжал Скрыпников. — Почему не со­общили на базу? Решили, начальство, мол, недели две ду­мать будет, а то и запретит. Что запретит? Что запретит-то?! — Он сорвался на фальцет, но тут же продолжал ровно, спокойно: — А мне сообщают: «Кивачу нужен задний ленивец». Нет в Тазовске задних, не-ту! «Молнию» в Свердловск: вне очереди, с первым же самолетом шлите! И там их нет...

Начальник говорил теперь тихо, с обидой, и видно было по лицам, что любой из них ставит себя на его место. Валяющееся на мхе колесо приобретало на глазах все но­вую и новую цену. Но шеф был отходчив:

— Легче вместе работать?

— Ну, еще бы! С урбээмкой-то!

— Вот ведь русский мужик! — весело ругнулся Скрыпников. — Хорошее дело придумал, а боится, парти­занит. Так решим: прихватывайте зону Стражникова, когда свои добьете. Когда закончите-то?

— Через неделю, — несмело сообщил Каратай.

— Как-как? — ослышался Владимир Алексеевич.

— Через неделю забьем, — подтвердил Кивач. — Шесть знаков осталось.

— А западные?

— Вот западные и остались.

И пошли в палатку показывать бумаги. Парни побро­сали окурки, поплевали в ладони и снова принялись те­сать, сверлить, стягивать костылями.

Скрыпников вышел назад, подвел черту:

— Сегодня же сведем по бригаде с теми, у кого урбээмки. Ладно придумали, и работаете хорошо. Где вот мы вам премиальных напасемся?

Каратай побежал к вездеходам, Кивач скомандовал: «Бойся!» — и отошли от сколоченной пирамиды. Это была тяжелая вышка, и вездеходы вкопали передками на пол­метра в мерзлоту, чтобы их не сорвало с места. Саша стал перед заведенными вездеходами, спиной к ним и при­нялся дирижировать. Сначала он развел руки в стороны, как на зарядке, и слегка помахал вверх-вниз. Шоферы чуть натянули тросы, блоки приподнялись с земли. Женя проверил, правильно ли протянуты тросы. Саша на се­кунду поднял руки вверх — пирамида вздрогнула, брев­на хрустнули, загудели, натянувшись, тросы — и тут же опустил на плечи. «Так держать». Все замерли. В напря­женной неподвижности Каратай начал медленно подни­мать кисти от плеч над головой. Он был атлантом. Дви­жение давалось с титаническими усилиями. И вместе с ним зубчатки сматывали тросы, пирамида плавно ото­рвалась от стапелей и поднимала вершину в синеву. По­том она стала на точно отведенное место, к пробурен­ным скважинам, качнулась и будто выросла по сравне­нию со своей длиной па земле. Гришка вскарабкался на средний венец, отвязал и сбросил тросы. Все пришли в движение: сматывали тросы на катушки, шоферы «обу­вали» гусеницы, остальные кувалдами уже притягивали «ноги» знака к вбитым в скважины держакам.

Всего этого не видал Игорь Савельев. В пачке писем, привезенных Скрыпниковым, было письмо от Кати. Округ­лым школьным почерком мелко исписаны шесть страни­чек. Бумага и конверт хранили знакомый, ее запах. Она благополучно вернулась из поездки. Метель переждала в поселке у девушек. А на базе встретила очень похоже­го на него парня. Подруги торопят ее с замужеством, но нет подходящего кандидата, — шутила Катя. Она стойко держалась до последней странички, и Савельеву уже ме­рещились танцы в клубе и она танцует с другими, не с ним, точно так же шутит, расспрашивает, смеется. А на шестой странице — прямо и просто:

«Главное, чего я боюсь, Игорь, — это того, что ты уже привык много ездить, ты вольная птица, и новые места, которые другим открывать страшновато, ты откры­ваешь легко и с удовольствием. Боюсь, что после оконча­ния сезона тебя снова потянет куда-нибудь, в горы или к морю, или мало ли еще куда! И никогда не будет боль­ше той сопки, лебедей, тех разговоров и музыки. А песен­ку про стюардессу, ту, что ты мне сыграл, уже осенью услышат от тебя другие... И я совсем не знаю, что мне делать», — прямо-таки по-детски признавалась Катя.

Он давно уже написал ей письмо, зная, как всегда коротки визиты, как дорога вертолетная минута. Ио те­перь бросил работу и кинулся писать, нужно было срочно сказать Кате самое главное. Он даже вздрогнул, когда подошедший Скрыпников сказал:

— Ну, Савельев, давай-ка собирайся. Ты нам сейчас позарез на другой работе нужен.

Шариком подкатился обиженный Каратай:

— Не пойдет. Так не пойдет! Уговора такого не было!

Игорь понял, что всего через час сможет увидеть Катю.

— Погоди, Сань, еще не вечер. Как, Игорь, идешь? Заработок больше, работа поумнее, поставим младшим техником. Ребята там молодые, после техникумов. Нам бы еще десятка два таких — горы бы ворочали!

Их окружила бригада.

— А что за работа? — спросил Игорь.

— Тонкая и точная, сплошная математика. Не выс­шая, конечно. Тебе называют данные, записываешь и быстро просчитываешь. Ну и поруководить тебе при­дется...

— Вот это — не по мне. Каждый должен делать свое дело.

— Не отдадим! — подал голос Каюмыч.

— Уж сезон добьем, — заговорили и другие. И, гля­дя на их лица, чуть ли не обиженные вербовкой началь­ника, Игорь представил себе, как после его отъезда дол­го еще будут натыкаться на пустоту хоть в палатке, хоть в вездеходе, хоть в работе, не раз по привычке окликнут «Савельич!», а нет его... Но как соблазнительно увидеть сегодня Катю, говорить с ней, танцевать, может быть, и поцеловать впервые не во сне.

— А! — в сердцах швырнул Каратай свою кепочку оземь и пошел прочь.

— Не могу, Владимир Алексеевич, — устоял Игорь.— Уж сезон добьем — тогда.

Как хоккеисты устраивают кучу налу вокруг забив­шего решающий гол, так облепили каратаевские парни Игоря. Хлопали по спине, обнимали, толкали в бока: не выдал!

— Ты уж и осерчал, — говорил Саше Скрыпников, тоже радостный от такой сплоченности бригады.

— А как же! Пока из сезонников бригаду собьешь, сами знаете... Теперь, когда объединились, каждая ми­нута, пара рук на счету. А вы мне, стал быть, слона на пешку, Савельева на Кешку меняете?

— Как он, кстати?

— Ничего, мышца округлилась. Не ерепенится боль­ше. Вон, троса мотает.

Скрыпников вместо Игоря Савельева забрал два его письма к Кате.

— Значит, сослали? — смеялся Владимир Алексеевич.

— Сослали. Сразу шелковым стал.

Ну педагог Каратай!

— Нужда заставит...

* * *

На следующий день по радио бригады узнали, что Скрыпников и в самом деле свел по их примеру четыре бригады в две.

Каратай и Кивач «подбили бабки» июля и назначили выходной — можно было позволить себе роздых. Все простои с лихвой наверстаны, дальше можно ставить сверхплановые пункты.

— А, Савельич! — радовался Екимов. — Однако, удачить мал-мала айда!

— Да нечем.

— Ты в энзэ посмотри.

И правда, в жестяной луженой коробке неприкосно­венного запаса рядом с сухарями, кубиками бульона, солью и спичками лежал моточек лески с грузилом и крючком. Когда Игорь предложил вырезать по пруту тальника для удилищ, Володя только усмехнулся на та­кую нелепость. Прихватил ведро, и отправились к даль­ней песчаной отмели, густо заросшей ивняком и тальни­ком. Песок был белый, намытый веками, плотный, как бетон. Рыбаки выбрали местечко поуютнее, Екимов за­черпнул ведром и выудил из него малька.

— Мотай на ус, Игорек, — показывал он. Разделил малька ножом на три части, насадил на крючки, намотал свою лесу на указательный палец и бросил снасть в воду прямо у берега. «Он же с Енисея!» — вспомнил Савель­ев. Он еще готовил свою удочку, все удивляясь, как это можно идти ловить без поплавка, удилища, Наживки, с пустыми руками. А Екимов уже подсек и вытянул круп­ного окуня с растопыренными иглами спинного гребня. Ловко снял его с крючка, поправил ту же насадку и бро­сил снова. Он ничем не высказал своей радости, действо­вал сосредоточенно, словно работал. Они враз забросили лески и тут же враз подсекли: клевало с налету. У Иго­ря, как только ощутил живую упругую тяжесть на паль­це, заколотилось сердце. Выбрал лесу — и уже на самом берегу окунь сорвался. Азарт был такой, что Игорь чуть не кинулся в воду за беглецом.

— Спокойней, Игорек, спокойней. Горячий ты больно.

Володя опустил своего второго в ведро. Игорь наса­дил остаток малька, забросил в метре от берега и тут же начал выбирать — крючок был проглочен, едва коснулся воды. Этот окунь не сорвался, но исколол руки в кровь плавником.

— Под жабры бери. И придави чуть, он рот и раскро­ет, и иглы уберет, — учил Екимов, впрочем, ненавязчи­во, как учил он обращению с буксой или мерзлотой. — В этих местах самая знатная рыбалка. Рыба не знает, что такое крючок, веками непуганая ходит и плодитса. А насадку твой уже прикончил.

Володя запустил руку в ведро и передал Игорю сво­его окунька потолще:

— Вспори ему брюхо, у него тут малек целый.

Целиком заглотанный малек тут же пошел, по выра­жению Екимова, на растопку. Клевало отчаянно, беспе­ребойно, даже некогда было зажечь давно продутые и прикушенные папиросы. Вода в ведре все поднималась, ходила ходуном от беспрерывно плещущих хвостов.

— Володь, хватит: некуда, — указал Игорь.

— Ты что, Христос? Такую ораву — пятью рыбами на­кормить?

Он выломал полутораметровый прут, зачистил, и на тонкий конец его нанизал всю добычу, пропуская через жабры. Концы прута Володька воткнул в берег, а полу­чившуюся дугу отправил в воду так смело, что Савельев снова чуть не кинулся вдогонку. Екимов засмеялся.

— Сниска это, не боись, цела будет! Пару ведер нам еще надобно набрать, — он говорил о рыбе как о гри­бах. — Давай, что ли, пока перекурим.

Списка плескалась у ног, колотила воду, как валь­ками.

— Никогда так не ловил, а, Савельич?

— Нет, — засмеялся Игорь. — А ты где так выучил­ся? На Енисее?

— Тут. В прошлый сезон. А ты быстро схватываешь. Не меньше моего натаскал. Да я, еще как в поле выехали, усек: этот свой. Другим мерзлотка знаешь как дается? Кровью. Ладони вчистую снимает. А ты встал — и как тут и был.

— А мне кажется — тушенку зря проедаю тут.

— Осподи! — по-стариковски ахнул Екимов. — Уж эти мне интеллигенты с комплексами всякими! Все нор­мально, было б что не так — давно сказали бы. Сам, что ли, не чувствуешь?

— Да знаешь, привык оглядываться.

— Ладно, суди сам: с Каратаем у тебя как отноше­ния?

— На уровне послов, — пошутил Игорь.

— Ну и дурак. Он тебя за то, что ты ему открылса про Катю, зауважал вдвое. Ну, трудно ему, понять можно. А Каюмов, Кешка! — сколько разговоров у тебя с ними было? Гришка — тот твоему диплому завидует, хоть, может, вдвое больше иного дипломированного знает. А вот бзик у него: корочки.

— Ну вот и выяснили отношения, — поспешил под­вести черту Савельев, потому что этот разговор расслаб­лял его.

— А вот о чем я тебя хотел спросить. Ты как дальше-то думаешь? С Катей, к примеру. Дело, конечно, не мое, можешь и не говорить. Но знаешь, хреново в людях разочаровываться. Жалко будет, если... — и оборвал себя.

— С Катей сложно, — отвечал Игорь. — Честно го­воря, я бы хотел, чтобы она со мной уехала.

— На Большую землю? Не поедет.

— То-то и оно, что не поедет. Я, говорит, здесь нужна.

— Она такая. Кремушек. Значит, думай. Слышь, а вот по совести: чего ты со Скрыпниковым не улетел? Я уж парням шепнуть хотел, ждут, мол, его на базе...

— Знаешь, надоело. Опять новое дело, люди какие- то новые будут, другие. Устал. А с Катей... выходит, мне надо здесь оставаться.

— Из-за такой — не грех и постоянную прописку.

— Вообще трудно мне будет отсюда уезжать, напе­ред знаю.

— Мне тоже тут нравитса, — просто отвечал Еки­мов. — А Скрыпников тебе, когда агитировал, чего сулил-то?

— Просто сказал, у нас хорошее место всегда най­дется.

— Считай, выполнил. А Катя надежду хоть дала? Нет? Гляди, как бы окунек не сорвался.

Они давно выкурили по второй папиросе и не рыба­чили только из-за беседы. Видно было, что Екимов гор­дится доверием Игоря, а Савельев был уже не в состоя­нии носить дольше береженые и тысячу раз передуман­ные мысли-воспоминания о Кате. Сопка и встреча каза­лись почти сном, и, поговорив с Володей, он как бы за­ново уверился в их реальности. В самые долгие и труд­ные минуты бессонницы ему казалось: Катя не простит того, что после их знакомства он остался в тундре, ему следовало на другой же день выйти из бригады и боль­ше не разлучаться с ней. Теперь Игорь понял: это было бы неверно. Да и улететь с нею на Большую землю — тоже. Ему нечего предложить там Кате, достойного ее. Это как подарок Замира и Сережи, ответить на который оказалось нечем.

По листьям ивняка прошелся ветер, заворачивая их серебристую изнанку и мерцая ею. Крупно, косыми ни­тями пошел дождь.

— А я-то думаю, с чего комары такие мягкие и неж­гучие стали! Ну, Савельич, товсь! Сейчас рыба сама на берег полезет.

Накинув капюшоны энцефалиток на головы, они сно­ва принялись удить.

— Гляди: дождь-то парной! — заметил Игорь. От холма па противоположном берегу, от воды, от отмели поднимался чисто белый пар. Вскоре он застлал тонким слоем всю речку.

— Сейчас земля теплее воздуха, — сказал Екимов.

— Хотя обычно наоборот. По-моему, мерзлота не­обходима. Лучше понимаешь, что такое земля, тепло, солнце.

Володя согласился. Так же, как его карамель никому не показалась смешной, так и откровения Савельева, его мысли ничуть не казались смешными Володе. Игорь вспомнил «Прозору», и тот достал из кармана все те же конфеты, угостил.

— Настроение такое, — признался Савельев, — хоть стихи читай.

— А чо, и почитай!

Здесь все, как медленная оттепель,

Без подозренья на двуличность,

Речная временная отмель —

Вся в знаках отпечатков птичьих,

Задождевелые кусты не шелохнутся в ожиданье,

В неизмеримо дальней дали

Все наши крупные печали,

Как гнезда осенью, пусты, —

прочитал Игорь.

— Сам написал?

— А что, непохоже на настоящие?

— Еще как похоже!

— Нет, друг один...

Они с удовольствием удили под мерную дробь капель по брезенту курток, под дождь с грибными нитями и по­волокой пара над рекой и кустистыми берегами, и охва­тывало удивительное настроение, полная умиротворен­ность, когда каждая мелочь добавляет и добавляет ра­дости.

* * *

Уже целый месяц солнце не уходило с горизонта, ма­ячило в нескольких градусах от полюса то к западу, то снова к востоку и поднималось после краткого отдыха, после «ночи». Сбились с режима, иной раз спали днем, а работали ночью. Двадцать три часа в сутки сияло сума­сшедшее светило, торопилось растратить скопленные за зиму запасы энергии. Цвела и разрасталась карликовая березка, и подле десятисантиметрового ее кустика стоял такого же роста подберезовик. Цвела и наливалась морошка, желтели лютики, и отчаянные любители купались в озерках, похожих на проруби. Но лето было труднее весны: изводило комарье. Началась жара, усиленная ра­ботой. Раздеться же было невозможно: тут же впивались сотни игл. Рипудин и диметилфталат были, казалось, только подкормкой «тощим дьяволам». Озлясь, проводи­ли брезентовыми рукавицами по спине идущего впереди человека — и по энцефалитно размазывалась толстая кома­риная каша. Спали в пологах из марли, но стоило прикос­нуться боком к стенке, как спящий вскакивал с криком.

...Когда время перевалило за вторые бессонные сутки, спать расхотелось. Может, чифирь так взбодрил всех, а может, крайняя усталость перешла в свою противополож­ность — нездоровую активность, но последний знак се­зона ставили чуть ли не с песнями. Трое шоферов, Кивач и кухня за два часа до завершения строительства натя­нули палатки и сварили обед. Оживленность пропала мо­ментально, как только руки перестали орудовать инстру­ментом. Свалились, почти не пообедав. Многие благода­ря открытому месту и ветерку вытащили раскладушки из палаток и спали, не отмахиваясь от редких здесь ко­маров. Отсыпались за двое суток и с запасом еще на двое. А когда бригадиры выспались, вымылись и офор­мили документы на поставленные за неделю десять зна­ков, Бич и Амбал пошли будить остальных. В последние дни обе бригады сильно выдохлись. Двойной наряд пова­ров приготовил двойную порцию всех блюд. После обе­да мылись в «семерке», превращенной в парилку, пако­вали вещи. Это был последний бивак перед возвращени­ем на базу. Наконец погрузились, бригадиры сели на пе­редние сиденья — и тронулись.

Машины швыряло на кочках, но все же нашлись смельчаки позагорать на кабинах и капотах. Попался огромный, километров в тридцать, участок полигональ­ной тундры, ровной как стол и слегка заболоченной. Каюмов и Бич то и дело лихо обгоняли друг друга. По­том снова потянулась медальонная тундра с кочками метровой высоты. Оттаявшая мерзлота казалась обыкно­венной глиной и выпирала из окон «медальонки» бесчис­ленными квашнями. На озерах и водных полыньях бо­лот было полно птицы с молодняком.

Утих ветер, и комары налетели такими облаками, что из радиаторов запахло горелым. Фляжки с диметилфталатом то и дело переходили из рук в руки. Играли в карты, на ходу перекусывали, все молча и вслух строи­ли планы: «Вот на базе!..» Спали, подменяли шоферов, застревали, рубили лес для переправы через речку, по­хожую на щель и глубокую, как шахта, утюжили окре­стности в поисках бензина, плыли по реке, и выхлопные трубы пыхтели и булькали из-под воды; и снова тряслись на кочках — лишь бы скорее туда, где кино, столовая, газеты, зарплата. Потом в этом нескончаемом трехсуточ­ном дне показались на горизонте колеблющиеся в волнах рефракции мачты аэропорта, вертолеты над оградками русского кладбища, какие-то вышки, которых пять ме­сяцев назад вроде бы не было. Снег, укрывавший тогда поселок по уши, зимние наледи, окаменелые сугробы — все давно растаяло, но так и не стекло, не высохло до конца. Вездеходы; утюжившие улицу, были покрыты пе­гой грязью, как камуфляжем.

Весь Тазовск оказался не тем, каким оставался в па­мяти. Рядом с прежними стояло два новых, удивительно чистых барака. В них жили девушки-камералистки, при­ехавшие недавно. Девушки были в брюках и свитерах, выглядели непривычно, по-городскому. Вокруг конторы прохаживались молодые парни, одетые в шикарные противоэнцефалитные костюмы. Парни были чистые и вы­бритые, переполненные сознанием того, что они в Запо­лярье, и за одно это хотелось попрезирать их не молча, а вслух, и за то еще, что они очень уж хорошо устрои­лись и не видели тундры. Той тундры.

— Откуда? — спрашивали они приветливо.

Им не отвечали, а приехавшие на грязных до тентов вездеходах, обросшие, багровые от загара, в распахнутых спецовках, порванных и грязных «ботфортах» почувство­вали себя родными.

Бригадиры пошли отчитываться и получать разреше­ние на зарплату.

Сколько строилось планов, — получив деньги, «заку­пить продмаг с потрохами!». Но этим мечтаниям не суж­дено было сбыться. К прибывшим вышел Скрыпников. Поздоровался и объявил, что экспедиция сняла для них ресторан аэропорта. Это было что-то новое. Поговарива­ли, будто шеф сказал: «Если не можешь воспрепятство­вать, то надо возглавить». В экспедиции все делается быстро, и через полчаса каждый сунул в спальник — кто восемьсот, кто полторы тысячи рублей. Предварительно скинулись на ресторан. Но нашлись и недоверчивые: «А, знаем мы эти финты — компотом будут накачи­вать!», кинулись все же в сельмаг. Ни уговоры, ни «да­чи» не помогли, продавщицы спиртного не продавали.

— У нас распоряжение поселкового Совета — экспе­дициям не отпускать.

В бараках брились и гладили вещички, взятые со склада, — на люди абы как не пойдешь, ресторан — не барак. Узнали и про объявление в клубе: «Сегодня вечер полевиков. Вход СТРОГО по пригласительным билетам». Такая забота о них, сюрпризы Скрыпникова заставляли снова и снова изумляться этому человеку.

Ноги настолько отвыкли от туфель, что были неве­сомы. Игорь отыскал Катин голубой дом. Она ждала у окна: весь поселок был задолго до возвращения бригад взбудоражен вестью об их прибытии.

— Катюш... там ребята, — голос Игоря прервался. — Пойдем с нами, вечер экспедиции.

— А в письмах ты другой.

— Хуже?

— Нет, добрый и... наивный.

— Собирайся, Катюша, теперь у нас будет время по­говорить.

Не такой, совсем не такой представлял он себе эту встречу, по ничего не мог поделать с собой, язык стал непослушен, движения неуклюжими, отчаянно колоти­лось сердце. Катя поняла его состояние, велела курить, пока она переоденется, расспрашивала и помогала прий­ти в себя. Когда она вышла к нему из соседней комна­ты — в вечернем длинном сине-сером платье, в лаковых туфельках, грациозная и незнакомая, Игорь изумился. Ахнули и ребята, поджидавшие около клуба. Соколов старательно отворачивал от нее свой сплющенный нос, оробел и Каюмов, не успевший справиться со своим мед­вежьим обличьем, но в общем шуме и праздничном воз­буждении они быстро справились со смущением. Екимов, тоже незнакомый в черном костюме тонкого сукна, га­лантно оттер Игоря, Катю подхватили под руки, шутили и смеялись, и полевое братство разделило радость встре­чи на всех. Только насупившийся Каратай поспешил к Кивачу и другим техникам и больше к бригаде не воз­вращался.

Скрыпников рассчитал точно. В зале оказались незна­комые камералистки, чьи-то жены и подруги, а присут­ствие женщин гарантировало порядок и приличие. После первого тоста и поздравления с окончанием сезона Вла­димир Алексеевич, тоже непривычный в «штатском» кос­тюме, объявил благодарность и роздал, отдельно от полу­ченной зарплаты, конверты с премиями. Тут уж не удер­жались — качнули начальника экспедиции, да под по­толок! Едва успели опрокинуть по рюмке и управиться с легкими закусками, поднялся худрук Дома культуры, пригласил на концерт, специально им посвященный. Официантки тут же взялись заново накрывать стол, уже не для торжественной, а более обстоятельной части, для банкета. И такими знатными, славными удались и кон­церт, и ужин, и танцы потом, что промелькнули, каза­лось, за какой-нибудь час, не больше. Катя танцевала и танцевала с Игорем, молча глядела в глаза ему, а потом сказала без улыбки:

— Тебя почему-то очень трудно ждать.

— Ты мне снилась в тундре, Катя.

— Я знаю. Когда ты уезжаешь?

— Я останусь с тобой.

— Это не коньяк сказал?

— Это я сказал.

— Я думаю, тебе надо уехать. Одному.

— Почему?

— Ты начнешь жалеть о том, что остался... сразу же, как только останешься. Люди твоего склада всегда так...

— Нет, Катя. Ни о чем я не жалею. Если можно что- то сделать, надо делать, а не жалеть. А если ничего не поделаешь, то и жалеть не о чем.

— Ах, как все просто! Посмотри, Игорь, как танцует Володя. Это он приходил за тобой на сопку?

— Он.

— Не узнать...

Когда он предложил уйти — уже пели хором, обняв­шись, Катя согласилась не колеблясь.

Переступили порог ее дома, и Игорю стало тревожно и жарко, и нетерпеливо от такого близкого, снившегося лица, доверчивых глаз и голоса. Он обнял ее, сжал, отыс­кал прячущиеся губы, и кровь пошла толчками.

Но тут Катя сделала такую резкую, отчаянную попыт­ку высвободиться, он поймал такой ненавидящий взгляд, что не понял даже, а ощутил, казалось — телом, руками, еще обнимавшими ее, что неприятен, противен ей. От­резвленный, Игорь выпустил Катю.

— А теперь уходи, — сказала она, оправляя смятое платье.

— Почему?!

— Уходи, — и следующие ее слова были холодны, словно облачка выдохнутого пара в морозном воздухе: — Я-то думала, хоть один может быть человеком, не видеть в первую очередь женщину и во вторую — человека...

— Катя, я же не могу без тебя!

— Ах-ах-ах! Сначала руки, потом слова. Уходи.

Пристыженный и обескураженный, он не мог вернуть­ся в барак. Как в то утро, когда Екимов привел его с соп­ки, все сразу поняли бы по лицу Игоря, что теперь он получил отставку.

«Ничего не понимаю! — растерянно, зло думал Игорь, пока колесил по поселку. — Кто ей нужен? Что ей нуж­но? Где я сделал ошибку? А-а, какая там ошибка! Она считает, что нужно быть знакомым не меньше трех лет?.. Улечу завтра к чертям, свет не сошелся! Недотрога! А тебе-то, дураку, казалось, что ты ей интересен! Литера­тура ей интересна! Живой человек — он же не из романа. Улечу!»

Было по-прежнему светло, когда он вернулся к бара­кам. Хоть полярный день клонился к вечеру — осени, поселок уже обезлюдел, спали. Игорь закурил сигарету, постоял в задумчивости. Вид кладбища, реки, гидропланов на воде как-то незаметно успокоил его, переменил мысли.

«А чего ты хочешь? Если вдуматься, мы знакомы все­го три дня. Три встречи, растянутые на полгода... Мы дей­ствительно не знаем друг друга...»

Но обида возвращалась, усиливалась: «Вот так и с тем летчиком было, и с Сашей. За нос поводит-поводит, а потом выставит. Да она играет с людьми — накалы­вает на булавку, рассматривает их, изучает, а когда на­смотрится — выбрасывает. Снежная королева!»

Он постоял у какого-то барака, разглядывал снизу освещенное незанавешенное окно и вдруг услышал шум и ругань где-то рядом. Игорь увидел, как за углом какой- то экспедиционник хлещет другого. Оттащил обидчика. И узнал в нем настройщика пианино. Тот на мгновенье заробел, но полез с кулаками и на Игоря, да вовремя узнал и остановился. Савельев отправил обоих спать.

Он и не заметил сначала, что неподалеку стоит и на­блюдает сцену еще один человек. Неверный полудневной-полуночной свет скрадывал его черты, и, когда Игорь обернулся, ему показалось, что это фигура отца.

— Савельев? — окликнул голос Скрыпникова. Подой­дя ближе и вглядываясь в него, начальник экспедиции будто продолжил разговор: — Ну вот, брат, и конец сезону. Как тебе вечерок?

— Хороший был вечер, спасибо вам.

Игорю хотелось сказать этому человеку, который ка­зался ему рыцарем-одиночкой, что-нибудь подбадриваю­щее, теплое, нестандартное. Потому что в конце банкета отчего-то не поверилось в веселье Скрыпникова и упорно лезла мысль о том, что воюет он с мерзлотой тундры и человеческих душ в одиночку — того и гляди сам за­мерзнет. Но те слова, что не раз приходили под открытым небом тундры, почему-то не нашлись. Игорь боялся оби­деть Владимира Алексеевича состраданием. Да и ском­канная встреча с Катей, вовсе не та, какая рисовалась в воображении, к откровениям не располагала, оставила горечь.

— То ли ты лучше не видал? — усмехнулся, не по­верил начальник. — Спать хочешь? Не хочешь, с режима свихнулся. Все свихнулись. Э, да ты, я вижу, в минорном настроении. А давай-ка ко мне зайдем! Пошли, по­шли! — И они вошли в комнату Скрыпникова. Это ее окно светилось одиноко и ярко, единственное во всем бараке.

— Я, понимаешь, когда ухожу, свет и радио остав­ляю включенными, — пояснил Скрыпников. — Все не так одиноко при возвращении.

Игорь встрепенулся от такой откровенности, но про­молчал.

Это была обычная экспедиционная комната, тщатель­но прибранная, только на длинном столе в беспорядке на­громождены папки, журналы, длинные рулоны чертежей, простыни карт. Зато в кабинете начальника Савельев не видал ни одной бумаги.

— Кофе хочешь? — спросил хозяин.

— Еще бы! Наверное, лучше уж не ложиться се­годня...

— Тогда мели, Емеля, твоя неделя. — И в ручную мельницу Скрыпников засыпал граммов двести зерен ко­фе. Игорь вращал ручку с деревянным набалдашником, и по комнате распространялся давно забытый экзотиче­ский аромат.

— На самолет-то очередь большая? — спросил шеф.

— Человек двести.

— Записался?

— Нет.

— Записа-а-ался, — уверенно протянул тот.

— Ну, не буду разрушать вашей уверенности, улыбнулся Игорь, и улыбка вышла грустной, — завтра... сегодня запишусь.

Чтобы избежать прямого и внимательного взгляда Вла­димира Алексеевича, он перевел глаза, стал рассматривать обстановку: полку с книгами, бивень мамонта на стене, точь-в-точь похожий на тот, что был найден им в мерзлоте, но окованный хромированной цепью, лосиную шкуру на полу. Кофе был смолот. Скрыпников достал чеканную ко­феварку с чеканными же чашечками, зажег спиртовку. Игорь с удовольствием повертел чашечки в руках, щелк­нул ногтем, прислушался к звону:

— Я соскучился по таким предметам. А вы... эстет, я вижу.

— Подарок из Армении. У нашего поколения дружба еще распространенное явление.

«А я-то уж было посчитал его пуританином, который с непонятным упорством застрял на Севере, не имеет ни­чего личного и находит в этом удовольствие, — подумал Игорь. — Кто же он? Кто Катя? А кто ты? Может, ты и впрямь уже все позабыл, втянулся в дороги, в кочевую эту жизнь, привык знакомиться, а назавтра уже прощаться и опять с кем-то знакомиться... Три года назад от одной мыс­ли об этом стало бы тошно, а теперь... Теперь даже слова прежние забыты и вспоминаются с таким же трудом, как сегодняшнее танго. Скоро своему отражению в зеркале ру­ку протянешь и скажешь: «Ну привет. Меня зовут Игорь».

— Молчалив ты, Игорь-свет.

— Человек шесть лет учится говорить. А шестьдесят — учится молчать.

— Ого!.. Как, по Большой земле скучаешь?

— Нет.

— Так уж и нет?

— А я там ничего не оставил, Владимир Алексеевич.

— Что меня поражает — равнодушие. И равнодушие не только к другим — к себе! Ну а здесь что оставил?

— Сорок два сигнала. И шесть месяцев жизни.

Игорь сказал это и как будто заново увидел каждую из них, этих вех на своем пути, поставленных и его рука­ми тоже. Памятнее других были, конечно, первые пять, переделанные с такими героическими усилиями. Они ода­рили его встречей с Катей Русских...

— Рано или поздно, — продолжал Игорь, — задаешь себе вопрос: а что ты сделал на земле своими руками? Если вещественно, то я сделал немало. Сварил полсотни каркасов под бетон. Наездил пятнадцать тысяч километ­ров за баранкой грузовика. И вынул сотни полторы кубо­метров грунта. Горжусь: в конце двадцатого века заменял собой экскаватор. Вот и все пока. И в какой-то мере это реабилитирует мои первые двадцать пять лет жизни.

— А что эта четвертная? — разливая поспевший кофе, спросил Скрыпников.

— Период потребления в основном.

— Ну и формулировки у тебя!

— Уж если говорить, то по возможности точно. На Се­вере хорошо думается... Я, как Кешка, только и делал, что потреблял произведенное другими. Школа в сочетании с вузом — как затянувшееся детство. Потребление знаний, а заодно продуктов, услуг.

— В точности дочь моя старшая, — поддержал Вла­димир Алексеевич. — Наивность до сих пор детская, и рубль для нее — понятие пока сугубо одностороннее. Мне сдается, надо бы в вузы только с производства брать, без исключений и с приличным стажем. Хоть и не мак­сималист я.

— Иначе получаются Кешки, — кивнул Савельев. Молча смаковали крепкий, с первородным букетом напи­ток. Игорь указал на чашечку: — Вот так же и Север, без примесей, истинно натуральный. За что я его ува­жаю: тут ветер так ветер, чай так чай, а охота, рыбалка! А люди!..

— Хорош Север, хорош. Но не греши, юг тоже неплох.

— Да, он лучше виден отсюда. Кто его знает, я, ко­нечно, субъективен... Но обилие солнца, обилие людей во­круг, легко дающиеся природные богатства — они раз­вращают человека не меньше безделья, праздности... хоть я и не считаю труд панацеей. У Макаренко есть такая мысль, что не всякий труд воспитывает. А в целом, — он улыбнулся, — хорошо море с берега, а берег — с моря.

— Точно, хотя и мрачновато, брат. А вторую, если не возражаешь, с коньячком примем. Вот так, а? Отве­дай-ка! Да, мрачновато. Неужели в той твоей жизни свет­лого не было...

— Знаете, благополучие — довольно страшная штука. Ходил на службу к девяти. Покупал мебель, полочки при­бивал в кухне, пиво пил... Однажды все это показалось бессмысленным. Растительным. Вспомнил, что кандидатов тысячи, ученых сотни, а талантливых ученых — единицы. Кстати, свой финиш увидел в одном заме директора ин­ститута. Преуспевающая посредственность. Но трезвый, реалистичный — сознает... Да сознавая, лишь увели­чивает вицу, он циничен, если остается на чужом месте. И выкачивает из этого места максимум благ. Я так не смог. На Север во все времена обломки кораблекрушений выбрасывало, вот выбросило и меня.

— Прибедняешься? Ну-ну давай, раззуди, раззуди се­бя хорошенько — полезно для выработки программы. А я тебе в помощь вот что скажу. Геодезия обладает прелюбопытным свойством. Она примагничивает к себе всякий дорожный люд.

— Заметил.

— Не задумывался: почему? Геодезия удачно соче­тает в себе постоянное с переменным. Лучше всего под­ходит ну, не для летунов, конечно, они и тут не задер­живаются, а для любителей новизны, путешествий. Да и романтики — истинной, нерекламной — этой профессии не занимать. Из геодезии как раз уходят те, кто привык к стационарной жизни, к местам, в которых годами ничего не меняется. И потухшие люди.

Тут Игорь решился:

— Владимир Алексеевич, вот я заметил, как вы воюе­те с пьянством, с разболтанностью, как стараетесь создать сносные условия, внушить рабочим уважение к самим се­бе... Мне, прямо сказать, повезло, что к вам попал. Но вот давно хотел спросить: откуда силы у вас берутся? Мож­но же работать и по-другому: выполнять план, прочно огребать премиальные, а как, какой ценой — дело де­сятое.

— Силы? Одно удалось — вот и радость. Если ее по­пусту не разбазарить, а снова, как капитал, пустить в оборот, вложить в очередное дело, да оно снова удастся — радость удваивается. И силы. Так и живу.

— И руки не опускаются?

— Не без того. — Скрыпников говорил это спокойно и был как-то мудро уверен в своей правоте, в том, что живет по предназначению и предназначение свое доста­точно оправдывает. Может быть, не слова его, не мысли, а именно эта спокойная мудрость, которой в свое время так недоставало Савельеву, и были главным ответом. — Не без того, конечно. Бывает, задумаешь одно, а полу­чишь обратное. Вот сегодня такого же боялся. Вдруг да после всех речей и концертов загудят-завеются мои ра­ботнички! Порой даже кажется, что человека переделать уже невозможно, каков есть, каким его условия, обстоя­тельства, поколения сформировали, таков и останется. Вот мио в райкоме партии рассказывали, как на самых пер­вых порах местное население переходило к оседлому об­разу жизни. По самым современным проектам выстроили дома типа коттеджей. Обо всем позаботились, все пред­усмотрели. Агитировали, разъясняли... И митинг был, и новоселье отметили по-новому... А наутро новоселы рядом с домами снова чумы поставили. В чем дело? Отвечают: твоя строил хорошо. Однако дырку потолок маленько делай нада. Зачем, спрашивают, дырку? А дым от костра не­куда идти. Глянули — а там паркет прожжен, в полах дыры: костры разжигали.

Игорь посмеялся.

— Но эти мысли проходят, — продолжал Скрыпников. — Люди всегда отзывчивы на доброту — вот истина. Любая, самая заледеневшая душа перед теплом не устоит. Недоверчивы, трудно к новому привыкают — это есть. По в целом отзывчивы. Кури, кури.

— Даже курящему неприятен чужой дым, — воздер­живался Игорь, но Скрыпников закурил с ним за ком­панию.

— Честно говоря, Владимир Алексеевич, у меня создалось впечатление, что вы воюете... с мерзлотой в оди­ночку.

— Ценю прямоту. Ценю. Да. брат, не могу похва­литься, что силен союзниками. Руководство экспедиции только формируется, не у каждого нашего итээровца есть опыт. Тут даже не опыт — мудрость нужна, а чисто про­фессиональный опыт наработается. Прямо сказать, есть и пики, которые прекрасно знают свое дело, подготов­лены и технически и теоретически. За немногим дело стало — так же знать человека, уметь понимать его. Вот, в середине сезона вынужден был разжаловать одного бригадира в рабочие. Должностной авторитет подчерки­вают, выставляют напоказ только неумные люди. А ну­жен авторитет и человеческий.

— А какой конфликт? — заинтересовался Игорь и ощутил, что в этом ночном разговоре незаметно утратил тревожные мысли о завтрашнем дне, да и размолвка с Катей показалась уже не вчерашней, а едва ли не прошло­годней, случайной и позабытой обоими.

— С первого дня началось, с пустяков. Держался вы­сокомерно, то над этим посмеется, то другого обидит — словом, взглядом. Сначала сдерживались, молчали. Будь это на заводе или даже на базе — в происшествие не переросло бы. А тут, сам знаешь, фактор совместимости... Выходных рабочим не давал, сам, правда, вкалывал на совесть, но их завалил работой. Раз выходной попроси­ли, он в ответ — двойную норму. В другой — то же са­мое. В третий ему говорят: вся бригада тебя просит, дай хоть постирушками заняться, баню устроить. Не дашь — на базу сообщим и отгулы себе пробьем за весь срок, На­орал. Ну тут их и прорвало.

— Побили?

— Хуже. Наголо раздели и на пять минут к реперу привязали.

— Комарам на съеденье? — вздрогнул Игорь. Скрып­ников кивнул, встал, заходил по комнате, хлопнул чем-то по столу. Савельев до мельчайших, зримо ощутимых под­робностей вообразил эту картину. Толстую комариную кашу, но не размазанную по энцефалитке — живую, алч­ную. Этот шевелящийся черно-серый скафандр. Вспомни­лось — Екимов намеренно не смазал диметилом крошеч­ный участок кожи на руке и терпеливо наблюдал, как на­качивается до невообразимых размеров, пьянеет от жадно­сти комар. Володя не дал ему тогда прихлопнуть крово­пийцу: гляди, что будет. И тут, как воздушный шарик, комар лопнул. «Жадность фраера сгубила», — сказал Екимов.

— Вот так-то... — перестал ходить взад-вперед Влади­мир Алексеевич. — Союзники нужны, Игорь, а не просто люди. Понимаешь?

За окном стало ярче, эта ночь была по-ленинградски белой. Только по безлюдью на дворе можно было опреде­лить, что там ночь, а не утро, не вечер. «Ах! Ах! Ах!» — лаяли где-то собаки.

— Не Володьку Новикова так проучили? — спросил Савельев.

— С чего ты решил?

— Он ведь реперы ставит. Да и характер...

— Нет, — разуверил Скрыпников. — Да и важно ли кого? Важно, что не научен человек руководить. Да­же просто общаться с людьми не научен. А без этого умения... И не привьешь его, не воспитаешь так скоро, как хотелось бы. Сейчас самое время сколотить хороший ко­стяк ИТР. Тогда и рабочие закрепились бы, спаялись бы бригады и не знать нам больше этой проклятущей се­зонности! Без скидки на нее и на полевые условия мож­но было бы превратить экспедицию в стабильное пред­приятие, заводские условия труда создать. Это особенно важно сегодня. Сегодня! — Он пристукнул ребром ладони по стене, стоял, облокотившись на нее, глядел в наби­рающее яркости окно. — Потому что завтра, то есть к будущему сезону, вместо нынешних двенадцати бригад должно быть уже двадцать пять. Если и тогда мне при­дется возиться с комариными бригадирами, усеченными центрами, строганиной из собачатины, сам понимаешь, захлебнусь.

— Вы... не случайно мне все это говорите, — полу­вопросительно сказал Савельев.

Скрыпников выключил уже потускневшую, ненужную лампу, казался глубоко задумавшимся человеком. Он так й не ответил; и Игорь понял, Что начальник партий рас­считывает на него, зовет в союзники. По тем переменам, которые вызвал в нынешнем сезоне Скрыпников, легко было представить, каковы они могли быть, если бы Скрыпниковых стало двое, двенадцать, двадцать.

— Как начальник экспедиции я вчера все сказал, ко­гда раздавал премии.

— А как Владимир Алексеевич?..

— Как Владимир Алексеевич предлагаю остаться у нас. Зимовка, скажу тебе, куда труднее поля. Иной раз и бывалый полярник с опаской ее встречает. Темнота поч­ти круглосуточная, безделье, скука. Сплошная, доложу те­бе, мерзлота, до фейерверка в глазах.

— Пугаете?

— Провожу моральную подготовку. Но за зимовку ты окончил бы курсы, техником стал бы. Авторитет в брига­де был, освоишься, хватка есть. Это в плане должностном. Ну а в личном, думаю, учить тебя не надо.

— А-а... что в личном? — насторожился Игорь.

Скрыпников улыбнулся:

— Это я фигурально. Не мне прогнозировать твою личную жизнь, на то она и личная.

Игорю стало ясно, что ни влюбленность, ни его раз­молвка с Катей не укрылись от начальника экспе­диции.

— Ты уехал с юга, я думаю, искать настоящее дело, настоящих парней, — закончил Скрыпников. — Суди сам: нашел или нет? Коль не нашел — право на поиск есть у каждого.

— Лодка проходит, берег остается, — вместо ответа сказал Игорь, прощаясь. Спать не хотелось, и вовсе не из-за выпитого кофе. Он разматывал многочисленные клуб­ки мыслей по оставленным в разговоре ниточкам. Отда­ляясь во времени, законченный сезон становился ярче и привлекательней, и вспоминались то лихая гонка на вез­деходах, то Замир и Сережа, то пальба влет... И все это в воспоминаниях было еще красивее, чем тогда, в дей­ствительности.

Игорь вошел в отведенную бригаде комнату, привалил­ся плечом к косяку и долго рассматривал лица спящих Каюмова, Соколова, Кешки, Петра и пана бригадира. Во­образил, как берет свой чемодан, топчется у порога, как неловко и комканно желает им счастливой зимовки.

«Сейчас пойду запишусь на билет», — думал он, но не мог представить, что ответит любому из ребят, если в дверях его спросят спросонок: «Ты далеко, Игорюха?»

База просыпалась. Первым, кого увидел Савельев, выйдя из барака, был Владимир Новиков.

— Привет, бродяга! Может, заглянешь к нам? Жена уже встала.

Игорь поздоровался и внимательно поглядел на Но­викова, словно искал следы комариных укусов. Прежде снисходительный, Володька выглядел человеком, зазы­вающим к себе от одиночества.

— А то и тяпнем за встречу, — неуверенно доба­вил он.

— В аэропорт спешу, — отказался Игорь. Новиков остался сидеть на порожках.

Растянутый вдоль берега одноуличный поселок неиз­бежно проводил Игоря мимо Катиного дома. Он остано­вился, выкурил белую тугую длинную сигарету из пачки, поданной вчера в ресторане, и заново вспомнил каждое ее вечернее слово...

— Доброе утро, — не удивилась Катя, и глаза ее были полны внутренней сосредоточенности и, казалось, мудрости. — Садись завтракать.

Это было так неожиданно и просто, что Игорь сме­шался. Выходит, она была уверена, что он придет.

— Я вот убедился, что прав художник Юон, — загово­рил Игорь и с улыбкой наблюдал, как готовит Катя их вторую трапезу на две персоны. — Он всю жизнь встает в три-четыре часа утра и считает работу на рассвете самой продуктивной. Человек мудрее всего с восходом солнца.

— И каково же мудрое решение? — без иронии спро­сила Катя.

— Понял, что не могу оставить этих ребят. Скрыпникова. Тебя. Нужен я здесь, понимаешь.

— Хорошо, что ты говоришь об этом просто. Не надо жертв. — Катя села напротив и взглянула пристально. — Терпеть не могу самопожертвования.

— Какие жертвы, — сказал он устало. — Понимаешь, к настоящему приходишь неожиданно, иногда кружным путем.

— Я рада, Игорь. Мне... было бы худо, если бы ты уехал. Но ты бы не узнал об этом.

— Спасибо, Катя.

— Ешь, ешь давай. Знал бы кто-нибудь, как мне осто­чертело делать что угодно для себя одной. Я уж соседок заманиваю, лишь бы не одной за столом, — с грустной улыбкой открылась Катя. — Но эта зимовка будет коро­че других...

1969-1975 гг.