Невечная мерзлота

НЕВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА Глава первая

Вместо мартовского дождя, какой провожал их двое суток назад в Свердловске, здесь встретила январская морозная и безветренная погода. Тишина стояла такая, что скрип снега под ногами казался оглушительным. Самолет приземлился, видно, на речном льду: аэропорт да и весь поселок цепочкой белых домов возвышался на берегу. В сиреневое чистое небо вписались четкие мачты и антенны, черно-белый указатель ветров, похожий на юбку, и контуры вертолетов, стоящих на выпуклом пригорке, за которым только промерзшая до звона синева. Рядом с вертолетами так же контурно и контрастно выделялись памятники и оградки кладбища.

— Ну и место нашли вертолетам, — обронил Игорь.

— Что поделаешь, — мрачно сказал второй пилот, шедший рядом. — Им для стоянки нужно самое высокое и твердое место. Особенно летом, когда грунт ползет. Другого здесь не найти. Вот и приходится каждый раз перед полетом смотреть на то, что тебя впереди ждет.

На вертодроме Игорь Савельев заметил одинокие фигурки.

— Что это они там делают? Техники, что ли?

— И летчики и техники. Могилу в мерзлоте долбят. Друг мой разбился вчера. Полуянов, Сергей.

— Не знал, — сочувственно взглянул на пилота Игорь.

Перед зданием аэропорта виднелось несколько зеленых гусеничных вездеходов, чернела толпа встречающих. Один из вездеходов взревел двигателем, развернулся на месте и ринулся с довольно крутого берега под прямым углом к реке. Игорю даже показалось, что машина перевернется. Но вездеход не перевернулся, а, звеня траками и подняв облако сухой снежной пыли, лихо осадил с разворотом перед прибывшими. Многие пассажиры с радостными возгласами кинулись к нему.

— Газовики, — уважительно кивнул на вездеход второй пилот. — Машину к трапу подают. Короли Севера.

Он помолчал и продолжал о своем:

— Такая вот романтика. Север, попомни мое слово, он сам серьезный и серьезных уважает. С ним не шути...

Пилот вдруг осекся, попрощался и заспешил по второй тропинке вверх, на берег. На невысоком обрывчике, с которого, как на салазках, скатился вездеход, стояла девушка в оленьей шубке, отороченной белым дорогим мехом, и в песцовой шапочке. Игорю показалось, что это из-за нее так заспешил его попутчик. Взгляд девушки был пристален и печален. Тропинка была скользкая, Игорь чуть не упал, упустил из рук чемодан — от такого взгляда и от ее смущающей красоты. Необыкновенно чистое, белое лицо. Крупные серые глаза. Тонкий, чуть вздернутый носик, обрисованный, казалось, единой линией с бровями. Впрочем, красоту всегда трудно объяснить...

— Здравствуйте, — девушка поздоровалась первой, как его уже встречали в уральских деревнях. У нее был приятный, низковатый голос.

— Здравствуйте и вы! — весело-удивленно отвечал Савельев. — Вы кого-то встречаете? Но, по-моему, всех уже встретили...

Она молча вглядывалась в его лицо. Игорь даже усомнился в своей памяти: может, они когда-то были знакомы?

Ее голос прозвучал слегка разочарованно:

— Да. Я знаю, вы единственный с Большой земли.

Она отвела взгляд, и ему стало легче: трудно было смотреть в эти глаза долго.

— Ну, значит, он прилетит завтра! — заигрывающее бодро проговорил Савельев. Он поспешно придумывал какие-нибудь ходовые фразочки, лишь бы эта девушка по ушла. — А пока он не прилетел, расскажите-ка, где тут у вас культурный центр? Где кинотеатр «Россия»? Сокольники?

— Говорить со мной в таком тоне не советую, — тихо, но твердо отвечала девушка.

— Простите, я просто разучился знакомиться. Не подскажете ли, где здесь база экспедиции номер сто шестьдесят три?

— Идемте, нам по пути, — степенно, даже величаво кивнула она. — А знакомиться в наше время очень даже просто. «Не будучи представлен вам, позволю себе рекомендоваться...»

— ...Игорь Савельев, — продолжил он, с интересом обнаруживая за броской ее красотой еще и ироничный ум.

— Катя Русских. А что привело вас сюда, на Север? У вас, что же, профессия геодезиста?

— До сих пор у меня ее не было.

— Тем более — почему именно Север? Потому что многие нынче летать стали?

— Нет, другое. Долго рассказывать, — отмахнулся было Игорь, но Катя была не из тех, кто позволит пренебречь своим вопросом.

— Долго? Что значит «долго»? Времени нам хватит.

Катя так ответила, что ему неожиданно для самого себя стало боязно потерять ее интерес или не оправдать его. У нее оказалось редкостное сочетание простоты, обаяния и какой-то неясной строгости, и Савельев понял, что вместе они способны заставить кого угодно, последнего бродягу, почтительно относиться к ней.

Поглощенный неожиданной встречей и разговором, он сначала не обратил внимания на то, что, едва они двинулись по дороге вдоль поселка, растянувшегося километра на четыре, следом за ними тронулся один из вездеходов, стоявших у здания порта. Этот, не в пример тому резвунку, еле тащился метрах в пятидесяти позади них.

— Наверное, я неудачник по представлениям Большой земли. Всю жизнь только и везло, что на одни подделки. Целую коллекцию собрал...

Катя подалась вперед, быстро взглянула сбоку, словно ослышалась:

— Подделки? Это интересно. В самом деле, на мир можно и так посмотреть: истинное и мнимое. Ну и что же в вашей коллекции?

— А что, у вас тут принято сразу по прибытии рассказывать автобиографию? — насмешливо и довольно холодно отвечал Игорь. Он тут же пожалел о том, что так повернул разговор, но Катя не обиделась, она сказала:

— Воля ваша. Я просто поняла, что вам жилось несладко.

— Они шли теперь молча, Савельев считал шаги и насчитал их сто шестьдесят.

— Что вы все оглядываетесь? — спросила Катя.

— Да вездеход... что-то и не отстает и не обгоняет.

— Телохранители, — усмехнулась она. — Не обращайте внимания, вы вне угрозы.

— А вы?

— Тем более, — твердо и уверенно отвечала новая знакомая.

— А в коллекции — многое... Сидит бездарный человек и делает вид, будто незаменим в большом и важном деле. Хоть дела никакого, одна игра. Не хватает честности признаться себе в этом и оставить.

— Вам, Игорь, стало быть, хватило?

— Бросить—еще не выход. Но надеюсь, что честности мне все-таки хватило. Или подделки под оригинальность: а ну-ка, выкину я что-нибудь этакое... отличусь! И всеобщая подделка под веселье...

— Этого я тоже насмотрелась. И что же еще у вас тут? — она указала на чемодан.

— Странный разговор, вы не находите?

— Отчего же, если мы понимаем друг друга. Так что еще? Фальшивая любовь, конечно?

— Имитация любви, я бы так сказал. Вот почему-то модными стали супружеские измены... так просто, дай-ка и я тоже.

— Только не об этом, — попросила Катя. И сразу же перевела разговор: — А у нас тут многие играют сильных. Мужественных. Ну таких, прямо — первые колонисты Америки. А другие, наоборот, пропащих. И все-то он видел, и жизнь у него конченая, и не видать ему Большой земли... Хотя простительно, если маскируют свою слабость. Послушайте, а вы странный человек! Все мне до сих пор только о своих геройствах рассказывали. Уже страшно знакомиться, так и ждешь, что новый супермен перед тобой окажется. Но адрес вы выбрали верно. На Севере немало настоящего. Многие, правда, по городам тоскуют. Одна моя подруга взяла и улетела в Салехард на субботу и воскресенье. Зачем, вы думаете? Просто по улицам побродить, на людей посмотреть. Меня звала... Скажите, а это правда, что... в городах есть такие буфеты, куда бросаешь монету, и в стакан вода льется? — засмущавшись, спросила вдруг она, и Савельеву показалось, будто теперь ослышался он. «Неужели еще есть такие? И вовсе не меня она хотела расспрашивать — ей самой выговориться хочется кому-нибудь», — думал он.

Потом Катя задавала десятки вопросов о городской жизни — она еще ни разу не бывала дальше Ямала, училась в Салехарде, и большие города с их фантастическим укладом жизни существовали для нее лишь в кинофильмах, книгах да рассказах приезжих. Она слушала Игоря с напряженной и застенчивой улыбкой, как ребенок, который и верит и сомневается: а не шутят ли взрослые?

— А вон там клуб, в нем моя библиотека, — показала она, чтобы, видимо, снова сменить тему. — А впереди, видите — мой домик. Мама умерла, и я теперь одна живу. Он один такой во всем поселке. Там, дальше, на окраине— бараки вашей экспедиции. Страшное слово «барак», правда?

Савельев пожал пленами: слово как слово.

— Тогда я спрошу вас об этом позже.

Впереди, около почты, десяток крупных собак с глухим рычанием, без лая, напали на прохожего ненца в малице. Ненец замахал руками и закричал, но помощи не потребовалось, собаки быстро оставили его.

— Это они оттого накинулись, что оленьи шкуры не совсем хорошо выдублены и пахнут мясом, — пояснила Катя. — На Севере не принято кормить собак, когда на них не ездят. Летом они рыбу ловят, зимой — куропаток вокруг поселка да еще пасутся возле рыбозавода. Иногда нападают и всерьез — на пьяных, поскользнувшихся, а еще на детей. Это страшно.

Первое, что поразило Игоря здесь: на поселок в сто домов приходилось пять сотен лаек, волкодавов, ездовых собак. Невольно подрагивали колени, когда встречал взгляд желтых глаз старого волкодава.

— А что это за мех на вас?

— Лебяжий. Я не могу, когда лебедей убивают, даже слышать об этом не могу, но вот этого отбили у волка и пристрелили из жалости.

— Впервые слышу, что у лебедей мех.

— Да, мех. — Катя взглянула снисходительно, как, видимо, смотрел он, рассказывая об автоматах газировки. — У лебедя все брюшко выстелено мехом. А потом уже пух и перья. Только никогда не убивайте их, мясо все равно несъедобное, сладкое, а убивать из спортивного интереса глупо.

Они остановились около ее бревенчатого домика со снежными завалинками высотой по самые окна. Крыльцо, ставни, наличники, чердачный треугольник были голубыми, и этот цвет делал дом веселым.

Как только они остановились, волочившийся сзади вездеход вдруг на огромной скорости промчался мимо, совсем рядом с ними. За небольшими скошенными стеклами не разглядеть было лиц.

— Не соскучитесь, — сказала Катя. — В вашей экспедиции все веселые.

— Катя, вы часто приходите в аэропорт? Только не говорите «я люблю самолеты».

— После зимовки так хочется новое лицо увидеть, с новым человеком поговорить, — просто и откровенно призналась она. — Прощайте.

— Прощайте, — автоматически ответил он и спохватился, что не условился с Катей встретиться снова, но было уже поздно. Расставшись с ней, Игорь задумался: а с какой это стати, Игорь-свет-Кириллович, стал ты так откровенен с незнакомыми людьми? Давно ли на слова разговорчивого попутчика в такси, в большом южном городе: «Знаете, я думаю...» — именно ты, Игорь Савельев, отвечал: «А мне неинтересно знать, что вы думаете».

Да, и такое бывало. И вот чуть ли не исповедь! Странно: у нее власть над людьми! И она, кажется, привыкла к своей власти, снежная королева, да и только! Завтра приду к ней в библиотеку...

* * *

Когда он получил причитающееся обмундирование на складе экспедиции и нашел себе место в одном из бараков, было уже темно. Он поставил раскладушку, которую долго выбирал в куче списанных, постелил спальные мешки. Спальников выдали сразу два — один новый, с чехлом, полосатый, как матрац, другой черный, широкий, сплющенный. Долго с интересом разглядывал меховые носки: таких чеботов пока не встречал. Резиновые сапоги к лету, валенки максимального размера — он, южанин, надел их впервые.

— Эге, да у нас гости!

— Не гости.

— К нам? Сегодня прилетел? — Хозяин комнаты протянул руку: — Новиков, Владимир.

Зеленый ватник, меховые брюки, валенки в снегу, олений треух.

— Игорь. Не к вам, наверно. У вас, говорят, своих полно, бригада укомплектована. Начальство решит, к кому.

— Смотри сам, конечно, но не вздумай идти на нивелировку. Сложная работа, хоть и нормы маленькие. Ни шиша не заработаешь. Иди на строительство. Трудно, но денежно. Да ты парень крепкий.

— Что за строительство?

— Вышки в тундре ставить. Четыреста дубов в месяц — гарантия. Парни, Ванька не приходил?

— Нет.

— Пьянствует опять? Не возьму в поле!

Они заговорили о своем. Владимир почти затемно вернулся из полетов — разбрасывал с вертолета бочки с горючим («с горючкой» — говорил Володька) для вездехода по маршруту, каким предстояло идти в ближайшее время. Игорь поинтересовался, в чем заключается работа бригады Новикова.

В сети больших геодезических знаков, похожих на нефтяные вышки, но деревянные, бригада ставит малые — реперы. Репер представляет собой всего-навсего маркированную железную трубу, вкопанную в землю, в мерзлоту. И над ней — треножная веха. Вокруг — окопка. Нужно это, как и строительство знаков, для нивелировщиков, наблюдателей, которые берут отсчеты, «привязываясь» к центрам знаков. В рассказе Новикова это выглядело гораздо сложнее, потому что он употреблял непомерное количество всяких «ориентирных», «триангуляций», «визирных». А если проще: для разработки тюменской нефти нужна точная карта. И хоть давным-давно нет на земле белых пятен, сделать ее не так-то просто. Чтобы сделать карту, в тундру брошены десятки бригад, вездеходов, сотни людей, для которых полярная авиация и ледоколы везут бензин и консервы, сталь и сухари, обмундирование и приборы.

Отворилась дверь, и вошел пожилой человек в очках. Очки напоминали пенсне благодаря незаметной, тонкой оправе и придавали лицу интеллигентный вид.

— Это безобразие, безобразие, — приговаривал он потерянно. — Это не люди, я не могу там, это невыносимо, невыносимо.

— Что такое? — с металлом в голосе спросил Новиков.

— Они собаку зарезали, там все в крови, ужас какой- то, и уже варить хотели, а потом пришли техники, и, по-моему, там драка будет.

— Ладно, ладно, — сказал Володька начальственным тоном. — Я сейчас пойду цэу отдам, я там разберусь, а ты сиди или спи у нас. — И пригласил Игоря: Пошли, акклиматизируешься малость.

Игорь пошел.

— Кого только нет в Заполярье! — говорил по дороге Новиков. — Этот вот, в очках, настройщиком пианино до экспедиции работал. У сейсмологов двое кандидатов наук мерзлоту долбают, рабочими. Проштрафились. А ты, часом, не кандидат?

— Кандидат.

— В депутаты или на пост президента?

— Президента.

В одной из комнат соседнего барака было накурено, людно и шумно, и чьи-то руки резали строганину, поставив окаменевшую от мороза рыбину носом в столешницу. Володьку сразу заметили, стали рассказывать о судьбе бедной жучки, а Игорь стоял, привалившись плечом к косяку, вспоминал Катин вопрос: «Страшное слово «барак», правда?» — и раздумывал: уйти сейчас или позже?

— Нет, ты скажи! — допытывался скуластый и розовощекий парень. — Ты зачем Велика ухайдокал? А?! Ну, Малай ладно, он привык собак есть, у них это национальное блюдо. А ты? А?!

— Ребята, ребята, — пытался оправдаться виновник, темнолицый парень Семен. — Я вам честно скажу, да? Честно скажу — я не резал, один Малай, я только держал. Вы только не это, не все сразу, да? Почему согласился держать, да? Ну, на Север приехал, да, давай, думаю, собачатины попробую — романтика ж!

Странно прозвучало в этой чадной комнатушке, над зарезанной собакой слово «романтика». Закончилось миром. Под шумок Савельев вышел на улицу. Направо светился поселок редкими огнями, неуютными от разошедшегося на ночь ветра. Налево чернела воющая пустота. Ощущение - «это край земли» — было страшным, как в детстве, на секунду Игорь испугался, что «туда» можно упасть. На ледяном сугробе стая собак грызлась из-за остатков Белика.

Когда он вернулся в свой барак, настройщик испуганно вскочил:

— Ну что там?

— Судят, ответил Игорь. И, раздеваясь, спросил: — А вас что сюда привело?

— Жизнь, растерянно, будто его в чем-то уличили, ответил настройщик. — Жена у меня погибла. И я тут, конечно, виноват. Она часто говорила, что она не пианино, ее не настроить... Вот, не смог.

На него было больно смотреть, хотелось выругать за то, что он такой неприкрыто-откровенный, неприспособленный. А настройщик снял зачем-то очки и сделался без них совсем беззащитным. Вскоре он затих в двойном спальнике, но уснуть не мог. Видно было, что он боится сходить за своей раскладушкой, боится раздеться: так и лег в ватнике, подложив под голову пимы и шапку, боится завтрашнего дня и выезда в тундру.

Игорь уже засыпал, когда пришел хозяин пятой койки, тот самый Ваня, о котором спрашивал Новиков.

Он был огненно-рыж. Шепелявя и икая, Иван сообщил:

— Жене подарок купил. У нее завтра день рождения, то есть нет, вру, через месяц, но тоже первого апреля. Нет, вру, мая, нет... фу, ёшкино горе, совсем забрался, заврался. Гляди, кто не спит: во, нарцисер, нет... серенес, во даю, а? — удивлялся он себе. — Нека, не серенес, а этот, как его... фу, черт, ёшкино горе, этот... щипчики, в общем! Один там такой хороший, патроны пыжевать — эп-ля! — подошел бы.

Он показывал несессер, как детям конфетку, поворачивал его в воздухе. Потом долго рылся в карманах, нашел алую ленту и еще дольше негнущимися от мороза и алкоголя пальцами пытался завязать бант. Банта не получилось, Иван сполз на раскладушку, минуты две покряхтел в холодном спальнике, потом вылез наполовину, серьезно и шепеляво сказал:

— Завтра в тундру. Бррр, братья.

— Последним пришел Новиков, пнул валенок Ивана, снял треух, как над усопшим, и изрек:

— Больше пи копейки не дам. Слышь ты, начальник тебе говорит. А ты чего не спишь, Игорь? Правильно, не спи. Все равно завтра в двенадцать встанем — база, одно слово. З-зато в тундре не поспишь. Строганину ел? 3-завтра всех накормлю строганиной. Э, да и ты не спишь? — он увидел настройщика. — А они там тебя ищут, с ног сбились. Семен убить хотел, говорит, это он нас выдал.

Настройщик спрятался в мешок и тихонько шмыгал носом.

А Игорю вспомнились самые первые впечатления от Севера. Он ждал экзотики еще по дороге сюда и находил ее всюду. Первого оленя он увидел в Салехарде. Олень был запряжен в легкие санки из белых, некрашеных очень тонких палочек. Это и были нарты. Олень оказался серо-бежевым, низкорослым, с черной кожицей носа и тонкими, как палочки нарт, белыми рогами: четыре ветви, разделенные попарно, и отростки, тянущиеся вверх, похожие на пальцы, держащие невидимую чашу. Рядом стояли двое ненцев, один разложил на мешковине мороженую рыбу и белые пушистые шары куропаток, другой, непонятно — мужчина? женщина ли? — продавал сувениры Севера: фигурки людей и оленей из кости, деревянные раскрашенные статуэтки, похожие на божков. Малицы, подпоясанные так, что верхняя часть перевешивала нижнюю, были украшены затейливым орнаментом из коричневых и белых квадратиков кожи. Руки принимали деньги в прорехи, доставали нужное, шевелились сами но себе, и это делало фигуры странными. Глаз почти не видно, сказалась вековая привычка щуриться от блеска наста, а там, где капюшон открывал лица, виднелась кожа шоколадно-багрового цвета. «Как можно получить такой загар в Заполярье?» — недоумевал Савельев.

Снег в Салехарде гулко хрустел под ногами, он лежал на дощатых помостах. Мальчишка в свитере, шапке, валенках уже вытащил велосипед. Красный велосипед на крахмальном снегу, неуклюжие попытки проехаться, фиолетовый нос с двумя блестящими ручейками. На запряженных тройками оленях подъехали парни и девушки моложе его, Игоря. Они остановились у столовой, взяли по три порции пельменей и по бутылке кагора к пельменям. Им было жарко, весело, этим дипломникам оленеводческого техникума, и Север был для них иным, чем для него, — привычным, обжитым, может, даже любимым. Вспомнились сквозь сон симпатичные молодожены, они и свадьбу здесь играли, подумалось тогда, больно шевельнулась мысль о своей неудавшейся семье. Подруга Кати Русских ездит в Салехард на субботу-воскресенье, а сама Катя приходит встречать самолеты — это же крайняя степень одиночества. И как понимать это многозначительное предзнаменование, эту недобрую примету: Север встретил его похоронами незнакомого летчика полярной авиации?..

С чувством тревоги и ожидания неясных перемен, радости знакомству с Катей новый член экспедиции № 163 Игорь Савельев уснул.

* * *

— Вы что, этого спирта не видели?! Дорвались, с голодного мыса приехали! Зайцев, твоего рабочего в милицию забрали! Это что ж за порядочки вы тут завели? Вот уж воистину, ничто не развращает так, как безделье. Немедленно заканчивайте сборы — и в тундру, чтоб я вас тут больше не видел!

Савельев приоткрыл было дверь, но у Скрыпникова набито битком. Да, бледный вид у техников — распекает начальник экспедиции.

На «пятачке» у столовой курили, балагурили, там всегда были самые свежие новости. Савельев вышел туда. «Старики», особенно те, кто зимовал на базе, оказались словоохотливыми. Три барака, дом конторы на самой окраине поселка — вот и весь круг разговора, вся экспедиция. Поэтому известия распространяются с телеграфной быстротой: прислали новый вертолет; Газпром открыл шесть новых участков; требуются буровики и помбуры; приезжают ленинградские геофизики; чья-то бригада осталась без вездехода, пришлось бросить в тундре; разбился Ми-6 полярной авиации.

И люди как на ладони. Через полчаса Игорь уже все знал и о знакомых и о незнакомых. Новиков — это цэу, только ценные указания, любит поруководить, поначальствовать. Зазнается, потому что хорошо работает и зарабатывает. Умен, но не в геодезии, тут у него самая простая работа. Говорили и о Кате Русских. Она из числа тех, кто, родившись в селе Ивановке, здесь крестился, здесь женился, здесь и соборовался. Катя выезжала только в ближайшие поселки со своей библиотекой, а так — весь мир умещался в коробке транзистора да книгах.

С детства была молчаливой, работящей, доброй и ласковой, несмотря на то, что мужчин готова стрелять за одни лишь взгляды. С детства же Катя возненавидела пьянство и панически боялась пьяных. Поговаривали, что мать ее умерла от белой горячки. Потому, наверно, ни на одном празднике Катя не выпила ни грамма спиртного. «Что, старой девой помереть собралась? — говорили ей поселковые женщины. — Поезжай в город, на Большую землю, с твоей красотой да в такой глухомани сидеть!»

Но даже зимой, когда от книг пухла голова, фильмы крутили по три месяца одни и те же и не было самолетов, завывали метели, даже тогда она отвечала: «А мне и здесь хорошо!» Лишь на двадцать шестом, выдернув прорезавшуюся в косе первую серебряную волосинку — на Севере быстро седеют — она позволила издали любить себя.

На «пятачке» все встретили Савельева как старого знакомого, расспрашивали, щедро рассказывали. Уже по одной такой повышенной общительности Игорь догадался: всему причиной — зимовка. И все говорили о начальнике. Как-то само собой получалось: «Прилетел Скрыпников», «Скрыпников сказал», «у Скрыпникова». Рассказывали, что десять лет назад он был начальником магаданской экспедиции, работал с лихими и бедовыми ребятами. Не кричит, голосом слаб, не командует, присматривается, но требовать умеет. Здесь второй год. Женат, дети и квартира в Свердловске, а жена, геолог, черт-те где, сам, наверно, не знает. Непьющий. Память на лица и разговоры потрясающая. В каждой бригаде за сезон побывает. Сам работает сутками, но и с других спрашивает. Да и как не работать — прежний начальник оставил перерасход в сто шестьдесят тысяч, вертолетами бригады в поле развозил, нормы занизил, шесть угробленных вездеходов бросил в тундре.

А Скрыпников за один сезон половину долга ликвидировал. Ввел жесточайшую экономию во всем. Отсюда и раскладушки, нуждающиеся в проволоке, и списанные в армейской части тулупы с десятком заплат каждый... Из-за этих тулупов все ветхое экспедиция стала называть «военным». Зимой Скрыпников выслал тракторы-«лаптежники» и вывез брошенные вездеходы. Отремонтировали, и ходит списанная техника. Вдвое сократил число спецрейсов, а то в прошлом году не знал, куда деваться: три Ила пришли из Березова, груженные вениками и метлами. Ничего не попишешь, был договор с полярной авиацией, а везти нечего. И так бывает вдалеке от Большой земли.

Поговорить со Скрыпниковым о назначении в бригаду в этот день так и не удалось, он куда-то улетел. Савельев отправился с рабочими Новикова в аэропорт разгружать прибывший транспортник с оборудованием и продуктами для экспедиции. Они сели в вездеход марки «кадилляк В. И. Новикова», как привычно и без шутливой интонации сказал Володька, и помчались, взметывая снежные буруны из-под гусениц. Длинные, широкие, приземистые, эти машины напоминали Игорю танки. А водитель так лихо рвал рукояти, заменявшие баранку, так разворачивал свой ГАЗ-47 на месте, что казалось, не вездеход разворачивается, а поселок перед ним.

Проезжая по мосту, они увидели Катю. Вездеход промчался мимо. Игорь машинально повернул голову, но вокруг был только зеленый металл, штампованные переборки.

— Вишь, какие кисоньки у нас водятся, — засмеялся водитель. — Сашки Каратая, Катя Русских...

— Никого не слушай! — перебил Новиков. — Единственная порядочная девушка на свете. Хорошо, что такие еще есть. Видишь, что кое-кому из них можно все- таки верить. А то вози свою «половину» с собой, даже в поле. А Сашка — болван. Целый год вокруг да около, предлагает жениться — она ни да, ни нет. Каратай сохнет и ни одну девчонку видеть не может.

— Видели — в черном. На похороны к Сереге, — комментировал водитель. — Говорят, любил он ее, летал всегда с ее фотокарточкой на приборной доске. А потом фотку вернул, полетел — и об скалы.

Игорь понял теперь, почему, встретив Катю, так резко оборвал разговор и свернул на другую тропинку мрачный второй пилот. Но не стал говорить ребятам о своем знакомстве с нею. У него была приятная тайна. Снова вспомнился лобастый, исподлобья глядевший на них вездеход, тащившийся по пятам. Нет, это не новиковский. Транспортник разгружали долго и до глубокой ночи возили грузы на склад, поэтому решение зайти к Кате в библиотеку так и осталось невыполненным. Глядя на голые барачные стены и «лысые» лампочки, Савельев опять представил себе, каково провести зиму на базе.

Десять месяцев зима,

Остальное — лето, —

хором пели за стеной.

* * *

На следующий день по пути в бесплатную экспедиционную столовую Игорь увидел у крайнего барака вездеход. Двое рабочих грузили в трюм инструменты, ящики с продуктами, рюкзаки, спальники. В середине марта такую картину можно было наблюдать каждый день: бригады одна за другой уходили в поле, начался сезон. Как успел узнать Савельев, большинство бригад начинали подготовку к выезду в тундру еще с января. Но некоторые напускали на себя бедовую лихость — «нам все нипочем!» — и начинали «сборы» с прощальных застолий. Даже новичку видно стало, что экипаж «семерки» — из последних.

— Куда едете?

— В тундру, куда!

— Меня возьмете?

— А ты ничей? Если Скрыпников разрешит, поехали. У нас двоих не хватает.

Говоривший это, рослый, кряжистый парень Юрий Каюмов был водителем вездехода. Краснощекое лицо, заросшее трехнедельной щетиной, маслилось блином. На Каюмове было надето не меньше трех свитеров. Вместе с Игорем он отправился к начальнику экспедиции хлопотать за новичка. У Скрыпникова неистовствовал Новиков:

— Я с ним не поеду! Не по-е-ду! Мы здесь вторую неделю. Вторую неделю я и шофер мечемся как угорелые, забрасываем центры и горючку, таскаем продукты на горбах, а этот работничек пьянствует. Представляю, что в тундре будет! Нет, я его не беру!

Володька театрально, беззвучно шлепал кулаком по столу. Игорь не сразу узнал его: не тот голос, другие манеры. Иван широко расставил валенки и сосредоточенно разглядывал их носы. Скрыпников покусывал карандаш и смотрел лишь на Новикова. Игорю почему-то подумалось, что начальник экспедиции одинок здесь и уже привык к тому, что его не понимают.

— Все? — спросил он. — Значит, Первомай завтра? — как бы между прочим обронил Ивану. — И такое бывает. Ладно. Хорошо ты, Владимир, все говоришь, верно, правильно. И что моральный кодекс везде один. А работать вам все же придется вместе. Не с такими работали, в тундре оботрется.

— Не возьму.

— Что ж, посидим недельки две, подумаем еще,— спокойно отвечал начальник экспедиции.

— Иван, выйди! — приказал Новиков. Но тот продолжал сидеть.

— Ладно, ребята, выдьте на минуту, — попросил Скрыпников Савельева, Каюмова и набедокурившего Ивана. Но и за фанерной дверью было слышно, как загорячился Новиков:

— Видите! Он не слушается! И вы, Владимир Алексеевич, вместо того чтобы меня поддержать... мне непонятно!

Скрыпников что-то ответил.

— Да, подрываете мой авторитет, если хотите — да!

— Ну, знаешь! — послышался фальцет Скрыпникова. — Хороший авторитет руководителя, раз ты себя таким считаешь, не пострадает, если признаешь перед подчиненным свою ошибку!

«Он разносил техников за пьянство, и он же требует взять пьяницу в поле», — отметил про себя Савельев. Когда Новиков вылетел в коридор и Савельев с Каюмовым вошли, начальник экспедиции спокойно, будто н не было только что бурного разговора, сказал Игорю:

— Видишь ли, я, честно сказать, на другую работу тебя метил. Ну да после половодья посмотрим. Кати, разрешаю!

Так Игорь Савельев оказался в бригаде, в этой довольно случайной общности достаточно разных людей. Он побросал в вездеход свои шмутки, залез в кузов, устроился кое-как на тулупах и мешках, и машина тронулась. Вся бригада спала, и Каюмов несколько раз заговаривал с новичком об одном и том же:

— Разве это сборы? Разве так в тундру собираются? Л. все Скрыпников: мы думали через неделю ехать, а он сегодня выставил!

— Когда уже вышли на реку Таз, проснулся дремавший рядом парень. У него был сплющенный нос и длинное желтое лицо при тщедушном теле. Он вспотел: печка гнала снизу горячий воздух.

— Слышь! — крикнул парень. — Радио не слушал? Как там выборы в Италии?

— В Италии?!

— Ну да.

— Не знаю. Слушай!—в свою очередь, перекричал мотор Игорь, лишь сейчас спохватившись. — Мы чьей бригады-то?

— Каратая, — ответил парень, назвавшийся Гришей Соколовым. Рядом с Каюмовым, справа, дремал, покачиваясь, сам Александр Каратай. И оттого, что он — маленький, шаровидный, с облупленным носом и такими белесыми, словно их не было вовсе, ресницами — имел какое- то отношение к Кате Русских, Игорю стало не по себе. Он разглядывал бригадира, пользуясь тем, что Каратай спал, сидя боком и откинувшись на стекло дверцы. Спал тяжело, с открытым ртом, что-то бормотал во сне. Каюмов накинул на дверцу крючок, чтоб начальник не вывалился.

Вечерело. Вездеход шел по снежной целине, и Савельеву стало тоскливо, когда вдали погасли огоньки поселка. Больно терять ниточку-связь с людьми. «Как только они живут в этой белой пустыне?» — недоумевал он. И еще защемило от мысли, что там, с людьми, осталась эта непонятной красоты девушка.

Уже в начале пути сказались спешные, неумные сборы. За вездеходом тащились сани, груженные всякой всячиной, они то и дело отцеплялись, несколько раз опрокидывались, потому что при погрузке не позаботились о центровке. За каратаевской «семеркой» шли еще две машины: «урбээмка», похожая на ракетную установку, и транспортный вездеход бригады Евгения Кивача. Затемно остановились в поселке Тибей-Сале, неизвестно откуда появились сушки и горячий чайник. Сахара не жалели, и чай был похож на глюкозный раствор для обескровленных больных. Все три вездехода стояли на единственной улице поселка, и олени в упряжи около домов долго не могли к ним привыкнуть, приседали, крутили нарты по кругу и бодали воздух. Поселок был безлюден и тих. Прошли пятеро ненок, посмеялись чему-то. За ними, как всегда, лениво трусили их собаки. Чай на морозе был вкусен и потому быстро разошелся. Решили ехать на ночь глядя до самого места и за поселком повернули, не прощаясь, в разные стороны. Каратаевские рабочие, продрогшие и отрезвевшие на резком воздухе, пытались угнездиться на мешках и ящиках. То тот, то другой вскрикивал и ругался, обо что-нибудь ударившись, вещи сами по себе шевелились и перемещались по трюму, и там, где было удобно сидеть полчаса назад, теперь все было завалено. На стоянке стало видно, что кивачевцы укладывались на базе куда обдуманнее — бригада, раздевшись до свитеров и рубашек, всю дорогу играла в карты.

Ночью при свете фар поставили палатку и обнаружили, что она старая, в дырах. Отвязали штабель раскладушек с кабины, разобрали спальники. В окошко протянули шнур лампы-переноски. Стало даже уютно, особенно когда разожгли рыжую от ржавчины «буржуйку». Расселись на раскладушках, бросали перья на снег — щипали куропаток, которых Юрий Каюмов вынул по пути из петель, расставленных ненцами вдоль зимника. Ощипанные тушки казались фиолетовыми и дохлыми. За ужином выяснилось, что забыли два мешка закупленного в пекарне хлеба. Вся эта безалаберность шла от многодневного прощания бригад, уходивших в тундру, как в море, в рейс на полгода, с марта по сентябрь. На базе ходили легенды о бригаде Каратая, которая начинает сезон последней, а завершает первой, да еще прихватив дополнительный план. Савельев с интересом приглядывался теперь к членам этой бригады — вид у них был далеко не геройский.

Приглядывались и к новичку.

— Здесь впервые?

— Да.

— На базе долго торчал?

— Два дня.

— А откуда сам?

— С юга.

— Женат?

— Уже нет.

О жене больше не спрашивали.

— Раныне-то где работал?

— В геопартии, сварщиком, шофером.

— Во, сменщик Каюмычу есть! А сюда на сезон?

— Не больше.

— Значит, побичевал уже. Куропаток не ел? Сейчас попробуешь.

Савельеву досталось место у входа. Полог не застегивался, и казалось, раскладушка стоит в открытой тундре. Сквозь треугольный косой вырез виднелся черный ломоть неба с крупинками соли — звездами. Не было определенных мыслей, как всегда на новом месте. Все — и знакомство с этими ребятами, и предстоящая работа, опять новая, и мерзлота были еще впереди, в будущем. То и дело чудилось, что сзади волки, особенно когда смолкли, зарылись в снег токующие куропатки. Их была прорва, они горланили грубыми базарными голосами, абсолютные невидимки па снегу. Потрескивала остывающая «буржуйка», пахло дымом тальниковых прутьев и «Беломорканала». Каюмов пожелал спать в кабине, ворочался там, задевал каждый раз за что-то металлическое, звякающее. Казалось, это вездеход ворочается от неспокойных машинных снов. Если бы не звуки, привезенные сюда людьми, было бы глухо, как в космосе.

...Когда Игорь проснулся, показалось сначала, что он в Тюмени, потом — на базе экспедиции в Салехарде, потом — что в Тазовске. Ах, нет, уже в тундре! Как далеко закинула жизнь... Рядом вдруг затарахтел вездеход, остановился, послышались голоса, глухие удары: что-то тяжелое сбрасывали в снег. Игорь высунул голову. Спальники в инее, в палатке никого. Он поспешно оделся. Снаружи было полусумрачно, солнца, не предвиделось. Далеко вокруг светилась белизна, не прочерченная нигде ни веткой, ни сопкой. В три стороны от палатки расходились следы гусениц, глубокие, полуметровые, отливающие синевой. На расчищенную от снега площадку пять на пять метров бригада сбрасывала бревна.

— Привет, — сказал Савельев. — Чего это вы втихаря? Что делать-то?

— Каратай стоял на кабине вездехода и по-колумбовски всматривался в горизонт. Не отнимая бинокля от глаз, он дохнул облачком пара:

— В основном завтракать.

Игорь не смутился, пошел к кострищу. В трех закопченных ведрах было оставлено столько, что хватило бы всей бригаде на новый завтрак. Из всех трех одинаково пахло дымом с привкусом солярки. Приготовлено было по принципу «даешь калории!».

— Ну а теперь? — спросил он Каратая, размерявшего бревна.

— Становись вот, бревна шкури.

Савельев с готовностью взял топор, погнал было, как Каюмов, длинную щепу, но тут же прорубил себе валенок. Он первым засмеялся над своей оплошностью, вышутил неумение, и, видно, поэтому не засмеялась бригада.

— Вов, возьми его к себе, — сказал бригадир, будто ничего не произошло.

Широколицый, коренастый и по-своему симпатичный Вова монтировал с Гришей Соколовым двухметровые трубы-пятидесятки: труба в трубу и на шпонки. Втроем они развели смонтированные трубы — по «ноге» в разные стороны. Каждый налег на свою трубу, как на копье. Трехногая пирамида встала. К ней подтащили мотоциклетный мотор на стальном листе, через блок на вершине пропустили трос. Дальше орудовал один Володька Екимов. Он ловко завязал толстый трос на ручке пятидесятикилограммовой «бабы», насадил ее на колонковую трубу, завел мотор, колонковая поднялась и встала вертикально. Игорь и Гриша Соколов взялись за рукояти колонковой. Екимов опустил рычаг, «баба» стремительно ринулась вниз.

Колонковая ушла резцами в мерзлоту. Налегли на рукояти, прокрутили ее на сто восемьдесят градусов.

Началась работа.

«Баба» сушила руки, тренога содрогалась, мотор то готов был плакать и чихать, то зверел. Игорь ходил по кругу, как шахтовая лошадь у ворота. Ноги скоро протоптали в снегу красную дорожку: давили вмерзшую бруснику. В прорези трубы появились первые кусочки мерзлоты, величиной с юбилейный рубль. А дальше показалось, будто пытаются ручной дрелью сверлить высокоуглеродистую сталь.

Где-то за горизонтом смачно клацало эхо. Никогда бы не подумал, что в тундре может быть такое четкое эхо, слышное даже сквозь эту мотогонку на месте. А глаза уже запомнили каждую вытоптанную из снега веточку багульника...

Остальные тюкают топорами. — кажется, совсем неторопливо тюкают, но уже сняты ватники, и вокруг палатки снег истоптан и в щепе, а из кузова летит ящик с гвоздями. Каратай ушел на лыжах — оборот колонковой, удар, оборот колонковой, — вон он идет, хорошо идет, по-охотничьи, без палок. Вот срубил незаметную пихточку, и она стала шестом — оборот, удар, оборот, — а теперь вон туда, еще к одной. Мало дерева в тундре, далеко тянутся следы вездехода, километров за десять ездили за этими пятью бревнами. Здесь пока «южные» места, бригада пойдет дальше и дальше, на север.

Володька берет ручку на себя, еще на себя. Трос сматывается на барабан, колонковая плавно идет вверх, ложится в снег. Она забита мерзлотой. Каратай — черная точка — срубил и ту пихточку и возвращается. Гриша Соколов бьет ломом в щель колонковой. Глохнет мотор, но грохот все еще вибрирует в ушах, в тишину не верится. Мерзлота застряла пробкой, и нужна сила чуть ли не мотора и «бабы», чтобы выковырнуть ее из трубы. Наконец появляются первые комки, спрессовавшиеся, сохранившие форму трубы. Метр скважины пробит за полтора часа. Теперь следующая операция: вогнать колонковую обратно, на резьбу насадить ее продолжение и пробить второй метр.

Каюмов и мужик со старушечьим лицом, Петр Васильков, сколачивают треногу, похожую на БУКСу. Для этой-то треноги ты и ходишь по кругу. Вот одна скважинка сделана, остаются еще три.

Каратай вернулся, сбил шестинки, размотал провод с фанерной катушки, какими пользуются рыболовы, прибил шест к палаточной «матке», присоединил серебристый ящик рации «Недра», вытащил из него огромную телефонную трубку:

— «Жито», «Жито», я — «Жито-шесть», «Жито», «Жито», я — «Жито-шесть», как слышишь, прием, как слышишь, прием.

...К вечеру, поспав час после обеда, такого обильного, что не поспать нельзя было, подняли вездеходом деревянный шестиметровый «знак». В скважины вбили заструганные бревна, похожие на колотушки для сбора кедровых шишек, к ним костылями притянули «ноги» знака. Чтобы бревна не лопнули, в них сначала просверлили дыры для костылей. Гришка орудовал кувалдой ростом с него самого. Каратай покосился на новичка: поймет — не поймет? — и разрешил отрубить метровый кусок от металлического центра, который установили в четвертой скважине, ровно под вершиной «сигнала». Каюмов уехал в сумрак «хоронить покойничка». Из-за этого центра топографам и нужна вышка. «Покойничком» сэкономлено два часа долбежной работы, а кто проверит, как глубоко уходит центр в мерзлоту? Но Игорь понял, что проверить могут, и нагорит за такую работу прилично, иначе бы обрубок бросили неподалеку.

Около входа поставили бочку с соляркой, черпали из нее консервными банками и ставили их в «буржуйку». Труба затягивала немыслимые, до бесконечности нарастающие по высоте звуки, печка краснела пятнами, и вскоре под ней вытаяли кусты все того же багульника. Его аромат слегка дурманил.

Васильков сосредоточенно точил топор и отточил так, будто покрыл его амальгамой, он знал в этом толк, прошел хорошую выучку на лесоразработках в Якутии и ни при каких обстоятельствах валенка бы себе не прорубил.

Саша Каратай в одной рубашке сидел по-узбекски на койке и читал вслух список пунктов — намечал маршрут, который должен был составить еще на базе. Слышались сплошные «яхи»:

— Хальмермо-Яха, Большая Ходуттэ-Яха, Сити-То- Яха...

Маршрут никого не интересовал.

Каюмов слушал музыку: маяк чьей-то станции транслировал бесконечное «мэй ю, мэйк ё маней, мэй ю, мэйк ё маней». То Гришка, то Екимов порывались овладеть «Спидолой», но Юрий зажал транзистор коленями, да и мелодия, несмотря на однообразие, нравилась, а женские голоса проходили через Северный полюс нетронутыми: станция была сильная.

— На каком вот языке они поют? — блестя губами, спросил Юрий.

— На английском, — ответил Савельев.

— Ух, здорово! А чо вот они поют, вот бы узнать.

— Примерно так, — перевел Игорь. — Ты можешь делать деньги, делай их. В общем, делай деньги.

— Деньги — это хорошо, — оживился Каюмов. Он долго молчал, шевелил губами, а потом сказал: — И охота.

— Что «охота»?

— Охоту люблю — страсть! У нас в Пышме знашь кака охота! У-у-у! В субботу на мотоциклы и в лес. Лес знал знашь как? У-у-у, ни один егерь не сыщет. Костерок, то-се, а утром, еще темно, — на тягу. И вот они летят, голубчики, а у меня уже все готово. И только — гэп! гэп! — дуплет, а с другой стороны Ванька, мой дружок, гэп-гэп! У меня дома двустволка — с экспедиционными не сравнить, куда им! Значит, делай деньги?

Каратай покончил с картами и оформлением документов на первый знак сезона. Бригада расписалась на бланках. Пирамида была зарисована точно, за исключением центра — его длина беззастенчиво указывалась в три метра. Игорь помедлил, но расписался тоже.

Васильков, Екимов и Гришка сели за карты. Каратай нашел музыку и долго сидел перед транзистором, не шевелясь и не мигая. Теперь он не казался таким шарообразным, а лицо было даже по-своему красиво. Говорил Саша с легким акцентом, потому что был белорус. Савельев удивился тому, что вся бригада, кроме Василькова, оказалась удивительно молодой, двадцать три — двадцать пять. А Петру можно было дать и тридцать, и пятьдесят, видимо, жизнь его не баловала.

— Садись, в «тыщу» сыграем, — пригласили Игоря.— Маленький преферанс, без денег.

Игра оказалась несложной, но азартной. Каюмов молча наблюдал за картами, Каратай завернулся в кокон спальника.

— Ну а дальше? — спрашивал Васильков Гришу Соколова, и тот, не выпуская карт из рук — он был банкометом, — продолжал давно начатый, но незавершенный рассказ:

— А в тридцать третьем году, 16 ноября, установили дипломатические отношения. В тридцать пятом заключили торговое соглашение на год, потом еще на год продлили. Вот тот режим наибольшего благоприятствования, о котором сейчас столько шума, он у нас уже был, по новому торговому соглашению от тридцать седьмого года, ну это когда Чкалов-то летал. И сразу в пять раз подскочил наш экспорт, до 135 миллионов долларов в год, и в девять раз — ихний.

— Эт ты про че? — навострил уши Каюмов. — Про Америку, что ль?

— Про Америку, — ответил за рассказчика Петро.

— Да че ты про ту Америку знашь! — засмеялся Юрий. — Ну, сколь штатов там?

Гриша смерил Каюмыча презрительным взглядом:

— Экзамен, что ли? Ну, сорок девять.

— Да ты хоть пять назови! — смеялся тот.

— Вирджиния, Коннектикут, Алабама, Индиана, Мичиган.

— А в этой, в Индиане, — центр какой?

— Не мешай, — пихнул локтем Васильков.

— Ну, Индианаполис.

— А десять? Десять назовешь?

— А все сорок девять? — съехидничал в ответ Соколов. И продолжал просвещать Василькова по истории советско-американских отношений. Каюмов посидел, поморгал и пристал снова:

— Гриш, а Гриш, вот в кроссворде был штат из пяти букв.

— Айова, — огрызнулся Гришка.

Каюмов сосчитал, изумился и полез за журналом. На какое-то время игроки были от него избавлены, но вскоре он подлез Соколову за спину, смотрел в карты через плечо, дышал в затылок, и Гришка занервничал:

— Ну чего тебе?

— А вот на спор хошь? На спор, а? Назови все сорок девять без заглядывания. А я по карте проверю. Вот на спор, а?

Пари заключили на червонец. Игра остановилась. Каратай бригадирским авторитетом утвердил договор, разбил сцепленные руки.

Савельев, вся бригада с изумлением слушали, как плосконосый коротышка Григорий Соколов спокойно и как-то по-преподавательски, с мерными паузами, без запинки и повторов, продиктовал названия всех сорока девяти Соединенных Штатов. Проверяли коллективно по атласу Каюмова «Автомобильные дороги мира». Юрий впервые закрыл, сжал губы — обиделся.

— Ех-ма, проспорил!

Он полез в широченный кисетный карман, с неохотой развернул, разгладил проспоренную десятирублевку. Теперь уже беспрепятственно и для всех Соколов рассказывал о доктрине Трумэна, переписке с Черчиллем, приводил на память десятки документов, дат, имен. Лишь в одном месте он сбился, и Савельев поправил его. Гриша степенно, чуть ли не величественно поблагодарил, извинился, повторил слова Игоря и продолжал дальше. Бригада переглянулась и зауважала новичка вкупе с Гришкой.

— Во чешет, а, лектор-международник! — покатывался со смеху, до слез Екимов. — Ты бросай кайло и буксу, валяй по стране лекции читать — оно легче, — и добавлял никому не понятную прибаутку: — Могет-хан, зайчишка!

— Я вот чо думаю, — сказал Каюмов, по-прежнему глядя в карты из-за плеча. — От любой игры один вред. У нас один, пять тыщ было, за неделю все проиграл. Я не-е, играть никогда не буду.

И, обращаясь к Игорю, верно, потому, что остальные не раз уже это слышали, доверительно сообщил:

— В Москве «Запорожцы» без очереди продаются. Скоплю и куплю.

Каратаю не спалось. Сначала он ворочался в мешке, потом вылез наполовину и лежал, опершись на локти. Транзистор хохотал.

Косил Ясь: конюшину,

Косил Ясь конюшину,

Косил Ясь конюшину... —

запел Саша. Песня была длинная, потому нто знал он одну эту строчку.

Это надвигался Север — его безлюдье, отрешенность, тоска, ручьи соленого пота.